Как мы учимся, даже когда не запоминаем
Прямо сейчас у меня одновременно амнезия и дежавю. Кажется, я уже это забывал.
Предположение Энделя Тульвинга о том, что припоминать прошлое – значит мысленно путешествовать во времени, – одна из самых значимых и спорных идей, возникших в науке о человеческой памяти. Оспаривают ее до сих пор, но представление о том, что эпизодическая память позволяет заново переживать осознанный опыт из прошлого, успела обрести немало сторонников. Но прошлое влияет на нас и по-другому – незримо, на фоне нашей повседневной жизни. Иногда это может проявляться в виде узнавания: мы чувствуем, что воспоминание существует, даже когда оно нам недоступно. В иных случаях влияние может скрываться глубже осознаваемого уровня, незаметно направляя наше поведение в настоящем и задавая вектор будущих действий. Как мы увидим, это выводит на глубокие философские вопросы о человеческом сознании и свободе воли.
Несколько лет назад, до эпохи стриминговых платформ, из-за которых субботние блуждания вдоль стеллажей DVD-проката остались в прошлом, я рылся в отделе комедий в местном видеомагазине. Молодой человек за кассой показался мне знакомым. Дэвис, Калифорния, где я живу и работаю, – небольшой студенческий городок, поэтому вполне могло статься, что мы где-то виделись и раньше, но я понятия не имел, где и когда. Он, очевидно, переживал то же самое: пока я перебирал диски на полке, мы не раз обменялись неловкими взглядами. И вдруг он переменился в лице, будто его осенило, и проговорил: «Вы же вели у нас курс по человеческой памяти!» Тогда меня тоже осенило, и я понял, что много раз видел его на занятиях, хотя вспомнить ничего о нем не смог.
Похожий опыт есть у большинства из нас: увидев чье-то лицо, мы испытывали непреодолимое чувство узнавания и пытались зацепиться за воспоминание, породившее это чувство. Но почему это происходит? Как нам может казаться, что мы с кем-то знакомы, если мы ничего не можем вспомнить об этом человеке? Такое ощущение вызывают не только лица. Многим из нас случалось чувствовать, что мы уже бывали в определенном месте, даже если доподлинно известно, что мы там впервые. Иногда случается даже почувствовать, что событие, разворачивающееся в настоящем, мы уже переживали раньше.
Эти смутные воспоминания возникают естественным образом из-за нейропластичности в неокортексе – способности наших нейронов перестраиваться в ответ на новое. В данном случае это происходит благодаря процессу, помогающему видеть и действовать быстрее, с меньшими усилиями. Но это чувство узнавания – лишь верхушка айсберга: за ним таится огромная мощь, воздействующая на наше поведение как благотворным, так и вредоносным образом.
И снова дежавю
Термин «дежавю» был придуман французским философом в конце девятнадцатого века; он переводится как «уже виденное», но обычно его используют для описания своеобразного чувства узнавания, которое может возникать, когда мы переживаем нечто новое: например, вы приезжаете в место, где никогда не были, и ощущаете стойкую уверенность, что все это уже происходило раньше – и окружающие обстоятельства, и ваши чувства и мысли[194]. Дежавю часто проявляется как некое чувство прошлого, но иногда оно также воспринимается как предчувствие – словно некое шестое чувство предупреждает о том, что произойдет дальше.
Опыт дежавю есть почти у всех людей[195]; философы, ученые, интеллектуалы и художники столетиями стремились объяснить его. Платон и Пифагор считали, что это остаточные воспоминания из прошлой жизни. Основатель психоанализа Зигмунд Фрейд утверждал, что так проявляются наши бессознательные желания. Его ученик Карл Юнг предположил, что это продукт коллективного бессознательного. В научной фантастике дежавю связывали со сверхъестественными явлениями, от путешествий во времени до множественных измерений и альтернативных временных линий. В научно-фантастическом фильме 1999 года «Матрица» оно преподносилось как сбой, который происходит, когда изменяется код симулированной реальности. Как бы убедительно ни звучали эти теории, наука говорит о другом.
