«Наверное, это оно», — подумал Лев.
Вечером, вернувшись домой, он встретил Славу долгим, глубоким поцелуем (компенсация за его отсутствие утром) и сказал:
— Собирайся, у меня для тебя сюрприз.
Слава обернулся на детскую.
— А Мики?..
— Я позвонил твоей маме, она придёт через десять минут.
— Ты говорил с моей мамой? — опешил Слава.
— Да.
— А моя мама говорила с тобой? — это удивило его ещё больше.
Лев снова утвердительно кивнул.
— Она останется с ним ночевать.
— А где будем ночевать мы? — уточнил Слава, прищуриваясь.
Лев улыбнулся:
— Не здесь.
Тогда и появился дом на берегу Обского моря. В начале марта, когда сосновые леса утопали в снегу, дом выглядел как скандинавская мечта об уединенной жизни: маленький (со спальней, гостиной, кухней и чердаком), но уютный, пахнущий древесиной и свежим ремонтом. Они провели в нём одну ночь — в ту ночь, когда впервые за год родительства можно было заниматься сексом со звуком — а утром Лев сказал: — Давай его купим.
Они лежали на просторной кровати, Слава, прильнув к его плечу, вздохнул:
— Думаю, мы не можем его купить.
Недавно они купили Киа Соренто, и это был предел их возможностей. Дом на берегу, пусть и самодельного, но моря, стоил куда дороже.
— Сейчас не можем, — согласился Лев. — Но через пару лет…
Слава засмеялся:
— Доктор, вы намерены разбогатеть?
— Мне доплачивают за вредность, — в тон ему ответил Лев.
— О, хоть где-то твоя вредность пригодилась.
Лев потянулся к подушке (на той огромной кровати их было четыре штуки) и легонько хлопнул ею по Славиной голове. Тот, не оставшись в долгу, нанёс ответный удар. Они засмеялись, завязалась шуточная потасовка: Лев попытался выхватить подушку из Славиных рук, дёрнул на себя и Слава — нос к носу — упал на него сверху. Тёмно-карие глаза прошлись нежным взглядом по губам, а затем, бегло изучив лицо, встретились со взглядом Льва, и тот замер, ощутив приятную щекотку в груди. Как будто не прошло пяти лет.
— Давай сделаем всё, чтобы это сохранить, — шепотом попросил Лев.
Слава понял его, и Лев догадался: он почувствовал то же самое.
— Давай.
Через два года это стал их дом.
Они провели в нём почти семь лет — каждые выходные, каждый отпуск, каждые Микины «в гости к бабушке», каждую поездку в летний лагерь. В общем, каждый день жизни, в который можно было не помнить, что у них есть ребёнок. Они смотрели фильмы, ели мороженое, читали друг другу вслух, занимались сексом, плавали в море, гуляли по берегу, встречали закаты, встречали рассветы (потому что всё равно не спали), и чувствовали, что этот мир принадлежит только им.
В доме действовало правило: «Мы поговорим о Мики в понедельник». Неважно, какой был день недели, и неважно, приехали они на выходные или на несколько недель: пока они в доме, они не говорили о Мики. Год назад, конечно, это правило включило в себя и Ваню, но формулировка не изменилась: если кто-то один начинал обсуждать проблемы детей, второй напоминал: «Мы поговорим о Мики в понедельник».
Это был лучший дом на свете. Как будто они построили шалаш из стульев, накрылись одеялом, спрятались от остального мира, и это сработало. Как будто сбылась детская мечта. Они ни разу в нём не поссорились.
А теперь продали.
Лев понимал, что это правильное, рациональное, взрослое решение, но противился ему всем нутром. Слава говорил, что эти деньги будут нужнее в Канаде, и Лев согласно кивал, потому что это правда, но тут же спорил:
— Но это же… наш дом.
— Я понимаю, — заверял Слава. — Но зачем нам здесь «наш дом», если мы будем там?
Льву нечего было на это возразить. По крайней мере, он убедил его не продавать квартиру: и убеждение это сработало только потому, что в глубине души они оба знали, чья она на самом деле. По совести, а не по бумагам.
Но с домом всё было сложнее.
Потом Слава решил избавиться от машины.
— Зачем её перевозить? — спрашивал он. — Это будет стоить дороже, чем купить новую.
Лев сразу вспомнил всё: как они выезжали к морю, как Мики пролил сок на заднем сидении, как они слушали «Богемскую рапсодию» на полной громкости, открыв окна, словно в «Мире Уэйна».
— Нет, только не машину! — запротестовал он.
— Лев, она старая…
— Сам ты старый!
— Кто бы говорил!
Он перешел на мольбу:
— Пожалуйста, давай оставим машину.
Слава тяжко вздохнул:
— Почему это так важно?
Лев посмотрел ему в глаза и сказал самое честное, что вообще когда-либо говорил за свою жизнь:
— Потому что мы едем в какую-то срань за тридевять земель, где у меня не будет ни одного напоминания об этом месте, где я встретил тебя и попал в лучшую версию своей жизни.
Слава, улыбнувшись, показал ямочку на щеке, и справедливо возразил:
— Но там буду я. Мы создадим новые воспоминания. Новые «наши места». Разве это не лучше?
— Не лучше, — по-детски возразил Лев.
