Маннергейму удалось спасти Финляндию от угрозы захвата Советским Союзом. Его следующий мастерский ход состоял в отказе от участия в плане Маршалла[81]. Это был классический пример финского норова и неуступчивости. Хотя Финляндия отчаянно нуждалась в деньгах, редкое умение опираться на собственные силы позволило стране выплатить долг русским и не связывать себя обязательствами с американцами. Никаких американских военных баз, никакого членства в НАТО и, соответственно, никаких опасений у русских относительно возможности использования Финляндии в качестве плацдарма для западной агрессии. Россия не видела необходимости в военном давлении на Финляндию или в ее оккупации. Таким образом, вместо превращения в очередную Эстонию страна сумела извлечь огромную экономическую выгоду из роли стратегически важной пешки на шахматной доске холодной войны.
Многие считают сдерживание Москвы в 1970-х годах заслугой одного человека – Урхо Кекконена. Будучи премьер-министром, а затем и президентом страны на протяжении четверти века, он вел Финляндию по натянутому канату мировой дипломатии вплоть до своей отставки в возрасте восьмидесяти лет в 1981 году. Бывали моменты, когда Кекконен поигрывал в диктатора, как, например, в случае с роспуском парламента в 1961 году, чтобы убедить Советы в своей личной власти. Но во многих других кризисных ситуациях – например, при так называемых ночных заморозках 1958 года, когда русские отменили все заказы на финскую продукцию и отозвали своего посла, – ему удалось отстоять независимость Финляндии. Как сказал мне один финн: «Если вам интересно, почему мы – единственная страна, которую тогда не захватила Россия, следует понять, какие отношения были у этого человека с Советским Союзом».
Сегодня Кекконен стал почти мифологическим персонажем. Спустя почти 30 лет после его смерти в 1986 году не утихают слухи и о его связях и обязательствах перед Западом и Востоком, и о его поведении в ходе гражданской войны.
В разговоре с Колбе я подверг критике так называемый активный нейтралитет Кекконена, который некоторые считают заискиванием перед Москвой, и его дружбу с Хрущевым (они вместе охотились). «Во всех своих речах он подчеркивал значение добрососедских отношений с Россией. Это у нас в крови. Финляндия была вынуждена придерживаться умеренной позиции, – сказала Колбе. – Советский Союз был мощнейшей державой и давил идеологически, чтобы мы соглашались с его видением истории. Но нельзя сказать, чтобы нам что-то диктовали. Я бы назвала это «национал-реализмом». Вам легко говорить, что нами помыкали, – у вас-то был НАТО».
Колбе описывает Кекконена как человека, «прекрасно ладившего с советскими лидерами», но ведь можно понимать это еще шире. Не был ли он советской марионеткой?
«Это настоящий Ле Карре![82] – Нил Хардуик рассказывает о финско-советских отношениях в 60-х и 70-х. – Кекконен был очень близок с русскими, но никто не мог понять, на чьей он стороне. Однажды несколько лет назад я сидел в пабе в театральном районе Лондона, и там был пожилой мужик в плаще, сильно поддатый. Я поглядывал на него и думал: «Знакомое лицо, кто это?» Он заметил, что я смотрю на него, и говорит: «А знаешь, кто я? Я – Джордж Браун (бывший министр иностранных дел в правительстве лейбориста Уилсона, ярый антисоветчик)». Мы разговорились, и я рассказал, что живу в Финляндии. Он ответил: «А, этот Кекконен. Он же работал на КГБ, ты в курсе?» Так это или нет, но Кекконену Советы доверяли (в 1979 году ему присудили советский эквивалент Нобелевки – Ленинскую премию мира), а Финляндия получила сомнительное прозвище Кеккословакия.
Возможно, самый опасный момент в финско-советских отношениях случился в 1978 году. «Русские предложили провести совместные учения советских и финских войск, – вспоминает Колбе. – Наши политики повели себя очень хитро. Они сказали: «Пожалуй, не стоит. Давайте мы приедем и понаблюдаем за вашими учениями, а вы пришлете своих наблюдателей на наши. Но не будем смешивать силы». Во время холодной войны мы все время находились на грани вторжения под прикрытием дипломатических договоренностей».
Такое скрытое вторжение принимало самые разнообразные формы, иногда достойные стать сюжетом неплохой кинокомедии. Вспоминая о тех временах, некоторые финны рассказывали о феномене «домашнего русского». Это была своего рода система взаимной подстраховки в условиях железного занавеса.
Колбе описывает это так: «В советском посольстве работало много народу, и у каждого финского политика был «свой домашний русский» – советский дипломат, ставший близким другом. Его приглашали на дачу и на семейные торжества».
Это было взаимовыгодное сотрудничество. «Они собирали информацию о нас, о том, что думают интеллектуалы и политики, но все знали настоящую цель этих контактов», – говорит Колбе. Советские особенно ценили информацию, полученную финнами во время их деловых визитов в Лондон или Нью-Йорк.