В 1950-х годах Уайлдер Пенфилд, нейрохирург-новатор и один из научных руководителей Бренды Милнер в аспирантуре университета Макгилла, обнаружил, что дежавю можно вызвать искусственно. Пенфилд пытался найти решение фундаментальной проблемы хирургии мозга для лечения эпилептических припадков: как удалить «плохую» ткань, не повредив «хорошей». Если удалить слишком мало, операция не излечит от приступов и придется делать еще одну. Если удалить слишком много, у пациента могут возникнуть серьезные нарушения речи, движения, зрения или памяти (как это случилось с Г. M.).
Чтобы решить эту задачу, Пенфилд использовал метод электрической стимуляции мозга, разработанный за время его учебы в Германии: этот метод применяется и сегодня[196]. Пациентам давали местную анестезию, проводили краниотомию (т. е. вскрывали череп), а затем стимулировали различные части мозга небольшим электродом; за поведением пациентов в это время внимательно наблюдали и просили их сообщать, что они чувствуют. Если стимуляция вызывала припадок, Пенфилд понимал, что эту область нужно удалить. Но иногда, при стимуляции некоторых зон, пациенты говорили о странных ощущениях: например, у них немели пальцы, они видели вспышки света или чувствовали сильный запах. Когда Пенфилд стимулировал области в височных долях, некоторые пациенты сообщали о переживаниях дежавю[197]. Один пациент говорил: «Я как будто уже проходил через это раньше». Другой описывал «знакомое чувство, очень сильное», а третий попросту сказал, что «все кажется знакомым». Данные Пенфилда показали, что мозг может генерировать чрезвычайно сильное чувство узнавания, даже если человек не вспоминает ничего конкретного.
Примерно через пятьдесят лет после того, как Пенфилд показал, что стимуляция височной доли может вызывать дежавю у пациентов с эпилепсией, Ребекка Бервелл – нейробиолог из Университета Брауна – обнаружила, что этот эффект можно воспроизвести у грызунов, стимулируя определенную область височной доли – периринальную (околоносовую) кору[198]. Крысы, как и человеческие младенцы, склонны больше интересоваться исследованием нового, чем уже знакомыми предметами. Бервелл использовала удивительную технику из области оптогенетики, в которой нейроны в определенной области мозга активируют крошечным оптоволоконным лазером, и обнаружила, что чувством узнавания у крыс можно управлять. Если стимулировать периринальную кору на высокой частоте, крысы относились к старой и скучной картинке как к новой и интересной, а если стимулировать ту же зону на низкой частоте, крысы относились к картинке, которую никогда раньше не видели, как к старой и скучной.
Тот факт, что электрические сигналы в периринальной коре могут искусственно вызывать сильное чувство узнавания или новизны, наводит на мысль, что эта область мозга может отвечать за чувство узнавания, которое мы естественным образом испытываем, когда посещаем место или видим человека, которого видели раньше.
Спор на пиво
В кино научные прорывы обычно показывают в виде мгновенного озарения у какого-нибудь блестящего ученого. Мы склонны мифологизировать идею мгновенного открытия – взять Архимеда, который открыл способ измерять объем, забравшись в ванну, или сэра Исаака Ньютона, что вывел закон всемирного тяготения, увидев, как с дерева в саду его матери упало яблоко. На самом деле наука работает не так.
Научным прогрессом мы почти всегда обязаны коллективной работе разномастного сообщества: один ученый слушает на конференции доклад другого, на которого повлияла статья третьего, вдохновленная разговором с четвертым коллегой во время поездки на такси в аэропорт… Исследования узнавания и памяти продвигались именно таким путем, причем успехи достигались не благодаря единичным крупным открытиям, а скорее в результате сопоставления данных многих ученых, использующих совершенно разные подходы к исследованию разных биологических видов.
В течение многих лет преобладало представление о том, что воспоминания располагаются на континууме от «сильных» к «слабым». Сторонники этой теории сказали бы, что чувство узнавания отражает разбавленную версию воспоминаний из гиппокампа, которая в более сильной своей форме дает ощущение мысленного путешествия во времени[199]. Они объяснили бы мою встречу в видеопрокате тем, что у меня попросту имелось «слабое» осознанное воспоминание о бывшем студенте. Но это объяснение не соответствовало моему опыту. Я был уверен, что знаю этого человека, но не мог ничего о нем припомнить. Как у пациентов Пенфилда, у меня было чувство «сильного» воспоминания, хоть само воспоминание мне и не давалось.
