На другом конце душевой открывается дверь, из которой в густом облаке пара выходит человек с полотенцем. Есть! Я вхожу в сауну. Горячий и влажный воздух приятно отдает древесным дымком, но самого дыма нет. Мои глаза постепенно привыкают к темноте, и я вижу бетонные уступы, составляющие прямой угол. Сквозь густой пар я различаю две фигуры. Один человек – тот, за кем я следил. Другой, с огромным животом, который полностью прикрывает его хозяйство, смахивает на покойного американского актера Эрнеста Боргнайна. Они уселись как можно дальше друг от друга, и это ставит меня перед очередной дилеммой. Где положено сидеть мне? Я замечаю у стены стопку маленьких деревянных поддончиков. Садиться нужно на них? Я набираюсь смелости и задаю этот вопрос Эрнесту. В ответ он бурчит что-то неразборчивое, но явно неодобрительное. Похоже, заговорив, я нарушил какое-то правило этикета сауны.
Я робко улыбаюсь, беру поддончик и сажусь посередине. Мой фанатик сауны предупреждал, что чем выше, тем горячее воздух. Не желая выглядеть хилым иностранцем, я выбираю средний уровень, на ступеньку выше, чем остальные.
Через три секунды мое лицо пылает. Со всего тела градом льется пот. Примерно через минуту мои губы уже запеклись, а каждый вдох обжигает легкие, но я ни за что не выйду отсюда первым. Пусть сначала уйдет кто-то из них, а лучше – оба. Входит еще один мужчина. Он наклоняется и открывает какой-то краник. В недрах сауны раздается шипение, и помещение заполняет свежий пар. Температура поднимается еще на пару градусов. Посидев еще немного, я, к своему стыду, замечаю, что краник открывает каждый входящий. Значит, это мое нарушение этикета № 2.
Время течет медленно, очень медленно. Я постепенно примиряюсь со своей наготой и чувствую себя почти непринужденно. Разумеется, она меня не радует, но молчание намного мучительнее. Входят двое мужчин, поддают пару и садятся рядом друг с другом. Ясно, что это друзья, но они не обмениваются ни единым словом.
Эрнест Боргнайн выходит, другой мужчина тоже. Теперь у меня есть все основания уйти, но я не хочу! Адская жара, колотящееся сердце, пот градом – все это становится на удивление приятным. Эрнест Боргнайн и тот, другой, возвращаются. Понятно! Они становились под холодный душ.
Перед походом в сауну я долго исследовал все аспекты идеи о ледяном душе/нырянии в прорубь и решил, что не могу подвергать свой организм таким мазохистским надругательствам. Дело даже не в том, что у меня низкий болевой порог. Я не терплю даже малейших неприятных ощущений, о чем моя жена радостно рассказывает всем кому не лень. В моем гардеробе нет суконных брюк, а на галечные пляжи я ни ногой. Но сейчас мысль о холодном душе выглядит даже заманчивой.
Я выхожу в душевую, собираюсь с духом и откручиваю холодный кран на полную. Ледяной водопад оказывает на меня самое благотворное, бодрящее и, как ни странно, успокаивающее действие. Это чудесно.
Вернувшись в сауну, я забираюсь на самый верх, намного выше Эрнеста. Здесь просто адское пекло. Голова начинает идти кругом, перед глазами все плывет, и я вынужден сползти пониже. При этом я забываю про поддончик, и сажусь своей пятой точкой прямо на бетон. Сдавленно взвыв от боли, я принимаюсь глубоко дышать раскаленным воздухом, отводя взгляд от колыхания первичных половых признаков вновь прибывших – полковника Блимпа и Человека из Толлунда[75].
Я выползаю из сауны задыхаясь и, как мне кажется, на волосок от разрыва сердца. Приняв душ и одевшись, я выхожу на свежий воздух вечернего Хельсинки, ощущая невероятную чистоту, приятное утомление и свирепую жажду.
Час спустя, все еще потея, я наслаждаюсь самым изумительным в своей жизни янтарно-ледяным пивом в баре в центре города, размышляя о финнах и их зависимости от сауны. Вопреки всем ожиданиям я получил удовольствие от своей вылазки, хотя мое негативное отношение к прилюдной наготе даже усилилось. И я не готов сказать, что я жду не дождусь следующего раза.
Но почему финны так помешались на сауне? Что это – врожденный мазохизм или его близкий родственник мачизм? Финны считают, что им положено ежедневное наказание? Или все куда проще: большую часть времени здесь чертовски холодно, и людям требуется дополнительное тепло? Но если так, то где ты, канадская любовь к сауне?
Это занятие не слишком способствует социальному взаимодействию. Мне показалось (хотя мой краткий опыт пришелся на малолюдный будний день), что гробовая тишина – такая же характерная черта сауны, как высокая температура. Может быть, первопричина привлекательности сауны для финнов именно в этом? Ведь они известны своей молчаливостью.
«Иностранцев, посещающих Финляндию, поражает неразговорчивость местных мужчин», пишет в своей книге «Финляндия, волк-одиночка мировой культуры» английский ученый Ричард Д. Льюис, эксперт по Финляндии. Он утверждает, что финны не любят сплетни и пустой треп. Полагая, что климат и природа Финляндии сформировали характер ее жителей, Льюис явно испытывает влияние географического детерминизма: «Низкие температуры требуют лаконичности. При 20 градусах ниже нуля не пококетничаешь… Широкая американская улыбка на хельсинкском ветру может закончиться зубной болью».