Он не знал, как ему объяснить. Не знал, как рассказать Славе, что с того момента, как они начали готовиться к переезду, ему кажется, что они прощаются. Что он мог сказать? «У меня плохое предчувствие»? Но он же не из тех, кто верит в «предчувствия». Он рациональный. По крайней мере, пытается таким быть.
— Ты романтичный, — сказал Слава, улыбнувшись.
— Ничего подобного.
— Во всём видишь какой-то символизм, — продолжил тот, не слушая возражений. — Это круто.
— Нет, не вижу.
Он посмотрел на Льва с хитрой усмешкой:
— Можем тогда не брать с собой эту стремную биту, которой двадцать с хером лет?
Лев нахмурился:
— Не можем.
Слава рассмеялся.
Он отстоял перед ним квартиру, машину, биту, но дом отстоять не смог. И чем дольше тосковал по нему, тем явственней понимал, что это не тоска по дому, это — обида на Славу. Напарник, с которым ты строил шалашик в детстве, раскурочил его и сказал, что больше не хочет играть. Уходя, прихватил с собой стул.
Примерно так чувствовал себя Лев, когда вспоминал, с какой легкостью Слава принял решение о продаже. Потом он много думал об этой семантике слов: почему «продать дом» звучит так странно, так двусмысленно? Не потому ли, что в тот день было продано нечто большее?
«Просто ты опять видишь ненужный символизм», — раздражался он сам на себя.
Ну, может быть.
И всё-таки?..
Слaвa [4]
Он не считал, что давит с переездом. Он со всеми разговаривал честно.
Сначала, конечно, со Львом — с ним разговоры начались гораздо раньше, ещё до всяких конкретных решений о Канаде. Десять лет назад, когда они стали родителями, Слава впервые сказал, что в России оставаться нельзя. Это был 2009 год и как ему казалось теперь, из 2019-го, то было не худшее время в стране.
Лев работал реаниматологом второй год и все свои «нет» аргументировал словами о профессии, дипломе и семи годах жизни.
— Ты просто предлагаешь мне выкинуть семь лет жизни, которые я потратил на эту профессию, и начать заново, — говорил он.
— Можно переучиться, — неуверенно возражал Слава.
Он, со своим образованием колледжа, где его учили рисовать ровную линию под линейку, чувствовал себя не имеющим права давать Льву советы. Но переучиться и правда было можно…
— Это еще несколько лет, — напомнил Лев.
— Но меньше семи.
Каждый раз, когда они об этом говорили, Лев начинал заводиться.
— Слушай, я всё время делаю так, как хочешь ты, — с раздражением высказывал он. — Сначала ты решил, что хочешь воспитывать ребёнка, и я сказал — хорошо. Потом ты решил, что мы должны делать это вместе, и я снова сказал хорошо. А теперь ты говоришь, что из-за этого ребёнка я должен бросить всё, что для меня важно, и срочно эмигрировать, и каждый раз я слышу один и тот же ультиматум: или я делаю так, как ты скажешь, или мы расстаёмся.
— Это не ультиматум… — попытался возразить Слава, но Льва уже было не остановить.
— Тебе самому ничуть не страшно, что я приму эти условия? Или тоже скажу: или я, или пошёл на хер? Почему ты так легко разбрасываешься нашими отношениями, они для тебя ничего не значат?
«Потому что я — отец», — мысленно ответил Слава.
Он искренне считал, что теперь это важнее всего. Он должен действовать в интересах Мики — в ущерб себе, в ущерб Льву, в ущерб их отношениям. Мики был отличным малышом, всегда здоровался со взрослыми, вежливо вёл себя в гостях, осторожничал с незнакомцами, никого не обижал на детской площадке, умел делиться конфетами, не задирал нос и не писал в штаны, а значит, представлял собой идеал пятилетнего человека. Потом Слава будет анализировать его годами: каким Мики пришёл к нему от сестры и в кого превратился рядом с ним.
Он будет вечно возвращаться к этому вопросу: в какой момент?
Когда они учили его врать?
Когда прятали фотографии семьи от одноклассников?
Когда заставляли переписывать сочинения?
Когда Лев его ударил?
Когда он ушел из дома?
Эти мысли приведут к тому самому, первому разговору об эмиграции, когда Слава растерялся от слов: «Тебе самому ничуть не страшно?» и понял, что ему страшно. Ответил:
— Я не ставлю тебе ультиматум. Я просто обсуждаю с тобой возможность эмиграции.
— Тогда вот моё мнение: я против, — твердо сказал Лев.
А Слава просто кивнул:
— Хорошо.
Вот где был момент, когда он должен был поступить иначе. Он должен был сказать, что так и есть, это ультиматум, он уезжает и забирает славного жизнерадостного малыша с собой, пока государство их не уничтожило. Но он согласился ничего не делать, потому что в 2009-м ещё верил в страну, в сменяемость власти и в любовь.
Уже через четыре года у него осталась только вера в последнее. А ещё через три, когда Мики вернулся домой в окровавленной одежде, он понял, что готов этой верой пожертвовать.
Лев сказал, что это нечестно.
— Ты предложил воспитывать ребёнка вместе, назвал нас, нас обоих, его родителями, не возражал, когда я превратился в «папу», но чуть что, грозишься, что свалишь вместе с ним, независимо от того, согласен я или нет.