К концу девяностых такие нейробиологи, как покойный Морт Мишкин[200], Джон Эгглтон и Малкольм Браун, предположили, что память можно разделить на различные компоненты, каждый из которых может быть сильным или слабым. Этот довод основывался на том, что животные с повреждением гиппокампа, а также пациенты с амнезией развития (такие, как в исследованиях Фаране Варга-Хадем), по-видимому, хорошо справлялись с тестами на «память узнавания», в рамках которых требовалось различать ранее виденные и новые предметы. Эта работа привлекла внимание Энди Йонелинаса, моего друга и давнего коллеги из Калифорнийского университета в Дэвисе.
Энди родом из Канады, но длинные светлые волосы, мягкие манеры и гардероб из выцветших футболок, шорт и сандалий склоняют скорее к мысли о том, что он вырос, занимаясь серфингом на побережье Малибу. В студенчестве Энди работал с Энделем Тульвингом и пришел к выводу, что эпизодическая память дает нам доступ к конкретным воспоминаниям из определенного места и времени и от этого возникает уверенность, что мы заново переживаем подлинный миг из прошлого. Чувство узнавания же бывает сильным, как, например, уверенность, что вы что-то или кого-то видели раньше, или слабым, как, например, догадка или предположение; в любом случае это не дает нам ничего конкретного, за что можно было бы ухватиться[201].
В 1999 году, примерно в то время, когда Энди представлял свои идеи о разделении эпизодической памяти и узнавания, Марк Д'Эспозито – мой научный руководитель в постдокторантуре – получил должность, на которой ему предстояло открыть центр визуализации мозга в Калифорнийском университете в Беркли. Проведя около девяти месяцев на кафедре неврологии Пенсильванского университета, я переехал вместе с лабораторией обратно на Западное побережье. Прежде чем обосноваться в Беркли, я задержался в Сан-Франциско, чтобы побывать на конференции по нейробиологии. Там, на сессии стендовых докладов, мы и познакомились с Энди. Представьте себе огромный зал в конференц-центре, заполненный бумажными плакатами на переносных досках, как на школьной научной ярмарке, – перед каждым стоит ученый, взволнованно объясняющий свое последнее открытие и отвечающий на вопросы скептически настроенных коллег. Энди описывал свои исследования, и я, вероятно, слишком прямо высказал свои сомнения в том, что чувство узнавания может быть чем-то большим, нежели просто слабое эпизодическое воспоминание.
Я ожидал ответного удара, но, вместо того чтобы занять оборонительную позицию, Энди полностью обезоружил меня, ответив: «И правильно сомневаетесь!» Полдня мы провели в жарких обсуждениях и решили вместе поставить эксперимент, чтобы проверить мысль о том, что можно определить область мозга, ответственную за чувство узнавания[202]. Мы решили поспорить на пиво: если верным окажется его прогноз – я его угощаю, и наоборот. (К настоящему моменту я проиграл Энди столько споров на пиво, что проставляться пришлось бы годами.) В нашей лаборатории в Беркли еще не было работающего МРТ-сканера, но Марк выпросил нам место в клиническом отделении МРТ в медицинском центре Мартинеса, примерно на полпути между Беркли и Дэвисом. Сканер в Мартинесе был настроен для обычных медицинских процедур, по техническим характеристикам он был не самым продвинутым, поэтому мне приходилось пользоваться всеми возможными подручными средствами и подстраивать эксперименты, чтобы, так сказать, превратить этот «Форд-Пинто» в «Феррари».
Нам с Энди разрешили бесплатно сканировать поздно вечером, после закрытия клиники. И вот мы ночами таскали в Мартинес друзей, студентов и коллег и сканировали их мозг, задавая им вопросы о рядах слов, например «лимон», «отвертка», «броненосец» («Живое оно или неживое?» «Оно поместится в коробку из-под обуви?»). Это делалось, чтобы дать людям особый контекст для изучения каждого слова. То есть, например, если испытуемый живо представлял себе запихивание броненосца в коробку из-под обуви – возникало отчетливое эпизодическое воспоминание.
