И вот вижу: с той стороны общежития, где вход, стоит толпа народа и все в одну сторону глазеют. Пробираюсь быстренько в первый ряд. Рыжий уже тут, стоит озадаченный. Псы тоже здесь, тоже от удивления пасти раззявили. Над входом в общежитие ворона знакомая сидит на карнизе. Крыльями хлопает, каркать не решается. А перед общежитием стоят три больших автобуса, один маленький и две легковые машины. И на всех одинаковое слово написано. Ну, систематического образования у меня нету, но буквы разбираю: "Г-о-с-к-и-н-о". Только успел прочитать, как из автобусов высыпались люди и принялись вытаскивать разные ящики, коробки, чемоданы и всякие вещи. При этом у всех поголовно в зубах были сигареты, и, не выпуская их изо рта, они все восхищенно выкрикивали: "Какой воздух! Какой чудный воздух!"
Через пять минут травы из-под окурков уже видно не было.
Не успел я удивиться по-настоящему, как меня чуть не убило тяжеленным ящиком, который грохнулся рядом со мной. И тут же кто-то стал орать на того, кто этот ящик уронил, а тот, кто уронил, стал орать, что он не потерпит, чтобы на него орали, а потом подскочил третий и заорал, чтоб они оба перестали орать. Потом они все вместе схватили ящик и потащили в общежитие. А остальные продолжали бегать, суетиться и выкрикивать: "Какой воздух!"
Рыжий ко мне поближе подобрался:
— Во дают! Ты такое видал?
Я такое видал один раз в жизни, когда мы с полковничихой смотрели телевизор и она мне сказала: "Смотри, Гриша, это налетела банда батьки Махно".
У этой банды тоже оказался свой батька, только он был без нагана, зато в бархатном пиджаке и с плоским чемоданчиком. И как только он из машины вышел, остальные кинулись к нему с криками, и я подумал, что сейчас они разорвут его и затопчут. Но бархатный открыл рот и сам заорал так, что ворона свалилась с карниза замертво. Он орал, что не желает слушать никаких претензий, что у него тоже комната без сортира, хотя он тридцать лет на студии, что комнаты с удобствами только у режиссера и артистов, что пускай они все ему скажут спасибо и за это общежитие, что все хотят сесть ему на голову, но он не позволит никому сесть ему на голову. После этого он спокойно вытер лысину платком и пошел в общежитие. А из легковой машины вылезли еще двое — один маленький, черный, лохматый, а второй в кепке, со скучным лицом.
И маленький закурил и сказал:
— Какой воздух, а? Потрясающе!
Скучный тоже закурил и сказал:
— Нормальный воздух. Утром надо будет побольше дыма.
И маленький сказал:
— Зачем? Утром будет естественная дымка.
А скучный на него посмотрел и сказал:
— Каждый режиссер думает, что он оператор…
И за этим удивительным разговором наши местные люди следили с большим почтением и шептали: "Режиссер… оператор… режиссер… оператор…" Тут из машины вышла такая молоденькая, хорошенькая, с сигаретой. И по толпе шепот прошел: "Артистка, артистка…"
Мне Рыжий говорит:
— Видал? Артистка!
Я хотел ему ответить, что без него знаю, но тут ему прямо в нос чей-то окурок угодил. Рыжий подпрыгнул, ругнулся и под ближайший автобус залез. Ну, я из солидарности, натурально, за ним.
И тут снова вся толпа:
— Ах!
Это появился еще один — артист. Этого я сам лично видел по телевизору у полковничихи. Он вышел из машины, вокруг поглядел и сказал громко:
— Ну, Париж!
Это он, конечно, перепутал, потому что наш город иначе называется. Потом он на общежитие поглядел и сказал артисточке:
— "Хилтон", а?!
И тут на них обоих ринулись наши местные люди и стали совать им разные бумажки, а они что-то черкали на этих бумажках ручками, и наши отходили с таким видом, как у Рыжего бывает, когда он что-нибудь выгодное на помойке найдет.
У меня от всего этого бедлама вообще настроение не бог весть какое было, а тут еще эти два подхалима, Смелый с Тузиком, нас с Рыжим заметили и давай облаивать, перед приезжими выпендриваться.
— Все! — говорю Рыжему. — Рвем когти!..
Сидел я у полковничихи на кухне в самом паршивом настроении. У нас в городке, конечно, тоже разный народ. Есть которые и камнем в тебя могут, и крошки съедобной от многих не дождешься, но в основном население мирное, пахнет сытостью и покоем. А эти? Всклокоченные, мятые, окурками швыряются, орут… Причем здесь кино? Может, маскировка? Может, начинается кампания по отлову бездомных животных?!
Полковничиха удивляется:
— Ты чего, Гриша? Ты что так мяукаешь жалобно?
Люди! Им что ни скажешь — все одно: мяукаешь!..
— А ты видел, Гриша, — говорит, — кино к нам сюда снимать приехали. Из дворянской жизни. Всех в массовку приглашали. А что? Вот пойду и запишусь. Буду крепостную изображать. А?
Ага, думаю. Тебе твой фельдмаршал даст массовку. А сам возле двери кручусь, на нее смотрю, мол, выпусти меня, женщина, христа ради, видишь, не в настроении!..
Выпустила…
Во дворе уже темно сделалось. Теплый такой вечер. В траве всякая бестолочь стрекочет. Лягушка прямо перед носом шлепнулась. В другое время я б ей показал, выскочке пучеглазой, а тут не до нее. Стою посреди двора, гляжу на общежитие. А там на втором этаже во всех окнах свет горит.
