Ещё на выходе из аэропорта Мики начал пробовать название улицы на вкус:
— Джепсон-Янг-лэйн, Джепсон-Янг-лэйн… Хрен запомнишь. Почему они не могут называть улицы по-нормальному, типа «Мира» или «Суворова»?
— Во-первых, не говори «хрен», — попросил Слава и, перебивая Микин порыв сказать: «Это не мат», добавил: — Джепсон-Янг — это фамилия. Так звали канадского врача, который сделал большой вклад в борьбу со СПИДом, задокументировав свой опыт. Он вёл дневник до самой смерти.
— И когда он умер? — поинтересовался Мики.
— Не помню, в 90-х.
— Наверное, был геем, — хмыкнул мальчик.
— С чего ты взял?
— А кто ещё мог умереть от СПИДа в 90-х?
— Кто угодно, — пожал плечами Слава. — Что за стереотипы?
Мики, криво усмехнувшись, вытащил телефон из кармана и заводил большим пальцем по экрану. Лев сразу догадался: гуглит.
Не прошло и тридцати секунд, как Мики выдал:
— Да, он был геем, я же сказал!
— Ну и что? — устало вздохнул Слава.
— Да ничего, — Мики убрал телефон в карман. — Будем жить гей-семьей на улице, названной в честь спидозного гея. Миленько.
Лев резко одернул его:
— Следи за словами.
— Я сказал «гей», — оправдался Мики, имея в виду, что обычно он использует куда более уничижительные синонимы.
— Ты сказал «спидозный», — напомнил Лев. — Следи за словами.
— Я не знал, что мы теперь оскорбляемся из-за слова «спидозный». У нас в семье кто-то спидозный?
Слава часто повторял: «Нельзя бить детей». Обычно он это говорил, когда Лев уже ударял Мики, но иногда успевал и превентивно: «Поговори с ним серьёзно, только не бей, детей бить нельзя». Каждый раз, когда Лев хотел отвесить Мики хорошенькую оплеуху или подзатыльник, он повторял про себя Славины слова, как мантру, и в семи из десяти случаев это срабатывало. Слава ужасно корил его за те моменты, когда Лев всё-таки ударял Мики, а Лев гордился собой за те, в которые не ударял. Он же понимал, насколько их на самом деле больше.
Вот, например, как этот. Лев сделал глубокий вдох, повторил про себя: «Нельзя бить детей» и потребовал ледяным тоном:
— Дай сюда свой телефон.
Пока Мики с жаром отстаивал свои демократические свободы («Ты не имеешь права забирать у меня телефон!»), Лев одним движением вытащил мобильник из его кармана и передал Славе. Слава убрал его во внутренний карман куртки.
— Получишь через неделю.
— Супер, — недовольно фыркнул Мики, но после этого затих.
Ванкувер напоминал Льву Сан-Франциско и это было совершенно несправедливо, потому что из общего у них были только язык и ухоженные бездомные, поедающие фаст-фуд возле метро. Но Лев видел сходства во всём: например, мост, соединяющий аэропорт с остальным городом, напомнил ему Золотые Ворота, а мост даже не был красным (и золотым тоже не был, и, говоря уж совсем честно, у него даже не было никаких «ворот»). Но всё — не внешне, а в ощущениях — было таким же: запах в такси, уличный шум в ушах, ощущения под ногами, вкус чужой воды на языке, и весь он, уставший, разбитый, с неясными планами на жизнь, был будто бы немного таким же, как тогда.
В их новой квартире оказалась просторная гостиная, соединенная со столовой и кухней, а в коридоре, напротив друг друга, соседствовали две спальни. Мики и Ваня тут же ввалились в ту, что побольше, и начали спорить, кто поставит кровать у окна, пока Ваня не сказал: «Гардеробная! Я буду спать в гардеробной!».
Из внутреннего обустройства были только кухонный гарнитур и сантехника в ванной комнате, но пожилая арендодательница любезно предоставила две надувных кровати, «до той поры, пока вы не доберетесь до Икеи». Лев сразу подумал, что доберется до неё как можно быстрее.
Ещё арендодательница всё время говорила: «ваши дети».
«Ваши дети могут разместиться здесь…» или «В соседнем квартале средняя школа, вашим детям будет удобно добираться». Каждый раз, когда она произносила что-то подобное, сердце Льва делало кульбит: «Ого!». И ведь ей, шестидесятилетней даме с волосами цвета моркови, даже не приходилось пересиливать себя, чтобы это говорить. Может, переезд и правда того стоил?
Когда она ушла, Лев тут же подлетел к Славе:
— Ты слышал, что она говорила?
— Про школу в соседнем квартале?
— Нет! Она говорила «ваши дети». Твои и мои. Наши. Понимаешь?
— А-а, — смекнул Слава. И тут же сказал, будто ничуть не удивленный: — Ну, конечно, это само собой.
Лев разулыбался от подступившего счастья. Слава, обхватив его за талию, прижал к себе, шепнул: «Добро пожаловать в новую жизнь» и нежно прикоснулся губами к его губам.
— Фу-у-у-у! — послышалось с правой стороны. Это Ваня выглянул из своей новой комнаты. — Не целуйтесь!
Оборвав поцелуй, Лев засмеялся в Славины губы:
— Почти как дома.