Вытащив испытуемых из сканера, мы давали им время сходить в туалет, а затем подстерегали их с неожиданной проверкой памяти: какие слова они видели, каков был контекст, о чем они думали, пока учили каждое слово. Конечно, активность в гиппокампе резко возрастала, когда при виде слова образовывалось воспоминание, которое позже помогало припомнить что-то о контексте. Но всплеска активности не наблюдалось, когда люди не могли вспомнить контекстную информацию, даже если они были уверены, что раньше изучали эти слова. Мы не обнаружили никаких доказательств того, что активности в гиппокампе достаточно, чтобы породить чувство узнавания – догадку или уверенность, что видишь нечто не впервые. С воспоминаниями, дающими чувство узнавания, оказалась связана активность в периринальной коре – области височных долей, связанной с переживаниями дежавю у пациентов Пенфилда и крыс Ребекки Бервелл. Чем более активна была периринальная кора, когда доброволец читал слово в сканере, тем более знакомым казалось это слово потом, в неожиданном тесте. И, в отличие от гиппокампа, активность в периринальной коре не была связана со способностью припоминать контекст изученных слов. Мы нашли доказательства тому, что воспоминания отличаются не просто по силе/слабости, скорее в мозге существует два разных вида памяти: эпизодическая, которая поддерживается гиппокампом, и узнавание, которое поддерживается периринальной корой.
Я никогда не был так рад проиграть спор.
Наше «исследование на пиво» было принято к публикации в конце 2003 года, результаты привлекли много внимания, но убедили далеко не всех. У меня и у самого оставались сомнения – возможно, мы упустили что-то, что могла бы обнаружить другая лаборатория. Чтобы убедить самих себя и остальное научное сообщество, требовалось больше доказательств, чем мы собрали в том исследовании.
В этот момент в дело вступил Говард Айхенбаум, директор Центра памяти и мозга Бостонского университета. Говард исследовал обучение и память у крыс и считал, что ключ к пониманию нейробиологии человеческой памяти можно найти, изучая функции гиппокампа крысы. В отличие от большинства других нейробиологов, он рассматривал своих крыс как разумных существ с почти человеческой способностью к осознанному мышлению. Эндель Тульвинг однажды описал эпизодическую память как уникальную способность человека, поэтому Говард, любитель ломать стереотипы, посвятил заметную часть своей работы тому, чтобы показать: крысы помнят во многом так же, как люди. Его статьи даже славились дерзкими, нарисованными от руки карикатурами задумчивых крыс с облачками, изображающими, что творится у них в голове. Через несколько лет после публикации «исследования на пиво» в 2003-м Говард связался с Энди и предложил нам объединиться и сравнить исследования из лабораторий по всему миру – собрать воедино данные о памяти у людей, обезьян и крыс, чтобы увидеть, действительно ли узнавание отличается от эпизодической памяти. Несколько месяцев спустя Говард оказался на конференции в Лос-Анджелесе, и мы решили встретиться и приступить к делу. Мы с Энди быстро прилетели из Сакраменто в Лос-Анджелес, запрыгнули в такси и отправились в отель Говарда. Говард опаздывал; мы ждали, болтая в конференц-зале, попивая жидкий отельный кофе и поедая резиновые сэндвичи, которые заказал нам Говард. Когда тот приехал, мы бросили сэндвичи и принялись за работу. Вскоре мы вошли в ритм и уже втроем перебрасывались идеями в режиме «вопрос – ответ».
Через несколько часов у нас сложился четкий план проекта, и мы вернулись по домам – копаться в горах научных статей о влиянии повреждения мозга на память у крыс, обезьян и людей, а также в кучке фМРТ-исследований на людях, опубликованных примерно в то же время, что и наше «исследование на пиво». Ни одно из этих исследований само по себе не было неопровержимым доказательством, но, когда мы собрали их вместе, обнаружилось, что почти все они вели к одному и тому же выводу: узнавание – не слабая форма эпизодической памяти, а нечто совершенно иное – вид памяти, который зависит от целостности периринальной коры[203].
