Придет время, когда плющ и дикий виноград обовьют цехи, тогда зеленое солнце будет наполнять их гигантскую кубатуру веселым лесным светом. Работать будет приятно, как в роще.
- Берегись!
Мы едва успели отскочить к стене. Мимо нас мягко проехала автоматическая тележка. Штук десять листовой стали, подцепленные к ней сзади, прогромыхали по бетону. На площадке тележки стояла девушка в красном платке. Улыбаясь сплошными, молодыми зубами, она правила своим автокаром, едва прикасаясь пальцами к рычагам управления. На ней были аккуратное шерстяное платье, туфли и белые носки с голубенькой каемкой.
Я улыбнулся. Это было так не похоже на то, что я видел часа два тому назад, сидя на лавочке на приволжском бульваре.
Я не слишком люблю так называемую "красоту русской природы". Волга не вызывает во мне никаких особых восторгов. Большая, плоская и в достаточной мере скучная река. Уже на пристани и на плотах зажигали огни. Четко тараторила моторка. Внизу были видны крыши и ворота пароходства. Вдруг раздалось хоровое пение. Скорее даже не пение, а нечто смутно напоминающее пение. Какой-то уныло-залихватский речитатив, удивительно однообразный и бедный мелодией. Такой мотив мог создать, например, малоталантливый киргиз на третий или четвертый день вынужденного путешествия верхом по абсолютно голой степи. Высокие тенора пели в унисон:
Эх, та-та!
Ох, ти-ти!
Ух, та-та!
Их, ти-ти!
Я посмотрел вниз. Однако внизу было пусто. Только на пристани виднелись фигуры пассажиров.
Я так и решил, что это развлекались в ожидании теплохода советские служащие, проводящие свой очередной отпуск в путешествии вниз по матушке по Волге. Однако песня становилась все громче и громче. Через двадцать минут в открытых воротах товарной пристани появилась одна ситцевая спина, за ней другая, потом третья - спин двадцать пять или тридцать. Это были грузчики. Они тащили на цепи средней величины кусок листового железа. Таща его, они подбадривали себя ритмическими восклицаниями: "Эх, та-та, ох, ти-ти, ух, та-та, их, ти-ти..." Прямо картина Репина "Бурлаки", да и только! Вытащив на мостовую свой груз, "бурлаки" сбросили с плеч лямку, постояли минут двадцать, поплевали в ладони и принялись вновь тащить свой кусок железа, издавая уныло-ритмичные вопли.
Таким образом, на протяжении каких-нибудь трех часов я стал зрителем двух картин человеческого труда. Я прикоснулся к цепи, один конец которой уходит далеко вниз, в темное и страшное прошлое, а другой ведет в будущее, в то будущее, где цехи будут строиться в рощах и веселая комсомолка одним движением руки будет передвигать с места на место дома.
Я понял, как трудно будет нам преодолеть старые, рабские ритмы работы и как радостно и плодотворно будет это преодоление.
Мы бегло осмотрели цехи.
В литейном видели автоматическую формовку. Чистеньким формовочным станком управляла чистенькая, худенькая девушка. Ее движения были точны, целесообразны, ритмичны. Даже голубой формовочный песок в идеально чистом ящике никак не напоминал грязного, вонючего песка кустарной формовки. Машина облагородила труд, дала ему ясность, чистоту, быстроту, освободила человека от изнурительного напряжения, заставила человека подтянуться, выпрямиться, научила управлять, а не быть управляемым работой.
То же и в прочих цехах. Сталинградский тракторный полностью механизирован. Производство идет потоком.
В механическо-сборочном цехе стоит около тысячи новеньких станков, все - последнее слово техники. Сборка трактора происходит на движущейся ленте конвейера. Конвейер движется беспрерывно. Его беспрерывное движение организует стоящего у конвейера человека. Перебоев в производстве не может быть. Промедление одного влечет за собой промедление остальных. Конвейер наглядно показал непреложность того, что один за всех и все за одного. Быстрота и ритм конвейера сборочно-механического цеха определяют ритм и быстроту конвейера в литейном. Быстрота и ритм литейного требуют соответствующей быстроты и ритма подвозки и добычи угля. Ритм Сталинградского тракторного выходит за пределы одного города и начинает влиять на темпы всей связанной с ним промышленности.
Еще десять - пятнадцать таких заводов, еще десять - пятнадцать таких неуклонно движущихся кругов - и весь наш Союз начнет жить в новом, неудержимом, прогрессивно возрастающем темпе.
1931
ЭКСПРЕСС
По длинному коридору спального вагона идет молодой человек в темно-синем комбинезоне. Он идет против движения экспресса. Его сильно мотает. В подошвы бьет линолеум. Молодого человека подбрасывает. Он хватается за окна, за двери. Он улыбается. У него широкое, простое лицо. Вокруг шеи обмотано розовое мохнатое полотенце. Он идет умываться.
Это - герой.
Навстречу ему несется взволнованный мир облаков и деревьев.
На крышах полустанков сидят ребятишки. Они машут руками. Под деревьями, по колено в некошеной траве, полной лютиков и незабудок, стоят в развевающихся юбках девушки. Они бросают в окна поезда охапки цветов. Движение экспресса срывает их и уносит из глаз.