Климат и ландшафт Финляндии наверняка сыграли роль в формировании национального характера. Однако вполне возможно, что своей неразговорчивостью финны в какой-то мере обязаны однородному составу населения. Этническое разнообразие в Финляндии крайне невелико – иммигранты составляют лишь 2,5 процента общего числа жителей, в то время как в соседней Швеции их более 30 процентов. Таким образом, в рамках теории высоко– и низкоконтекстуальных культур американского антрополога Эдварда Т. Холла финское общество будет считаться одной из самых высококонтекстуальных мировых культур.
Холл называет высококонтекстуальной культуру, в которой людям присущи одинаковые ожидания, опыт, воспитание и даже гены. Они меньше нуждаются в вербальной коммуникации, потому что и так достаточно информированы друг о друге и о типичных ситуациях, в которые попадают. В высококонтекстуальных культурах словам придается большее значение, но потребность в них меньше. В низкоконтекстуальных культурах – например, в Лондоне с его национальным, расовым и религиозным разнообразием, – потребность в вербальной коммуникации, призванной обеспечивать взаимопонимание между людьми, намного выше. Там меньше общепризнанного, меньше подразумеваемого и больше лакун, требующих заполнения.
То же самое характерно и для всех остальных скандинавских стран. Они отличаются относительно однородным составом населения и могут считаться высококонтекстуальными. Норвежский социальный антрополог Торд Ларсен указывает на похожее явление в своей стране, где все более или менее похожи друг на друга и «парадоксы и сюрпризы случаются редко». В таких высококонтекстуальных странах, как Финляндия и Норвегия, обычно очень просто понять людей, с которыми имеешь дело: как они мыслят, каковы будут их действия и реакции. Финнам почти не нужно разговаривать друг с другом.
«Финский бытовой разговор может содержать минимум слов, но с точки зрения информативности равняться двухчасовой беседе, – соглашается Роман Шац. – Сидишь с каким-нибудь финном в полной тишине несколько минут, и вдруг он говорит: «Дай мне кофе». Ты думаешь: «О, это как-то грубовато». А на самом деле имеется в виду: мы друзья, нам не нужны лишние словечки типа английских «ужасно боюсь побеспокоить» или «позвольте вас премного поблагодарить, пожалуйста».
Молчать между собой у финнов получается неплохо. Но когда они попадают за границу или работают с иностранцами, начинаются проблемы, особенно у мужчин, которые могут высказываться слишком откровенно и слишком прямо, иногда на грани невежливости. Финнам особенно трудно дается светская беседа ни о чем. А ведь она получается даже у норвежцев, если они берутся за дело всерьез.
«Финны с подозрением относятся к многословию. Если говорить четыре-пять минут подряд, они начнут думать, что от них хотят что-то скрыть, – пишет Ричард Д. Льюис. – Они принадлежат к реактивной культуре, или культуре слушания, в которой принято не инициировать разговоры, а больше наблюдать за развитием событий и лишь потом включаться в происходящее». Льюис согласен, что на это есть исторические и географические причины: «Зажатые в холоде между шведскими и русскими господами, финны старались не открывать рот, пока их не спросят».
Мой финский знакомый рассказал историю, которая, по его мнению, прекрасно иллюстрирует отношение финнов к общепринятым нормам общения. Они с шурином ехали по загородному шоссе в метель, и их машина сломалась. Через полчаса появилась другая машина. Водитель остановился и вышел помочь. Не открывая рта, он залез под капот, каким-то образом запустил двигатель, так же молча сел в свою машину и укатил. Мой знакомый клянется, что не было произнесено ни единого слова. Он сказал шурину: «Как нам повезло! Интересно, кто это был?» На что шурин ответил: «Да это же Юха. Мы с ним в школе вместе учились».
Другая моя финская приятельница рассказала, что по выходным любит ходить в походы, но предпочитает делать это в одиночестве. Ее раздражает, когда кто-то выражает желание к ней присоединиться. «Если в походе приходится ночевать на какой-нибудь турбазе, а там уже есть другая группа, я очень расстраиваюсь – наверное, как и большинство финнов. Нам больше нравится, когда мы одни», – рассказала она, проявив нетипичную разговорчивость. А вот датчане, наоборот, были бы в восторге, встретив других датчан и получив повод обнаружить общих знакомых, попить вместе пивка и попеть песни.
«Если я нахожусь в Хельсинки больше двух дней, у меня начинается мигрень. Слишком много людей, слишком мало личного пространства, – поделилась другая финка. – Я как-то ездила в Гонконг. Это запредельно. Столько народу!» – Она содрогнулась при одном воспоминании.
Как-то раз, пролетая на самолете над Финляндией, я смотрел в иллюминатор. Меня поразило, что даже посреди лесной глуши (75 процентов площади Финляндии составляет лесная глушь, а еще 10 – студеные озера) виднелись то огоньки домов, то дымки саун, отстоящих от цивилизации на десятки километров. «Финну спокойнее, когда ближайших соседей не видно», – подумал я, и эта мысль прозвучала странно обнадеживающе.