Спустя пятьдесят лет после первой статьи Милнер мы смогли собрать воедино исследования из разных областей нейронауки, чтобы разрешить загадку столь тяжелого нарушения памяти у Г. M. После операции, призванной излечить эпилепсию, он утратил и гиппокамп, и периринальную кору, поэтому не мог полагаться ни на эпизодическую память, ни на узнавание, которые могли бы протянуть ему спасительную ниточку к прошлому опыту.
Держаться в тени
Мы не вполне понимаем, какой вклад периринальная кора вносит в чувство узнавания, но неплохо разбираемся в механизмах научения, которые при этом задействуются. Клеточные ансамбли во всем мозге постоянно перестраиваются и оптимизируются, чтобы исходы нейронных выборов, задающие наше восприятие, мысли и действия, определялись быстро и решительно. Когда такие перестройки происходят в сенсорных областях, они помогают более эффективно считывать, видеть и воспринимать мир. Такие небольшие изменения происходят и в областях мозга, связанных с более высокоуровневыми функциями, в частности, в периринальной коре: там интегрируется информация от различных чувств, и на этой основе выстраиваются семантические воспоминания[204].
Вся эта нейропластичность, похоже, проходит мимо нашего сознания, но результат ее ощутим. Чем больше мы с чем-то знакомимся, тем тоньше настраиваются клеточные ансамбли, чтобы узнавать это и в дальнейшем. Поэтому, если обратить внимание на то, сколько умственных усилий требуется, чтобы прочесть слово или узнать лицо, можно получить представление о том, сколько у нас имеется связанного с ним опыта.
Например, если я спрошу, пробовали ли вы когда-нибудь рамбутан, вам не придется рыться в куче эпизодических воспоминаний за всю жизнь, чтобы ответить на вопрос – разве что вы выросли в Юго-Восточной Азии. Велика вероятность, что труд, которого вашему мозгу стоило даже просто прочесть слово «рамбутан», сам по себе указывает на то, что это незнакомый вам фрукт. Из этого можно сделать вывод о том, что у вас, вероятно, мало или вообще не было опыта с этими красными волосатыми фруктами, потому что вы даже со словом этим едва сталкивались. Можно также заметить, что для понимания слова «хурма» требуется немного больше времени, чем для понимания слова «яблоко», и из этого можно сделать вывод, что вы видели или ели больше яблок, чем хурмы. На фМРТ виден всплеск активности в периринальной коре, когда человек впервые думает о понятии, например, «рамбутан»[205]. Эта область мозга будто пытается сопоставить слово с еще не сформированным образцом. После первой встречи нейронные ансамбли в этой области реорганизуются. В следующий раз, когда вы подумаете о рамбутанах, активность будет ниже, так как выборы завершатся быстрее. Перестройка, происходящая после многократного просмотра слова, повышает эффективность работы мозга, снижая активность мозга в периринальной коре и облегчая доступ к понятию «рамбутан».
Иногда узнавание может вызывать странное чувство, что воспоминание явно где-то есть, хоть тому и нет доказательств – например, когда на языке вертится имя актера из сериала, который вы только что смотрели, но не можете до него добраться[206]. При мысли об этом актере в неокортексе разворачивается достаточно деятельности, чтобы породить некоторое узнавание, но недостаточно для завершения нейронных выборов. Мы особенно уязвимы для переживания «на кончике языка», если изначально всплывает неправильное имя – клеточные ансамбли, поддерживающие «неправильного» актера, как будто заглушают голоса нейронной коалиции, поддерживающей того, кого вы ищете на самом деле.
У чувства узнавания есть и более коварная сторона: она может косвенно влиять на наши чувства и действия, обходя сознательный контроль[207]. Вы, вероятно, слышали выражение «Чем больше знаешь, тем меньше ценишь». Правда в том, что чаще всего большинство взрослых людей на самом деле тянутся к знакомому – ученые называют это явление эффектом знакомства с объектом[208]. Допустим, вы что-то недавно видели или слышали; на основании этого опыта возникает ощущение легкости и плавности, от которого в следующий раз «знакомое» может понравиться вам чуть больше. Иногда оно может понравиться настолько, что мы объявим его своей собственностью.
