В число немногих сторон жизни, которые власть не стремилась контролировать, входили доходы граждан, воспитание детей, количество выпиваемого спиртного, телевизионные предпочтения, продолжительность использованного отпуска и отношение к войне во Вьетнаме. Шведы оказались весьма исполнительными марионетками, «мировыми рекордсменами по покорности», как выразился Энценсбергер.
Один из знаменитых и по-своему замечательных примеров уступчивости жителей Швеции – безропотное согласие с решением правительства о переходе с правостороннего движения на левостороннее, принятым в ночь на 3 сентября 1967 года. Другим решением упразднялось формальное обращение на «вы» (ni по-шведски), поскольку его употребление сочли недемократичным (расслабленные датчане позволили своему de самостоятельно исчезнуть из повседневного оборота). Из той же серии и постоянно обсуждаемый запрет на родовые местоимения, то есть «он» и «она» (han и hon по-шведски), поскольку они способствуют закреплению негативных гендерных стереотипов. Идея состоит в том, чтобы все вне зависимости от пола стали hen, то есть нейтральным родом. Один стокгольмский детский сад уже требует обязательного использования этого местоимения. Недавно я где-то читал, что Совет депутатов провинции Седерманланд рассматривает законопроект, обязывающий мужчин – депутатов местных советов справлять малую нужду сидя. Я не выдумываю! Туалеты в этих учреждениях хотят сделать гендерно равноправными.
Трудно избавиться от ощущения почти религиозного рвения, с которым социал-демократы выдумывали и воплощали свои радикальные политические решения. Такое впечатление, что они совершали крестовый поход во имя модерности. Типичным представителем этого фарисейского наставительного подхода был премьер-министр Швеции в 70-х и 80-х, социал-демократ Улоф Пальме.
Как пишет Эндрю Браун: «Для внешнего мира, когда таковой его замечал, он служил олицетворением праведного интернационализма левого толка. Внутри страны он был символом апломба и претенциозности социал-демократической верхушки. Они унаследовали бедное, патриархальное и формализованное общество и превратили его в богатое, феминистическое и неистово эгалитарное».
Улоф Пальме родился в аристократической помещичьей семье. Побывав в Соединенных Штатах и испытав шок от тамошнего неравенства, он вернулся в Швецию в конце 1950-х годов и вступил в ряды социал-демократической партии. Пальме был протеже Таге Эрландера, рекордсмена по непрерывному пребыванию на посту премьер-министра, и в конце концов стал его преемником в 1969 году. При Пальме шведская система социального обеспечения расширялась по экспоненте, в первую очередь в области здравоохранения, дошкольных учреждений и ухода за престарелыми. Налоги увеличивались, чтобы покрывать социальные затраты и перераспределять быстро растущее национальное богатство.
Пальме был известен своей неуемностью (по мнению некоторых – проповеднической) на международной арене. Он умело превратил шведский нейтралитет в трибуну, с которой можно было до бесконечности морализировать на темы международных конфликтов. Он выходил на демонстрации против американской агрессии во Вьетнаме вместе с северовьетнамским послом в Швеции и предоставил политическое убежище тремстам американским дезертирам. Последнее заставило Генри Киссинджера во всеуслышание поинтересоваться, почему Швеция не протестовала так же активно против нацизма.
После американского озарения Пальме постарался создать имидж человека из народа. Даже будучи премьер-министром, он жил в скромном стокгольмском таунхаусе со своей супругой Лисбет, избегая пользоваться всякой властной мишурой вроде лимузинов и телохранителей. В итоге эта поза имела фатальные последствия.
Около полуночи 28 января 1986 года неизвестный несколько раз выстрелил в супругов Пальме, когда они возвращались домой из кино. Лисбет была ранена, а сам Пальме убит. Шок, испытанный гражданами страны после убийства своего премьер-министра на людной столичной улице, трудно переоценить. Убийство Пальме до сих пор находит отклик у целого поколения скандинавов. Как пишет историк Тони Гриффитс: «Швеция пережила коллективное нервное расстройство».
Это ощущение усугубилось беспомощным непрофессионализмом полиции. После убийства полицейские даже не сумели перекрыть город, а расследование заняло целую вечность. В конце концов виновным в смерти Пальме был признан наркоман Кристер Петтерссон, ранее судимый за убийство человека штыком. Однако кассационная инстанция отменила приговор, и преступление считается нераскрытым и по сей день. Ходили слухи о том, что убийство было делом рук ЦРУ или КГБ (и у тех и у других хватало мотивов, поскольку внешняя политика Пальме была весьма противоречивой, если не сказать лицемерной), хотя сам Петтерссон, умерший в 2004 году, несколько раз признавал свою вину.
Историк Хенрик Берггрен – автор тепло принятой критиками и читателями биографии Улофа Пальме. Мне следовало бы учесть, что любой человек, потративший несколько лет на создание биографии, наверняка положительно относится к своему персонажу. Но это почему-то не пришло мне в голову, когда я делился с Берггреном своими соображениями. Я сказал, что, почитав о Пальме, нахожу его в лучшем случае наивным, а в худшем – склонным к идеологическим поучениям.