Под железнодорожным мостом остановился трамвай. Он пуст. Пассажиры стоят наверху и смотрят в окна поезда. Фотолюбитель наводит свой дешевый аппарат.
Волнистая линия красноармейских голов подымается и опускается на протяжении трех минут, то есть в течение трех километров.
Длинное "ура" тянется во всю длину экспресса.
Внезапно в окно вагона с силой бьет такт оркестра, вырванный из марша наподобие ромашки, вырванной из огромного букета полевых цветов, качающегося на столике тесного купе.
Едут в ночи.
Ночью на станциях, при свете факелов, к поезду выходят толпы людей. Они несут цветы, торты, молоко, мед, модели машин...
Днем на станциях, при свете солнца, к поезду выходят толпы людей. Они несут цветы, хлеб, сало, рыбу, лозунги, сделанные на листах фанеры хитрой мозаикой огурцов и редиски, чудовищные коллекции минералов.
Все, чем богаты области Советского Союза от Владивостока до Москвы, все, чем могут гордиться рабочие, колхозники и пионеры, красноармейцы, поэты, артисты, железнодорожники, охотники, кустари, - всем этим переполнен легендарный экспресс челюскинцев. В вагон-ресторане на столах качаются шоколадные пароходы, жареные свиньи на противнях, крынки меда, горы калачей, конфет. В ведрах бьется живая стерлядь Оби - подарок новосибирцев.
В коридоре международного на полу стоит модель гигантского строгального станка Уралмаша - гордость его механического цеха.
На столике кипа местных газет, и в них стихи, стихи, стихи - огромный дар провинциальных поэтов. Под потолком качается модель самолета. В тамбур втаскивают ящики яблок. Бойкая частушка бродячих актеров, сунувших задорные лица в прорезь лубка, изображающего летящий аэроплан, несется вдогонку экспрессу с крыши станции.
Роскошная корзина алых и белых пионов, корзина, которой позавидовала бы оперная певица, качается на скамеечке против купе героев.
Маленькая, аккуратная книжечка - расписание следования челюскинского экспресса в пределах Пермской дороги.
Виражи, бреющие полеты и мертвые петли, школа высшего пилотажа, - дар летчиков, сопровождающих своих кровных братьев по родине и ремеслу.
...Крошечная девочка в зеленой фуфаечке, которую осторожно держит в толстых руках большой, добродушный, простоволосый человек перед десятком кино- и фотоаппаратов на ступеньках вагона.
Это легендарная девятимесячная девочка Карина, родившаяся на борту "Челюскина", в Карском море, жившая в мешке на дрейфующей льдине и вывезенная с этой льдины на самолете героя.
Ребенок, которому принадлежит будущее, - весь этот прекрасный, замечательный, неописуемый мир.
...Первые эскадрильи, высланные навстречу героям их матерью - Москвой.
И, наконец, Москва!
1934
В ЗЕРКАЛЕ МАВЗОЛЕЯ
На Мавзолее написано: "Ленин".
Мир отражается в зеркале Мавзолея.
Ежегодно в ноябре холодным и туманным утром на белокаменных трибунах Красной площади сходятся люди.
Черные лабрадоровые и розовые гранитные плиты безукоризненно отшлифованной облицовки отражают великолепную художественную картину встречи друзей, старых боевых товарищей, братьев...
Высокая честь - быть в этот день отраженным в ступенчатых стенах Мавзолея.
Товарищи узнают друг друга в толпе и обмениваются короткими рукопожатиями. Живые приветствуют живых.
Мертвые замурованы в белую Кремлевскую стену или лежат тут же, в могилах. Они молчат, но их имена говорят на каменном языке славы.
"Фрунзе, Дзержинский..."
Это не имена мертвых. Это лозунги вечно живого, бессмертного дела.
Золотая стрелка часов на Спасской башне подходит к десяти.
Войска неподвижны.
Штатский человек с узенькой седой бородой, в шляпе, с палочкой идет к Мавзолею.
Это всесоюзный староста Калинин.
Он отражается в Мавзолее.
Боевые товарищи приветствуют своих вождей. Калинин приподымает шляпу.
Площадь, приготовленная для парада, неподвижна, как гравюра, вырезанная твердой и точной рукой на пластинке стали.
Куранты бьют десять.
Светло-шоколадная, золотистая лошадь с белыми ногами и белым лбом выносит из Спасских ворот Ворошилова. Цокают копыта.
Командующий парадом выдергивает из ножен шашку.
Зеркальная дуга салюта замирает на аршин от земли.
Ворошилов скачет по фронту.
В этот час вокруг Красной площади замирает Москва. Белые и черные лошади конницы грызут мундштуки на площади Революции.
Вдоль улицы Горького в четыре ряда стоят танки.
В витринах магазинов замерли архитектурные проекты будущих дворцов, набережных, скверов, эспланад.
Тысячеоконные корпуса будущих легких, воздушных зданий отражаются в асфальтах непомерного блеска и ширины.
Синеватые облака плывут по античным статуям верхних галерей.
Это - будущее Москвы. Но не то отдаленное будущее, которое мы предчувствовали в первые годы Октября, а близкое, реальное будущее, которое уже можно трогать руками.