При криптомнезии, иногда называемой «бессознательным плагиатом», мозг ошибочно принимает «забытое» воспоминание за оригинальную мысль[209]. Бывший «битл» Джордж Харрисон невольно узнал об этом в 1970 году, когда написал песню «My Sweet Lord», которая стала одним из его самых успешных сольных хитов. К несчастью, успех также привел к судебному иску: стало очевидно, что музыка слишком похожа на песню «He's So Fine» группы Chiffons, выпущенную почти десятью годами раньше[210]. Издатель, которому принадлежали права на «He's So Fine», предъявил Харрисону иск за нарушение авторских прав, и в 1976 году дело было передано в суд. Харрисон в рамках своих показаний утверждал, что слышал ту песню, но настаивал, что не использовал ее сознательно при написании своей композиции. После длительного разбора обеих песен суд в итоге признал его виновным в плагиате.
Судья Ричард Оуэн, сам классический музыкант и композитор, резюмировал свое мнение так: «Использовал ли Харрисон намеренно мелодию „He's So Fine“? Не думаю, что в этом был его умысел. Тем не менее очевидно, что „My Sweet Lord“ – та же самая песня, что „He's So Fine“, только с другими словами»[211]. Позже Оуэн отметил, что Харрисон, должно быть, знал, что музыка «выстрелит», «потому что она уже „выстрелила“ в песне, которую его сознание не помнило»[212]. Разозленный изматывающим судебным разбирательством, Харрисон едко высказался о вердикте в мемуарах: «Не понимаю, почему суды не ломятся от похожих дел, ведь 99 процентов популярной музыки напоминает что-то еще»[213].
От пластичности мозга возникает не только криптомнезия. В повседневной жизни нам регулярно приходится напрягать мозг, чтобы справляться со сложными задачами – вопросами без простых ответов, нелегкими решениями и неоднозначными ситуациями. Может казаться, что мы решаем эти задачи, рационально анализируя доступную информацию, но на решения может косвенно влиять и прошлый опыт. Мы часто (неправильно) используем узнавание, чтобы вывести упрощенный общий алгоритм принятия решений. Более того, мы можем пребывать в блаженном неведении относительно этого искажения, укрепляться в ощущении свободы воли и конструировать сюжеты, в которых наши решения и действия осмысленны.
В конце 1970-х годов вышла ставшая ныне классикой статья под названием «Расскажем больше, чем можем знать»: ее авторы, психологи Ричард Нисбетт и Тимоти Уилсон, решили исследовать, насколько далеко мы заходим в сочинении сюжетов, чтобы обосновывать свой бессознательный выбор[214]. В одном из экспериментов студенты-добровольцы, которые заучили пару слов «океан – луна», в два раза чаще называли «Тайд»[215] как первый пришедший на ум стиральный порошок, чем добровольцы из другой группы, которые не видели этих слов рядом. Все стало еще любопытнее, когда студентов, которые заучивали пару «океан – луна», спросили, почему им пришел на ум «Тайд». Никто из них не сказал: «Ясное дело! Я только что учил слово „океан“». Вместо этого они говорили: «„Тайд“ – самый известный стиральный порошок», или «Моя мама пользуется „Тайдом“», или «У „Тайда“ красивая упаковка».