«Я считаю, что он был совсем не наивен, – ответил Берггрен. – На самом деле он был скорее жестким прагматиком, что нехарактерно для шведа, и очень хитрым политиком. Он походил на Бобби Кеннеди – принципиальный, но при этом абсолютно циничный в достижении своих политических целей. Пальме делал две вещи одновременно. С одной стороны, он считал вьетнамскую войну катастрофой и использовал свой премьерский пост, чтобы жестко критиковать США. С другой – был озабочен сохранением нейтралитета и обороноспособности Швеции в свете советской угрозы и развивал связи с НАТО и американцами, чтобы иметь доступ к новейшим военным технологиям. Многим шведам было трудно примириться с такой двусмысленностью. Правые говорили: ну хорошо, он хотя бы не погубил наши отношения со Штатами, но это может случиться, он играет с огнем. Левые обвиняли его в откровенном лицемерии. Как и Трюдо (Пьер Трюдо, бывший премьер Канады), Пальме принадлежал к плеяде политиков-технократов аристократического происхождения, которых отличали апломб и некоторая заносчивость наряду с горячей приверженностью к левым идеям.
В Стокгольме я побеседовал и с Ульфом Нилсоном – маститым журналистом, работавшим в шведской прессе с 1950-х годов. Он любит козырнуть тем, что встречался со всеми американскими президентами от Джонсона до последнего из Бушей. Нилсон знал Пальме лично и согласен с Берггреном в том, что под покровом идеологии скрывался прагматичный политик.
«Мы были в приятельских отношениях, – рассказывал мне Нилсон. – В качестве репортера я сопровождал его в поездках по миру, и при каждой встрече он говорил с уважением: «Твой отец был каменотесом». В его глазах это свидетельствовало о моем хорошем происхождении – у него было романтическое представление о честном труде. Сам Пальме родился в дворянской семье. Он мог убедить в своей правоте любого, но, конечно, прибегал и к нечистоплотным способам. Он же был политиком, а политикам приходится марать руки, иначе они не выживут».
Нилсон считает себя «шведским диссидентом» – он не поклонник социал-демократии и никогда таковым не был. Он уехал из страны в 1968 году и с тех пор бывает здесь только наездами. Я поинтересовался его мнением о моей теории шведского тоталитаризма. Мы говорили об этом в столовой газеты Expressen, для которой он пишет комментарии.
«В некотором смысле это действительно тоталитаризм. Конечно, он не так ужасен, как в нацистской Германии или в Северной Корее, сравнивать их нельзя. Это такой ползучий тоталитаризм, когда выгодно поступать, как все. Никто не ставит под сомнение существующий тип общества – это главное, что мне не нравится в Швеции. Можно считать, что это массовая идеологическая обработка».
Видимо, так должен считать и Эке Даун, которые пишет в «Шведской ментальности», что «любое отклонение от групповых норм или общепринятых групповых стереотипов поведения потенциально опасно для индивидуума». Но когда я спросил его о шведском тоталитаризме, он отверг мою теорию: «Нет, я не соглашусь с таким определением. Это не то, что навязывается нам сверху. У нас современное государство, которое должно быть организовано именно таким образом».
Отрицая идею тоталитаризма, и Берггрен, и Даун обращают внимание на другой важный фактор развития Швеции в последнем столетии – модернизм. Как сказал мне Даун: «Шведов не интересует история. Шведы рассматривают свою страну в контексте модерности».
Хенрик Берггрен сравнивает Швецию и Великобританию: «У британцев интересное отношение к модерности. Вы не модернисты. И в этом – огромная разница. Мне нравится, что аргумент «это современно» не звучит в Британии решающим, как в Швеции. Но с другой стороны, в какой-то момент надо вытолкнуть себя к модерности. Британия сопротивлялась этому и застряла в старых, не слишком действенных механизмах».
И все же, почему шведы так долго позволяли одной партии пользоваться огромной властью и проводить политику, лишающую их существенной части доходов? Я не сомневаюсь, что шведские социал-демократы приходили к власти в результате честных и демократических выборов. Но почему постепенное размывание личных прав и свобод в условиях тяжелого налогового пресса ни разу не заставило шведский народ сказать: «С нас хватит!»? Или они просто не замечали этого, как лягушка, которую медленно подогревают в кастрюле с холодной водой?
Когда ребенком я читал о Берлинской стене, меня всегда поражало одно: «Ведь восточногерманские власти возводили эту стену достаточно долго, почему же берлинцы не восстали, чтобы остановить их?» Может быть, перед лицом постепенного, но неуклонного усиления центральной власти и ее проникновения в их жизнь шведы тоже испытывали некий коллективный ступор? Неужели они никогда не ощущали эти щупальца?