Подошел к входу. Долго стоял, колебался. А потом сам на себя разозлился: в конце-то концов, кто тут хозяин?!
Запах дыма табачного я еще на лестнице почуял. А уж когда на второй этаж поднялся, в коридор, у меня от него чуть паралич дыхания не сделался. Ну, потихоньку вдоль коридора пошел. Иду, озираюсь, весь на нерве. Возле первой двери остановился, прислушался вроде тихо. Возле второй двери тишина. Из-за третьей храп слышался, бархатным батькой оттуда пахло. Следующая дверь приоткрыта была, оттуда дым выползал, и разные голоса время от времени повторяли слова "Со свиданьицем!", после чего слышался стеклянный звон. Видно, в той комнате люди давно друг с другом не виделись. Что было странно — это что холодильник, который тут раньше стоял, в конце коридора, пропал куда-то… Дошел я до конца коридора, значит, и обратно повернул, к выходу. Иду, и вдруг — стоп! Возле последней двери остановился. Говорят, против инстинкта не попрешь. Чепуха собачья. Инстинкт мне именно подсказывал, что смываться надо, и поживее. А это не инстинкт был, видать — судьба. В общем, ткнул я носом эту дверь и вошел.
А там в дыму три девушки сидели. Одну я сразу узнал — артисточка. Они пили кофе, курили и разговаривали. Меня не заметили. Потом артисточка говорит:
— Девчонки, я вас сейчас выгоню. Хоть немного поспать надо, а то завтра с утра никакой грим не поможет. Буду как кошка драная.
Ну, я это услышал — забыл про бдительность. Выхожу на середину комнаты и говорю:
— Я, конечно, извиняюсь, но почему же именно как кошка?
Ну тут увидали они меня — и пошло-поехало!
— Киса!
— Киса!
— Кис-кис-кис!..
Артисточка кричит:
— Девочки! Какая хорошенькая! Дайте ее мне! Я буду ее звать Капа!
Ну, девочки, рады стараться, меня изловили — благо, комната маленькая, куда я денусь — и, натурально, за шкирку.
Между прочим, напрасно думают, что это очень большое удовольствие, когда тебя за шкирку поднимают. Никакого нету удовольствия: свисаешь, как дурак, лапы раскорячены. Ну а на морде, конечно, делается выражение неслыханного блаженства — кожа-то натягивается, чего ж тут еще изобразишь? Лыбишься, как самурай какой!..
Артисточка гуманизм показывает, визжит:
— Надя! Отпусти! Ей же больно!
А Надя эта, подлая, меня как клещами держит и басом говорит:
— Да не, они так любят! Ой, гляди! Это ж не она, а он! Котяра! Глядите, девочки!
Ну ни малейшей деликатности! Стал дергаться, изворачиваться, чтоб Надю эту подлую корябнуть, — да тут меня на руки артисточка взяла, я успокоился немного. А она говорит:
— Ну и что же, что кот? Он все равно будет Капа. Он будет мой талисман!
Тут вторая, ассистентка эта, как закричит:
— Марина! Ты с ума сошла! Какой талисман! Может, у него стригущий лишай! Они ж разносчики! Вид у него какой-то подозрительный!
На себя-то, думаю, посмотри! Сама ты, может, разносчица!
Надя эта подлая кричит:
— Надо его помыть! Марина, держи его! Я за шампунем сбегаю! У меня для посуды, щелочной!..
Что тут рассказывать? Шум, визг, крик, я кусаюсь, царапаюсь, они меня в эту гадость шипучую окунают — прямо в ведро… Думал — каюк!..
Потом вытаскивают из ведра, тряпкой какой-то вытирают — а я уже и сам как тряпка мокрая. Голова гудит, глаза щиплет, вестибулярный аппарат отказывает. Лежу в углу — ничего не соображаю. Потом как сквозь туман вижу — уходит эта Надя подлая вместе с подружкой своей, тоже преподлой. Артистка за ними дверь закрыла и сейчас же догола разделась.
— Ты, — говорит, — помылся, Капа, теперь я тоже в душ хочу.
И пошла она в душ — видимо, воображала, что у нас в городе вода так все время и льется.
Вышла и говорит:
— Нету воды, Капа, представляешь?
Страшно трудно представить. А она голая на диван села — да как заплачет! Ей-богу, ревет, натурально, слезы по щекам размазывает.
— Не могу, — всхлипывает, — сил нету больше! Устала! В театре устала и в отпуск не пошла — сниматься ей, видите ли, захотелось!.. Зачем я тут, Капа? Дура, бездарь!.. Не выйдет у меня ничего! Ничего! Понимаешь?!
Меня схватила — и своим носом к моему.
— Они думают, — кричит, — Мариночка веселая, Мариночка улыбается. Я боюсь, Капа! Я не потяну!.. А этот Марк?! Тоже Феллини! Рояль на лужайке выдумал! Сам ляпнется — и меня мордой об стол!.. Понимаешь?!
Я одно точно понимал — что попал в натуральный сумасшедший дом. Хватают за шиворот, купают в дряни какой-то, жрать не дают, ревут, бормочут ерунду.
А она как начала плакать, так же вдруг и закончила.
— Ничего, Капочка. Все равно мы с тобой самые талантливые артистки. А они все дураки. Давай спать!
Меня — на руки, со мной — под одеяло. И враз заснула. Ну, делать нечего. Свернулся клубком, задремал кое-как. Беспокойно спал: приснилось, что Рыжий вместо меня к полковничихе заявился и сметану всю сожрал…