риобрели специальность. И все было бы ладно, хорошо, но пятерым Мигуновым давно уже стали тесны две маленькие комнатки. Особенно зимой, когда по вечерам все собираются дома. Летом младшая дочь уходит спать на застекленную веранду, а сам Андрей Захарович перебирается в сарай. Там ему спится особенно сладко и покойно, он часто видит во сне боевые эпизоды, и все это потому, как убежден Андрей Захарович, что за стенкой, в соседнем сарае, стоит мерин дачной конторы, иногда стучит подковами по настилу, вздыхает, мерно хрустит кормом. Из конюшни сквозь щели пахнет свежей: травой, навозом, лошадью, и для почтальона ничего отраднее не придумаешь, поскольку он был кавалеристом, отчаянным рубакой, лошадником, чуть не всю войну проскакал в составе кавбригады, пока ему не оторвало осколком правую руку.
Выписавшись из госпиталя, он приехал в поселок и определился почтальоном, так как делать ничего другого не мог, даже расписываться в зарплатной ведомости. А до войны был краснодеревщиком, работал на деревообделочном комбинате, ладил дорогую мебель из бука и других благородных дерев.
И вот, чуть не четверть века спустя, Мигуновы вдруг почувствовали, что им тесно в домике, и, прикинув так и этак, решили расширять его за счет веранды. Если обшить веранду тесом и утеплить шлаком с опилками, дом увеличится на целую комнату и станет для семьи в самый раз. Новую веранду можно будет пристроить сбоку, даже не подводя под общую крышу.
Купили тесу, скоб, лафетин, за шлак знакомые шоферы недорого взяли, а опилки и вовсе достались на стройдворе даром, и привез их Король на том самом мерине, который вздыхает и возится ночами в своем деннике по соседству со старым кавалеристом. С плотниками тоже срядились недорого: мужики были знакомые, со стройдвора.
Теперь, как пишут в газетных статьях, создав необходимую материальную базу, обеспечив строительство рабочей силой, Андрей Захарович с легкой душой обратился в поселковый Совет за разрешением.
В поселковом Совете никто и не заикнулся, надо или не надо Мигуновым утеплять веранду, но потребовалась виза районного архитектора. Там не сказали ни да, ни нет и переслали заявление Андрея Захаровича на решение в райисполком, куда он и был вызван три недели спустя к девяти часам утра.
Он приехал в районный городок загодя, чтобы попасть на прием, как ему назначили, ровно в девять часов, тут же вернуться в поселок и разнести почту.
Но в длинном коридоре, возле кабинета, в котором должен был принимать посетителей заместитель председателя исполкома, сидело на деревянных вокзальных скамейках уже порядочное число всяких людей. Все они, к еще большему изумлению Андрея Захаровича, тоже были вызваны к девяти часам утра.
— Я третий раз отгул за свой счет беру — почему-то с радостью объяснял в толпе возле двери веселый рыжий малый. — А всего-то сарай дровяной построить. Копеечное дело, а гляди ты! Каждый раз являюсь, как на призывной пункт, к девяти ноль-ноль и даже раньше. Видал, как пишут: явка обязательна. — Он потряс повесткой перед носами слушателей. — Являюсь. В первый день часа полтора все было честь по чести, а потом закрылись на совещание, и заколодило. Во второй день всю очередь не успели пропустить, рабочее время кончилось. Вот теперь, интересно, чего со мной случится.
Андрей Захарович прислушался к разговору. У всех оказались такие же, как у рыжего малого, копеечные дела: кому забор отодвинуть, кому сарай сколотить, кому поделить с соседом земельный участок.
Но вот по коридору засновали взад-вперед озабоченные служащие исполкома. Начался рабочий день. Однако прошло еще не меньше часа, пока не распахнулась обитая черной клеенкой дверь и не кликнули первого посетителя. Им оказался рыжий малый. Пробыл он за той клеенчатой дверью всего несколько минут и вылетел в коридор с сияющей физиономией.
В очереди, узнав, что рыжему малому «разрешили безо всякого», с облегчением вздохнули, заулыбались и оживленно, громко заговорили кто о чем.
Но ненадолго. Скоро за клеенчатой дверью начало твориться что-то неладное. Вот уже третий посетитель подряд выбирался из-за нее в растроенных чувствах и с опечаленным лицом. В очереди возникло беспокойство. А дальше пошло словно назло почтальону.
Сперва в кабинет, как будто к себе домой, прошла очень серьезная, властно потеснившая толпившихся возле двери посетителей женщина. За ней по пятам проследовали два многозначительно нахмуренных молодца. Андрею Захаровичу сказали, что это директорша текстильного комбината. Один из сопровождавших ее молодцов оказался юрисконсультом, второй — не то начальником жэка, не то прорабом.
Тут же было объявлено, что прием посетителей временно прекращается, а вместо этого будет совещание.