— Мы дома, — просто ответил Слава.
Лев почувствовал болезненный укол от его слов, но ничего возражать не стал.
Слaвa [6]
Они должны были уехать раньше, гораздо раньше: Слава рассчитывал на конец 2017-го года, самое позднее — начало 2018-го, но план всё время сдвигался в будущее. Сначала из-за Мики: он саботировал переезд, но беда была даже не в этом. Он саботировал всё: семью, школу, друзей, общество, самого себя и хуже всего — жизнь.
Когда тринадцатилетний Мики вернулся из школы бледный, как мертвец, с покрасневшими глазами и трясущимися руками, врачебное чутье Льва безошибочно диагностировало падение артериального давления (и тонометр подтвердил предварительный диагноз), но родительская эмпатичность Славы чутко уловила причину: паническая атака. Он знал, что нужно делать, он читал книги по воспитанию, а потому поступил так, как в них велели: отвёл сына к психотерапевту.
И узнал от той, что у него очень тревожный мальчик.
Примерно в таких эпитетах о Мики отзывались специалисты: тревожный, неспокойный, депрессивный, мрачный, подавленный, замкнутый, необщительный.
Сложный.
Последняя характеристика особенно повеселила Славу: а то он был не в курсе.
Он задал психотерапевту всего один вопрос: как быть с Канадой?
— Не сейчас, — категорически ответила она. — Он в очень расшатанном состоянии.
Слава кивнул.
— А что его так… расшатало?
Арина Васильевна долго молчала, и Слава понял, что она пытается сформулировать что-то этичное. Не выдать тайны ребёнка и удовлетворить любопытство родителя.
— Трудно сказать. Он мало говорит о семье, — наконец произнесла она. — А когда я спрашиваю почему, отвечает: «Потому что меня научили об этом не разговаривать».
Слава горько усмехнулся и ещё раз вспомнил момент, в который должен был всё сделать по-другому, но не сделал вообще ничего.
— Замкнутый мальчик, — заключила она.
Слава слышал об этом уже в сотый раз.
Вернувшись домой, он сообщил Льву, что Канада переносится на неопределенный срок, потому что психика Мики разваливается на глазах, и Лев не очень искренне ответил:
— Жаль.
Слава так и не понял, о чём была эта реплика: о Канаде или их сыне?
Лев несерьёзно воспринимал происходящее с Мики, слова про панические атаки и повышенную тревожность звучали для него как: «Бла-бла-бла, он не хочет ходить в школу и делать уроки». У них было разное виденье того, как помочь сыну: Слава был за психотерапию, Лев — за таблетки, Слава был за поддержку и уступки («Хорошо, можешь не идти сегодня в школу, если тяжело»), Лев — за преодоление себя, Слава считал, что Мики нужно учиться заботиться о себе, Лев считал, ему нужно учиться заботиться о других («И тогда некогда будет утопать в своих надуманных проблемах»). Слава считал, что любой человек имеет право на переживания, Лев делил проблемы на «настоящие» (куда входили только радикальные события: мор, глад, война и смерть) и на «это вообще не проблемы».
Именно Льву пришла идея о собаке, это и значило: «Учиться заботиться о других». Слава не возражал: идея казалась безобидной, но принесла больше проблем, чем пользы. Мики сделался ещё несчастней, чем был, а половину забот о Сэм всё равно выполнял Слава. Потом место Сэм занял Ваня.
Слава не любил так об этом думать: будто они подменили идею о собаке идеей о младшем брате. Вообще-то, всё было немного не так.
Слава всегда знал, что усыновит ребёнка, он придумал это, когда в девятом классе старшеклассников отвезли в детский дом в рамках благотворительного проекта: они должны были поздравлять сирот с Новым годом и раздавать им подарки. Слава на всю жизнь запомнил отрешенные, остекленевшие глаза детей, которые прекрасно понимали, что благополучные детишки с мамами и папами приехали их пожалеть. Слава на тот момент не очень разбирался в жизни, но на интуитивном уровне ощутил, сколько в этом замысле было глупости, непродуманности, жестокости.
Но именно это событие связало его с детскими домами навсегда: сначала самой идеей об усыновлении, потом — волонтёрской помощью (настоящей, а не жалостливой), а ещё через десяток лет — Ваней.
В детском доме Слава вёл кружок по рисованию — бесплатно, на добровольных началах. Ваня никогда не брал в руки карандаши и краски, но иногда заходил в кабинет, садился за свободную парту и молча наблюдал за процессом. Пару раз Слава пытался втянуть его в общее дело, но мальчик только качал головой.
Перед Новым годом, как правило, поступало задание «свыше»: нарисовать стенгазету, и ребята, склонившись над общим ватманом, вырисовывали ёлочки, снеговиков и дедов морозов. В один из таких декабрьских дней Ваня снова тихонечко зашел в кабинет — постоять рядом.
Это был первый раз, когда они со Славой заговорили о чём-то, кроме: «Хочешь порисовать?» (отрицательное качание головой в ответ).
Слава в тот день был заметно уставшим: накануне сдавал проект и всю ночь не спал. Маша, прелестная девочка, сразу с пятью выпавшими зубами в переднем ряду, шепеляво спросила:
— Вы не вышпались?
— Не выспался, — признался Слава. — Работал.