выросло до 2264. «Как же могли такие люди, как Пер Альбин Ханссон… и Таге Эрландер, не то что закрывать глаза, а быть прямыми заказчиками такой недемократической, жестокой и несправедливой программы?» – задается вопросом Ульф Нилсон в своей книге «Что произошло со Швецией?». И продолжает: «Ответ прост: они действительно верили, что, избавившись от нерожденных «некачественными» родителями детей, можно создать более чистую и здоровую расу».
Между прочим, именно Ханссон, которого в Швеции считают национальным героем, во время Второй мировой войны пропустил через шведскую территорию более миллиона нацистов.
В 60-х и 70-х годах шведское государство получило сомнительную мировую славу из-за большого количества детей, отнятых у родителей и помещенных под опеку под явно надуманными и даже идеологическими предлогами. Когда выяснилось, что шведский Комитет благоденствия детей (название вполне оруэлловское) передает под опеку больше несовершеннолетних, чем в любой другой стране мира, журналистка Брита Сундберг-Вайтман писала: «Это единственная страна, где власти могут насильно отнять ребенка у родителей, чтобы помешать им дать ему привилегированное воспитание».
Живущая в Великобритании наследница империи Tetra Pak, издательница журнала Granta Сигрид Раузинг, считает, что шведское государство «построило общество, в котором царят конформизм и жесткий государственный надзор». Оно «поместило под опеку необычайно большое число детей», создало «унылые и посредственные школы» и тайно следило за коммунистами. Как пишет Раузинг: «Шведское государство – репрессивный механизм, в котором личными правами можно жертвовать в угоду всемогущим социальным нормам».
Вопрос о тоталитаризме не был сугубо теоретическим и для тех несчастных шведов, у которых был выявлен ВИЧ во времена, когда государство всерьез рассматривало введение принудительного карантина для инфицированных. Сегодня он не выглядит теоретическим для трансгендеров, желающих, чтобы их новый пол был официально признан, но не готовых к стерилизации, как того требует действующее шведское законодательство вопреки постановлению Европарламента. Или для шведской матери, которая хочет оставаться домохозяйкой, чтобы растить своего малыша, но оказывается предательницей дела феминизма и ретроградкой. Или если кто-то просто не желает отдавать политикам более трех четвертей своего заработка в виде прямых и косвенных налогов (согласно поговорке «Шведы рождаются свободными, а умирают налогоплательщиками»).
Несогласные, разумеется, могут возражать, но высовываться из окопа – не по-шведски. Как пишут авторы книги «Викинги наших дней» Кристина Йоханссон Робиновитс и Лайса Вернер Карр: «Жизнь в Швеции может стать затруднительной для тех, кто не “сотрудничает”». До недавнего времени швед, считающий свои основные права нарушенными, почти не имел шансов обратиться в суд, который не принимал претензий к законодательству. Значение социальных прав возросло, а гражданских – упало, особенно во времена расцвета социал-демократического правления. Тогда частным лицам приходилось искать судебной защиты от действий властей в Европейском суде по правам человека.
«Человек все больше зависел от государственных и муниципальных органов власти, профсоюзов, общественных организаций и чиновников. То есть – от системы», – пишет Ульф Нилсон.
Хенрик Берггрен (он, наверное, уже ненавидит меня за то, что я каждый раз выставляю его в роли «заступника Швеции» – но ведь у него это получается!) согласен, что шведское государство действительно обладает огромным влиянием на жизнь своих граждан. Но он утверждает, что эта власть используется во благо: «В подавляющем большинстве случаев государство использует власть доброжелательно, соблюдает права человека и тому подобное. Нет связи между стерилизацией людей и системой социальной защиты. Проблема в том, что когда государство наделено таким могуществом, некоторые сомнительные идеи могут падать на благодатную почву».
Все, что я прочитал об эпохе правления шведских социал-демократов, говорит об одном: партия преследовала цель разорвать традиционные и даже естественные связи между людьми, будь то отношения ребенка и родителя, работника и нанимателя, жен и мужей, стариков и их родных. Вместо этого граждан побуждали (в основном с помощью финансовой мотивации или демотивации, но также и на уровне законодательства, пропаганды и общественного мнения) «занять свое место в общем строю», как зловеще выразился один комментатор, и стать зависимыми от государства.
В книге с провокативным названием Ar svensken maenniska? («Люди ли шведы?») Берггрен и его соавтор Ларс Трегорд интерпретируют роль шведского государства в жизни граждан несколько иначе. Они утверждают, что истинной целью шведских властей было освободить граждан друг от друга, отпустить их на свободу и позволить стать автономными и независимыми хозяевами своих судеб. Берггрен и Трегорд считают, что шведы не находятся во власти стадного инстинкта, как полагают их соседи. Они – «гипериндивидуалисты», преданные идее личной независимости, и превосходят в этом отношении даже американцев.