Если даже умные студенты, которые знали, что участвуют в эксперименте, так легко поддавались неосознаваемому влиянию, задумайтесь о влиянии бомбардировки рекламой, которой мы подвергаемся на спортивных мероприятиях, когда смотрим телевизор, сидим в интернете или даже ведем машину. Широко известные бренды, такие как Budweiser и General Motors, тратят миллионы на рекламу не для того, чтобы вы узнали об их существовании, и не для того, чтобы рационально убедить вас, что их продукция лучше, чем у конкурентов. Они делают ставку на микровлияние, которое может оказать на ваш выбор простое узнавание их названий. Допустим, вы смотрите футбольный Суперкубок США и видите рекламу «Кока-колы». Компания, возможно, выложила 6 миллионов долларов только за то, чтобы показывать вам свой бренд в течение 30 секунд. Но бесконечно малые изменения в вашем мозге, которые произошли за время этой тридцатисекундной рекламы, могут на крошечную долю процента повысить вероятность того, что в следующий раз вы купите ящик именно «Кока-колы». Умножьте это на 100 миллионов человек, которые смотрят Супербоул по всему миру, и получите потенциально огромный рост продаж. А теперь вспомните, что практически весь интернет работает на рекламе: от бесплатных сайтов стриминга музыки и видео до социальных сетей и бесплатных почтовых сервисов.
Похожие силы действуют, когда мы склоняемся голосовать за политического кандидата или жертвовать на определенные цели, потому что за них высказалась знаменитость, которую, как нам кажется, мы знаем, поскольку она играла в наших любимых фильмах или сериалах. Узнавание придает знаменитостям авторитета и компетентности, которым, как нам кажется, можно доверять несмотря на то, что других заслуг, кроме славы, благодаря которой мы их и узнаем, у этих людей нет.
Лицом к лицу
До сих пор мы рассматривали, как узнавание может быть приемлемым индикатором памяти – подсказывать, что мы что-то уже видели. К сожалению, получается не всегда. Как мы узнали в предыдущей главе, неокортекс напоминает нейронную сеть в том смысле, что ему нравится находить общие закономерности в мире – например, в свойствах птиц. Но что происходит, когда у нас нет опыта взаимодействия с определенной категорией? Например, у меня мало опыта в цветах, и я с трудом отличу гвоздику от розы. Мы могли бы смоделировать то же самое в нейронной сети. Если бы ее обучили распознавать только несколько видов цветов, сеть могла бы в конечном итоге начать рассматривать все цветы как одинаковые. С цветами особых проблем нет, но последствия могут быть уже существеннее, если дело доходит до лиц.
Рассмотрим случай Роберта Джулиана-Борчака Уильямса из Фармингтон-Хиллз, штат Мичиган[216]. В январе 2020 года Уильямс возвращался с работы; когда он уже заехал к своему дому, сзади внезапно остановилась полицейская машина, перекрыв ему выезд. На глазах у жены и двух маленьких дочерей его заковали в наручники, а затем доставили в Детройтский следственный изолятор, где стали допрашивать об ограблении, произошедшем в октябре прошлого года. У Уильямса было железное алиби: во время ограбления он выложил в Instagram видео из своей машины – но полиция Детройта даже не подумала об этом, отправляя наряд для ареста. Почему? Потому что Уильямса вычислила система, которая не должна была допускать ошибок. Когда полиция пропустила кадр с грабителем с камеры видеонаблюдения через автоматизированную систему распознавания лиц (применяющую искусственный интеллект, чтобы сопоставлять лица на изображениях с камер с лицами в базе данных, например, фотографиями с водительских прав), программа определила Уильямса как преступника. На допросе детектив показал Уильямсу размытое изображение, по которому его опознали, и спросил, он ли изображен на фотографии. «Нет, это не я, – сказал Уильямс, поднося фотографию к лицу. – Надеюсь, вы, ребята, не думаете, что все черные на одно лицо?»
Действительно, на том изображении (оно находится в открытом доступе) виден чернокожий мужчина крупного телосложения, но для распознавания лица деталей явно недостаточно. Тем не менее даже по такому плохому снимку ясно, что на фото не Уильямс. По его словам, следователи согласились и признали: «Видимо, компьютер ошибся». Несмотря на очевидную ошибку, полиция продержала Уильямса под стражей тридцать часов после ареста и отпустила только под залог в 1000 долларов. Даже после того, как с Уильямса сняли обвинения, дело не было закрыто, пока о нем не написала журналистка New York Times Кашмир Хилл.