Переезд Нила Хардуика в Финляндию пришелся на самый разгар холодной войны. Когда мы встретились в баре моего отеля, я спросил о воспоминаниях, которые у него остались о Хельсинки тех времен. «Сорок лет назад это было очень похоже на Восточную Европу: запрещено практически все, что не предписано, – рассмеялся он. – Зайти посидеть в таком месте, как это, было страшным делом. Сначала очередь на улице, потом швейцар. Ты покупаешь себе выпивку, но не можешь перейти за другой столик, если увидел приятеля. Нельзя просто взять свой стакан и пересесть, нужно, чтобы напиток перенес официант. И они еще окна занавешивали, чтобы не видно было, как люди выпивают».
Русское влияние на повседневную жизнь финнов было необычайно сильным. Каждый день по государственному радио шла пятнадцатиминутная информационная передача, что-то вроде «Как там у соседей». Она, как вспоминает Хардуик, «целиком состояла из мягкой советской пропаганды». В каждом доме велась «Домовая книга», в которую записывались имена не только жильцов, но и их гостей. В начале января член домоуправления был обязан отстоять очередь в полицейском участке и предъявить книгу для заверения печатью. Не сделавшим это грозил денежный штраф.
Финские СМИ и книгоиздатели находились в постоянной боевой готовности, чтобы не пропустить материал, который мог бы не понравиться Советам. «Старшие коллеги рассказывали, что особенно чувствительной темой была внешняя политика, – рассказывал мне редактор иностранного отдела Helsingin Sanomat Хейкки Аиттокоски. – Министерство иностранных дел плотно контролировало наших сотрудников. Все знали, что мы зависим от Москвы. Например, антисоветские книги изымались из библиотек. Когда в Хельсинки приехал Горбачев и заявил, что Финляндия – нейтральная страна, это стало сенсацией. Сегодня можно подумать: «Ну и что? Финляндия уже давно была независимой». Но тогда это стало темой заголовков. Он говорил не про независимую страну, а про нейтральную – то есть не члена социалистического блока: «Вы свободны, делайте что хотите». (Здесь Аиттокоски забывает упомянуть, что в 1991 году, когда Горбачева сместили с должности, его газета опубликовала передовицу с одобрением этого события. Очевидно, в газете все еще опасались вызвать неудовольствие Политбюро.)
Эта тревожность вполне оправданна. Почти всю холодную войну советские танки стояли вдоль границы Финляндии в ожидании команды «Вперед!». Кто пришел бы на помощь финнам в случае советского вторжения? Нейтральные шведы в своих сеточках для волос? Демилитаризованные немцы? А Америка слишком далеко от Финляндии. И финны сделали то, что у них получается лучше всего: адаптировались к реальности, наступили на собственную гордость и смирились с происходящим. Легко понять, почему так выросли их комплексы.
Можно предположить, что военные поражения, разрушительные внутренние конфликты и подчинение национальной идеи практическим условиям серьезно повлияли на самооценку финнов. Кроме того, падение железного занавеса в 1989 году сделало Финляндию почти банкротом. Развал Советского Союза лишил ее главного торгового партнера. Экспорт рухнул, а ВВП страны за считаные месяцы упал на 13 процентов. Мне казалось, что 90-е годы стали для финнов очередным десятилетием зализывания ран и пополнили список унижений, испытанных за предыдущие сто лет.
«Господи, да нет же! Это история успеха, – сказал Роман Шац, когда я поделился с ним этими мыслями. – В мире никогда не было столько финнов, сколько сейчас. Я не считаю, что история Финляндии состоит сплошь из страданий и оккупаций. С момента получения независимости в 1917 году им удалось построить собственную страну и культуру».
Да, финны – олицетворение практичности. Но как изменилась душа этого народа за последние сто лет? «Им пришлось стать прагматиками, – возразил Шац. – Они живут при минус сорока, и здесь водятся медведи! Если люди привыкли иметь дело с 200 000 озер, с зимами, которые длятся по восемь месяцев, то русские для них – ерунда. Я назвал бы это расчетливостью, неким инстинктом выживания. Финляндизация[83] для меня позитивное слово, потому что это был единственный способ справиться с ситуацией».
«Никто не чувствовал себя жертвой, – согласна Колбе. – Нас не оккупировали, и это была наша заслуга».
Но мне кажется, что в прагматизме нет никакой романтики. Трудно испытывать гордость, занимаясь realpolitik[84]. Трудно уважать людей, которые торгуют секретами в прокуренных кремлевских кабинетах, сплетничают о Лондоне на дачах острова Ханко или отправляют ящики с семгой и водкой на новогодние приемы в посольство. Неудивительно, что многие годы финляндизация входила в длинный список тем, которые не стоит поднимать в разговорах с финнами.
32 Школа
Самое прославленное достижение Финляндии после окончания холодной войны – ее система образования. Но от самих финнов мы бы никогда об этом не услышали. На то, что лучшие школы на свете находятся в Финляндии, обратили внимание иностранцы.