Сначала эта теория меня озадачила. Мысль о том, что самый коллективистский, конформистский, ориентированный на консенсус народ Скандинавии на самом деле вдохновлен безудержным индивидуализмом в американском стиле, выглядела, прямо скажем, ложной.
«Речь не об оригинальности или самостоятельности суждений. Мы говорим о независимости от других людей», – уточняет Берггрен.
«Шведская система объясняется не с позиций социализма, а с позиций Руссо, – продолжает он, великодушно полагая, что я хоть что-то знаю о Руссо. – Руссо был крайним приверженцем эгалитаризма и ненавидел любого рода зависимость, поскольку она губит цельность и аутентичность личности. Поэтому идеальная ситуация – когда каждый гражданин представляет собой атом, отдельный от прочих атомов… Шведская система логична в том смысле, что зависеть от других, быть им обязанным – опасно. Даже зависеть от семьи».
Но разве семья не радует?
«Да, зависимость стала естественным состоянием человеческих существ. И я думаю, что как раз с этим связаны некоторые негативные аспекты наделения государства большой властью», – согласился Берггрен. Тем не менее он считает, что если говорить о роли шведского государства в жизни людей, то цель оправдывает средства. Он привел такой пример:
«Когда я рассказываю об этом американским студентам, они перебивают меня: «Но это же ужасно, то, что вы говорите, – вся эта зависимость от государства». Я отвечаю: «Ну хорошо. Когда вы поступаете в университет, где вы берете деньги на учебу?» Они говорят: «Просим кредит в банке». Я спрашиваю: «А на каких условиях дают кредит?» – «Это зависит от семьи». «Ага, то есть если родители богаты, то они выплатят ваш кредит. Ну а если родители не согласны с вашим выбором образования? Получается, что вы сильно зависите от родителей». У нас не так. Каждый может изучать, что он хочет, за счет государства. Это небольшой, но показательный пример».
«Государственный индивидуализм», как назвал его Берггрен, делает возможной любовь между двумя людьми в ее самом независимом виде. Жена не уходит из семьи не потому, что муж хранит пин-код от общего банковского счета в своем сейфе. Муж не прикусывает язык за семейным обедом, поскольку тесть владеет фабрикой. «Истинная любовь и дружба возможны только между равными и независимыми индивидуумами», – пишут Берггрен и Трегорд. То есть главные купидончики у нас, оказывается, социал-демократы.
Берггрен заметил, что в Германии все делается по-другому: государственная помощь оказывается семье. Таким образом закрепляется традиционный институт семьи с отцом в роли главы и добытчика. «Швеция устроена иначе. Главная цель – не зависеть от семьи. Жена не зависит от мужа, дети получают независимость в восемнадцать лет, старики не зависят от помощи своих детей – все эти обязанности берет на себя государство».
«Но не заменяется ли таким образом одна зависимость другой – от государства? Это ведь возвращает нас к опасениям относительно тоталитаризма?» – поинтересовался я.
«Мы не утверждаем, что люди полностью независимы – они зависят от государства. Можно, конечно, говорить о тоталитаризме, но я с этим не согласен. Я считаю, что это больше похоже на эквивалентный обмен. Можно получить огромную степень свободы и таким образом самореализоваться, если признать, что именно демократическое государство предоставляет возможность для такой автономии. Я бы не стал ударяться в крайности и считать это тоталитарным государством.
Для американцев и англичан государство – пугало. В Штатах не могут ничего сделать со здравоохранением, настолько все боятся государства. Но для нас главное – не то, что государство диктует, как нужно жить, а то, что оно предоставляет систему поддержки. Общество неоднородно, возможности его членов различны, но мы можем поднять всех на один уровень, чтобы дать всем людям свободу и возможность самореализации, которые раньше были привилегией узкого круга лиц».
Мне кажется, проблема этой социальной инженерии состоит в том, что она использует особенности шведского характера, например, любовь к одиночеству и обособленности. В сегодняшней Швеции большинство студентов живет поодиночке, самый высокий в мире процент разводов (что некоторые сочтут позитивным явлением), самый высокий в мире процент домохозяйств из одного человека и самое большое число одиноких стариков.
Кроме того, в массовом сознании закрепляется широко распространенный шведский стереотип, что человек должен решать свои проблемы сам. Шведы не любят просить друг у друга помощи, они предпочитают страдать молча. Одной из граней этого является понятие duktig: если человек duktig, то он не нуждается в чужой поддержке. А поскольку duktighet – высший идеал шведа, то просить о помощи и даже предлагать ее – нечто выходящее за рамки принятого в обществе.
Почему шведы настолько зациклены на самодостаточности и независимости? Почему такие радикальные социальные перемены, как государственная опека над детьми, разводы и секуляризм, широко прижились в Швеции?