Это первый документированный в США случай неправомерного ареста на основании ошибочного распознавания лица. Опыт Уильямса – убедительный аргумент против использования результатов работы искусственного интеллекта, распознающего лица, в качестве улик в полицейских расследованиях, но так можно распознать и предубеждения, бытующие в нашем мозге и в обществе. Автоматизированные системы учатся распознавать лица на огромных массивах фотографий, и в основном это фотографии людей европеоидной расы. Подозреваю, что разработчики алгоритмов не осознавали предубеждений, которые непреднамеренно закладывали в систему, но теперь общеизвестно, что технология распознавания лиц неверно определяет лица азиатов и чернокожих, или не справляется с этим вовсе.
Однако правоприменительные проблемы от предубеждений искусственного интеллекта меркнут по сравнению с проблемами, возникающими от предубеждений человеческого мозга. Большинство полицейских участков не рассматривают автоматизированное распознавание лиц как вескую улику, но, если преступника опознает свидетель-человек, это уже намного более весомо. К сожалению, люди весьма предвзяты в распознавании лиц. Обзор результатов 39 экспериментов (с данными почти 5 тысяч участников) показал, что в среднем люди в 1,4 раза лучше распознают лица людей своей расы, и эта предвзятость, как правило, более выражена у белых наблюдателей[217]. Разумно предположить, что предвзятость распознавания лиц у людей возникает оттуда же, откуда и в компьютерных программах. Если вы значительно чаще общались с людьми своей расы, то при встрече с новым человеком своей расы ваш мозг может воспользоваться накопленным опытом, чтобы быстро собрать нужный нейронный союз для идентификации этого человека. Подобно тому, как существует критический период для распознавания речи, наша способность распознавать лица людей разных рас может зависеть от того, как часто мы сталкивались с ними в критическом периоде – до двенадцати лет[218].
Как видно из исследований на шахматистах, опыт не только меняет то, что вы видите, – он меняет то, на что вы смотрите. Люди склонны сосредоточиваться на чертах, отличающих лица людей их собственной расы, и меньше обращать внимание на черты, позволяющие распознавать лица других рас. Исследуя зрительное восприятие, психолог Дэниел Левин обнаружил, что белые наблюдатели хуже распознают отличительные черты конкретных черных лиц по сравнению с белыми, но лучше распознают расу чернокожих[219]. Если собрать все данные воедино, оказывается, что мы склонны запоминать людей других рас весьма смутно – отчасти потому, что у нас недостаточно практики, и потому, что мы часто обращаем внимание на расу, а не на черты лица конкретного человека. Это означает, что мы можем ощущать некоторое дежавю по отношению к людям других рас, даже если никогда не встречались с ними раньше, – потому что мозг плохо улавливает все то, что делает каждое лицо уникальным.
Социальные последствия этих предубеждений выходят далеко за пределы представления о том, что люди других рас «все на одно лицо». По данным Innocence Project – некоммерческой организации, которая использовала данные ДНК для отмены сотен неправомерных приговоров, – значительная часть приговоров основывалась на показаниях очевидцев другой расы. К счастью, сейчас растет движение, направленное на устранение этих предубеждений в системе уголовного правосудия. В 2017 году Апелляционный суд штата Нью-Йорк вынес решение, требующее от судей информировать присяжных о ненадежности показаний очевидцев в случаях, когда обвиняемый и свидетель являются или выглядят представителями разных рас.
Все это означает, что узнавание, как и любой другой аспект памяти, имеет как хорошие, так и плохие стороны. Мозг непрестанно совершенствует свои системы восприятия, и узнавание здесь может оказаться полезным побочным эффектом. Но его сущность ненадежна – а значит, оно может незаметно для сознания влиять на наши решения, суждения и поведение через ту легкость, что возникает просто от факта знакомства. Когда мы переходим на «автопилот», узнавание может ограничивать наши возможности и сужать границы нашего мира.
Но автопилота можно избежать. Как мы узнали, на запоминании нужного можно сосредоточиться при помощи внимания и намерения. Более того – у нас есть возможность отделить нерелевантные впечатления, привнесенные из прошлого опыта, от информации, актуальной в настоящем. Напоминая себе, насколько сильно узнавание может влиять на поведение, мы можем вернуть себе толику свободы воли.