После совещания за клеенчатой дверью успел побывать лишь один посетитель. Начался обеденный перерыв. Андрей Захарович, томясь от безделья, передумал за это время очень о многом. И о том, что сегодня ему, наверное, не удастся разнести корреспонденцию, что, знай он, какие порядки в исполкоме, сперва справил бы всю свою работу, а потом не спеша подался бы в район. И почему это так делается, что всех вызывают на одно и то же время, заставляют ждать часами или даже приходить по нескольку раз, как того рыжего малого? О многом еще думал он: сразу ли начинать перестройку веранды или повременить до сентября, когда плотники будут посвободнее и артельно за неделю все перевернут вверх ногами?
Но вот наконец прием посетителей возобновился.
Когда вызвали Андрея Захаровича, шел уже третий час.
В кабинете сидело много людей, и все, как показалось оробевшему почтальону, с любопытством уставились на него, будто он сейчас выкинет какой-нибудь смешной фортель. К примеру, вытащит из кармана штанов конверт величиной с письменный стол.
Хозяином кабинета был еще довольно молодой человек, хотя чуть уже и полысевший. В исполкоме он работал первый год, очень гордился своей должностью, старался быть строгим, справедливым, беспристрастным и, прежде чем решить какой-нибудь вопрос, прислушивался к мнению аппарата. Иные товарищи из этого аппарата сидели на своих стульях по два десятка лет и, как говорят, успели собаку съесть. Больше всего молодой районный руководитель боялся подвоха со стороны просителей или, как называли их в аппарате, избирателей. Ему все мерещилось, будто они идут со своими просьбами именно к нему оттого, что знают, как он еще неопытен в своем деле и его, стало быть, можно без труда обвести вокруг пальца.
Андрей Захарович робко присел на краешек стула возле двери и стал ждать вопросов. Он полагал, что ему сейчас устроят что-нибудь вроде экзаменов, при каких обстоятельствах он лишился руки и даже, быть может, посоветуют вместо утепления веранды сделать к дому капитальную пристройку.
Но заместитель председателя исполкома, вертя в руке карандаш, вдруг строго спросил:
— Кто докладывает по заявлению товарища Мигунова?
Андрей Захарович, не ожидавший такого вопроса, еще пуще разволновался и уж никак не мог понять, что говорят по поводу его заявления. А говорили, что архитектурный надзор утепление веранды считает нецелесообразным, так как это-де портит фасад дома и прилегающих к нему иных строений…
— Вам ясно? — спросил зампред.
— Не совсем, — смущенно проговорил Андрей Захарович. — Нам тесно в двух комнатах, вот в чем дело.
Но заключение работников аппарата казалось зампреду очень убедительным, а робкое поведение избирателя вселило в него недоверие к почтальону, и он строже прежнего сказал:
— А у нас, между прочим, есть случаи, когда подобные пристройки и перестройки делаются в корыстных целях обогащения, для того, чтобы сдавать эту лишнюю дополнительную жилплощадь в наем.
— Да как же можно! — вдруг в гневе вскричал Андрей Захарович, поняв наконец, что ему отказывают и к тому же еще обвиняют в жульничестве.
— Вот так. Все. — Зампред положил на стол карандаш. — Исполком решил отказать.
Андрей Захарович поднялся и, ничего не сказав, понурясь, вышел.
Корреспонденцию пришлось разносить вечером, когда многие адресаты уже вернулись с работы.
Он шел от дома к дому, от калитки к калитке и все пытался успокоиться и толком объяснить себе, что же все-таки произошло с ним в исполкоме. И уже не сам отказ беспокоил, злил и обескураживал его. Какое он имел право, этот лысый сопляк, не поверить ему, той его единственной правде, которую Мигунов выразил в своем немудрящем заявлении? Какое он имел право заподозрить его во лжи, в корысти?
Он пробовал успокоить себя всякими степенными рассуждениями. «Погоди, — говорил он себе. — А что ты за персона, кто ты таков, чтобы верить тебе на слово? Почему столько народу и этот строгий начальник обязаны верить каждому, кто бы к ним ни пришел? Что же ты хочешь?» Но, спрашивая так, он с еще большим гневом отвергал эти успокоительные рассуждения, восклицая: «Обязаны верить! Человеку надо верить. Иначе, без веры в честное человеческое слово, не может быть никакой жизни. Правда и честность и вера в них — вот всему основа основ!» И когда он начинал так возражать самому себе, то главным во всем этом происшествии с ним опять же было не то, что отказали ему в строительстве, а то, что ему не поверили и его честность, его правду взяли под сомнение. Это вызывало в нем такое страшное чувство обиды, что он от беспомощности лишь постанывал.
Если бы ему просто отказали: нельзя, никаких разговоров быть не может — он бы совсем иначе вел себя, и ему не так было бы обидно. Но ему не поверили! Вот в чем дело! Не поверили там, где обязаны верить.
На Коминтерновской улице каждое лето жила сама председательша Марья Васильевна Локтева с матерью и двумя дочерьми. Зимняя квартира у них была в Москве, в многоэтажном доме.
Чуть не каждый день старуха Локтева, завидя Андрея Захаровича, кричала с террасы:
— Иди-ка зайди, отдохни, посиди!
Это была бойкая старуха, невеликая ростом, но веселая и легкая на ногу. Почтальон не отказывался от приглашения, заходил, и, когда он закуривал, старуха говорила: