5 сентября 1941 года
Заметка в «Ленинградской правде» о том, как работают кооперативные артели. «Технорук одной из них, явившись в руководящую организацию, положил на стол новенький электроутюг и рядом с ним еще один предмет. «Все мы уважаем этот утюг, — сказал он. — Это наше дело. Но родина нуждается сейчас в другой продукции. Поэтому мы хотим покончить с утюгом, — население как-нибудь временно обойдется без него, — и заняться вот этой «штучкой». Мы все уже обсудили, взвесили, только позвольте начать». Позволили. И сейчас артель изготовляет «штучку» — крохотную детальку, без которой ружье мертво: выстрел не получается.
7 сентября 1941 года
Когда начинается тревога, на нашу лестничную площадку выходит дежурный студент-фармацевт и крутит местную сирену, похожую на кофейную мельницу с длинной ручкой…
Трасса окопных работ проходит вблизи Петергофа. А немцы, конечно, будут бить по фонтанам.
Видела в руках молоденького красноармейца трофейный немецкий тесак.
8 сентября 1941 года
Удивительная, редкостная осень. Дождей нет. И в сухом и тихом тепле деревья желтеют сохранно, не теряя листьев. Так и стоят — пурпурные, янтарные, лимонно-желтые.
И. Д. целый день в институте. Я одна в наших высоких, слишком светлых комнатах. Во время тревоги выхожу на балкон. И без того тихая Песочная улица становится тогда совершенно безлюдной. Только дежурные МП ВО в касках стоят у подъездов, глядя в небо, да изредка пробежит ученик-ремесленник. Их общежитие на территории Ботанического сада, в одном из зданий.
Про них хорошо сказала кондукторша трамвая:
— Ведут себя, как хозяины. На подножках висят, на площадках толкаются, но я их уже и не трогаю. Ведь скоро пойдут на фронт, окопы рыть.
На оборонных сооружениях, где работают студентки Мединститута, прямо к ним на руки спустился на парашюте легко раненный наш летчик. Бой шел совсем рядом.
9 сентября 1941 года
Вчера — первый большой налет на Ленинград.
Днем, как обычно, было несколько тревог, но мы все же решили пойти в «Музкомедию» на «Летучую мышь». Пошли мы, Николай Иванович Озерецкий с женой Аленой и Федя П. Для меня он все тот же Федя, невзирая на пятый десяток и звание юрисконсульта одного из наркоматов. Он не эвакуировался, остался. Держат его здесь удобная, обжитая квартира, ковры, книги.
Николай Иванович — заместитель И. Д. по институту, психиатр, умный мужик. И говорок такой занятный.
В антракте между первым и вторым действиями началась очередная тревога. В фойе вышел администратор и тем же тоном, каким, вероятно, сообщал о замене исполнителя по болезни, внятно произнес: «Просьба к гражданам стать как можно ближе к стенам, поскольку здесь (он указал рукой на громадный пролет потолка) нет перекрытий».
Мы повиновались и стояли у стен минут сорок. Где-то вдали били зенитки. После отбоя спектакль продолжался, хотя и в уторопленном темпе: были опущены второстепенные арии и дуэты.
Когда мы вышли из театра, еще не совсем стемнело. Синий вечерний свет мешался с красноватыми отблесками. Алые блики реяли по площади, мы даже не сразу поняли, в чем дело. Вдруг видим — шофер Ковров делает нам знак, а мы машины не заказывали. Ковров говорит:
— Решил заехать за вами, лучше скорее быть дома.
И лицо у него в этом бенгальском освещении бледное, смятенное.
Когда машина обогнула площадь, внезапно нам открылись черные клубящиеся горы дыма, подсвеченные снизу пламенем. Все это громоздилось в небе, взбухало, пускало страшные завитки и отроги. Ковров повернулся и сказал глухо:
— Немец бомбы бросил и поджег продовольственные склады.
Пока мы ехали, была еще одна тревога. Дома долго стояли на балконе, всё глядели на горящие склады. В одиннадцать легли спать. Но в два часа ночи пришлось (первый раз в Ленинграде) спуститься в убежище. Слишком грозно гудели немецкие моторы прямо над нашими головами. Зенитки не умолкали. Порой раздавался гул, уже знакомый нам по Москве.
Убежище длинное, вдоль стен — скамьи. На стене, на полке, радиорупор. Рядом — аптечный шкафчик. На скамьях сидели, дремали женщины с детьми. Разговоры вполголоса и шепотом у двери, где дежурило МПВО.
Вдруг ребенок, мальчик, идет, идет на толстеньких ножках через весь подвал между скамьями. Все молча смотрят на него. Берет табуретку, подтаскивает к стенке, где радио, взбирается на табуретку, — все это сам, — снимает с полки рупор и, прижав его к уху, слушает изо всех сил, вникает в глубину, не раздастся ли там желанное слово «Отбой».
10 сентября 1941 года
Сгоревшие Бадаевские склады — центральная кладовая Ленинграда, его «продовольственное сердце». Зловещий дым, жирный, слоистый и тяжелый, — это были горящий сахар, мука, масло…
Вот уже две ночи ночуем в институте. Позапрошлая ночь была теплая, лунная, до того яркая, что весь город, наверное, как на ладони оттуда, с немецких самолетов.
Санитаркам в белых халатах запрещено перебегать по двору. Больничные здания тоже белые, точно и они в халатах. Но их уж не укроешь накинутым на плечи темным платком. Зенитные вспышки кажутся бесцветными в этом лунном пламени. Прожекторы бездействуют. «Юнкерсы» идут волнами. Пройдут, некоторое время тихо, а потом — снова.
Вчера И. Д. хотел проверить, как спускают больных в убежище. Пошла и я с ним. Только вышли из акушерской клиники — вдруг свист бомбы. Я испугалась, мы побежали, но взрыв раздался прежде, чем мы успели вскочить в двери главного здания. Я вся пригнулась, ожидая взрывной волны. Однако ее не было или пошла в другом направлении.
Потом в нашем штабе нам сказали, что одна из бомб упала возле Зоосада. И будто бы засыпало слониху. На другую ночь — опять бомбы, и снова в том же месте. Это гитлеровцы метят в химический завод, а попадают в Зоосад. Говорят, что перебиты обезьяны, а обезумевший соболь бегает по улицам.
А как нестерпимо воют во время налетов подопытные институтские собаки! Бедняги, они с «павловскими» фистулами: им и без того не сладко!
11 сентября 1941 года
Вишневский, Тарасенков, Браун успели еще принять участие в выпуске последнего номера газеты, когда в Таллин уже входил враг.
Прорыв Балтфлота из окружения был тяжел. Немецкие пикирующие бомбардировщики неотступно следовали за нашими кораблями: тут были военные транспорты, миноносцы, катеры, пароходы… Все это день и ночь шло под бомбежкой. Спасшихся людей бомбы настигали на втором, а иногда и на третьем корабле (Браун).
Как это хорошо, что. Всеволод Вишневский здесь!
13 сентября 1941 года
Вчера, около десяти вечера, нас в машине затерло колонной военных грузовиков у Ботанического сада.
Луна еще не взошла. Ночь была душная, черная, облачная. Машина пришла за нами, чтобы отвезти часть наших вещей в институт: мы ведь теперь наполовину там живем.
Пока мы собирались, наступила кромешная тьма. Грузовики в величайшем беспорядке загромоздили всю улицу. Стояли вдоль, вкось, поперек, на панели, на мостовой, нос к носу… Командир колонны куда-то исчез.
Наш шофер попытался было на секунду включить фары, но тотчас же чей-то бешеный голос закричал:
— Мне не антиресно видеть твой свет! А ну, гаси!
Шофер ответил робко:
— Мне и самому не антиресно, милый друг, да ведь ничего не видать.
А тут еще, как полагается, началась тревога. Застонали, завопили в этой тьме сирены. И сразу же в низких облаках зловещее гудение. А уйти некуда: сбоку и сзади напирают тяжелые грузовики, только треск идет. Наконец, впереди что-то задвигалось, зафыркало, грузовики тронулись. Прошли два-три метра. «Стой!» Прямо на нас, радиатором к радиатору, тоже легковая. Опять стали пятиться, задели кого-то. Но, в конце концов, пошли. Взяли влево по набережной Карповки. Шофер говорит: — Не вижу мостика через речку. Как бы не угодить в воду!
Этого еще недоставало…
Повернули наугад и все же попали на мост (в том месте, где Карповка впадает в Невку), только перила задели. Пошли по улице Льва Толстого, снова на миг зажгли огонь. Патруль: «Пропуск ВТ». Говорим: «Есть». У машины-то он действительно есть, да у меня ночного пропуска нет, а уже больше десяти часов. А теперь с этим строго.
Поехали дальше: не можем найти своих ворот. Снова зажгли огонь. А тут милиционер:
— Еще раз зажжете — стрелять буду! И ведь не шутит.
Ехали мы до дому около часу. Шофер был еле жив. Говорит;
— На мне вся рубаха взмокла от пота, До того тяжело было ехать.
Грозное что-то и тревожное было в этом ночном и беспорядочном скоплении машин в самом городе.
Сегодня плохая сводка: мы оставили Чернигов.
Артиллерийские снаряды нет-нет и ложатся на город. Вчера ночью три попало на Верейскую, возле Обводного канала. Это хуже, чем бомбежка. Никакого предупреждения, никакой тревоги. Сразу смерть или раны.
16 сентября 1941 года
Как-то странно сделалось на душе, когда свежий женский голос сказал кратко: «До конца войны телефон выключен…» Я попыталась что-то возразить, протестовать, но сама поняла, что бесполезно. Через несколько минут телефон звякнул и умолк… до конца войны.
И квартира сразу замерла, захолодела, насторожилась. Оторвалась от всего города. И так телефоны были выключены повсюду в один и тот же час. Остались только считанные: в учреждениях (особо важных), в больницах, в госпиталях.
17 сентября 1941 года
Пришла ко мне родственница Пушкина (ее бабушка — двоюродная сестра Александра Сергеевича). Сама она вылитая Ганнибал: черные вьющиеся волосы, арапские глаза, толстоватые губы, которые при улыбке складываются совсем необычно. Какая крепкая кровь!
Вера Каэтановна без места, не приспособлена. Ее учреждение эвакуировалось, а она почему-то осталась.
Дала ей полкило чечевицы, кусок черного хлеба и пятьдесят рублей денег. Дочь ее бежала из Пушкина. Сын, больной художник, не встает с постели.
Родственница Пушкина, бегущая из Пушкина от немцев… Все это не так легко придумать даже очень опытному романисту.