– Господи Иисусе, – прошептал он, – спасибо Тебе.
Когда его перестало трясти, он завел «фиат» и поехал назад к Долли. Дверь открыла Анна. Вид у нее был взволнованный.
– Генерал очень пьян и зол, – прошептала она. – Он ударил Долли.
– Ударил?
– Он уже успокоился, сказал, что не хотел этого.
– С тобой все в порядке?
– В полном. Не думаю, что сейчас подходящее время разговаривать с ним. Он все говорит и говорит про идиотов и предателей, которые проиграли войну.
– Поставь это под вешалкой, – сказал Пино, передавая ей саквояж. – Он дал мне два выходных дня. Ты можешь прийти ко мне. Отец опять уехал к матери.
– Не сегодня, – ответила она. – Я могу понадобиться Долли. Завтра?
Он поцеловал ее и сказал:
– Не могу дождаться.
Оставив «фиат» в гараже, Пино вернулся в квартиру родителей. Он подумал о Миммо. Дядя Альберт почти не говорил ему о том, чем занят младший брат, и правильно: ему не следовало это знать. Если Пино будут спрашивать, чем занимается его брат в Сопротивлении, он сможет, не лукавя, сказать, что не знает. Но ему хотелось знать, какие подвиги совершил брат, в особенности после того, как дядя Альберт сказал, что Миммо в бою заслужил репутацию бесстрашного парня.
Предаваясь дорогим для него альпийским воспоминаниям, их совместным восхождениям, совместной работе на благо Италии, Пино чувствовал себя несчастным при мысли о том, что Миммо считает его трусом и предателем. Сидя в одиночестве в родительской квартире, он молился о том, чтобы слова генерала Лейерса, сказанные им на швейцарской границе, оказались правдой, чтобы война наконец завершилась и жизнь, его жизнь в частности, вошла в нормальную колею.
Он закрыл глаза и попытался представить момент окончания войны. Как он узнает об этом? Начнут ли люди танцевать на улицах? Придут ли в Милан американцы? Конечно придут. Они вот уже шесть месяцев как в Риме. Ну не здорово ли это? Не замечательно ли?
Эти мысли пробудили его давнюю мечту съездить в Америку, увидеть мир за океаном.
«Может быть, так мы и создаем будущее, – думал Пино. – Сначала ты должен представить его. Мечтать о нем».
Несколько часов спустя в квартире зазвонил телефон. Он звонил не переставая.
Пино не хотел вылезать из теплой кровати, но телефон звонил и звонил, и Пино наконец сдался. Выскользнул из-под одеяла, побрел по холодному коридору, включил свет.
«В четыре часа? Кто это может быть?»
– Квартира Лелла, – сказал он.
– Пино? – воскликнула Порция надтреснутым голосом. – Это ты?
– Да, мама. Что случилось?
– Кошмар, – ответила она и начала плакать.
У Пино от дурных предчувствий остатки сна как рукой сняло.
– Что? Папа?
– Нет, – шмыгнула носом она. – Папа спит в соседней комнате.
– Тогда что?
– Лиза Рока. Ты помнишь? Моя лучшая подруга детства.
– Она живет в Лекко. У нее дочь. Я когда-то играл с ней на озере.
– Габриела умерла, – сдавленным голосом проговорила Порция.
– Что? – сказал Пино, вспоминая, как он раскачивал девочку на качелях во дворе их дома.
Мать опять шмыгнула носом.
– С ней все было в порядке, она работала в Кодигоро, но заскучала по дому и захотела съездить к родителям, повидаться. Ее отец, Вито, муж Лизы, очень болел, и Габриела беспокоилась.
Порция рассказала, что Габриела Рока с другом выехали днем из Кодигоро на автобусе. Водитель явно пытался сэкономить время и выбрал маршрут через Леньяно.
– В этом районе партизаны вели бои с отрядами Муссолини, – сказала Порция. – К западу от Леньяно, близ кладбища и фруктового сада, на пути к деревне Ногара автобус оказался в центре сражения. Габриела пыталась бежать, но попала под перекрестный огонь и погибла.
– Это ужасно, – сказал Пино. – Очень сочувствую.
– Габриела все еще там, – с трудом проговорила Порция. – Ее друг сумел перенести тело на кладбище, а потом позвонил Лизе. Я только что с ней говорила. Ее муж болен и не может похоронить дочь. Кажется, весь мир сошел с ума и озверел.
Порция зарыдала.
Сердце у Пино обливалось кровью.
– Ты хочешь, чтобы я помог?
Она перестала плакать и шмыгнула носом.
– Ты сможешь? Отвезти ее домой к матери? Для меня это очень важно.
Пино не был в восторге при мысли о том, что придется везти мертвое тело девушки, но он знал, что не может поступить иначе.
– Она на кладбище между Леньяно и Ногарой?
– Да, там ее оставил друг.
– Я сейчас же поеду, мама.
Три часа спустя, облаченный в теплую зимнюю одежду, Пино в «фиате» генерала Лейерса свернул на проселочную дорогу, уходившую на восток от Мантуи в направлении Ногары и Леньано. Утро стояло ветреное, шел снег. Машину заносило и подбрасывало на скользкой, в рытвинах дороге.
Пино ехал по пахотным землям, дорога шла между засыпанных снегом полей, огражденных деревянными заборами и сложенными из камня стенами. Он преодолел склон к западу от Ногары, остановился на вершине и посмотрел вниз. Слева от него голые оливковые и фруктовые рощи упирались в большое огороженное кладбище. Склон справа был круче, но быстрее переходил в ровную поверхность, на ней тоже стояли голые фруктовые деревья, фермерские дома, тянулись поля.
Падал снежок, и сцена могла бы показаться вполне пасторальной, если бы не сожженный автобус, перегораживающий дорогу у ворот кладбища. Отдельные выстрелы, автоматные очереди и крики боя все еще звучали в нескольких сотнях метров внизу. Пино почувствовал, как тает его решимость.
«Я не подписывался на это», – подумал он и чуть было не развернулся.
Но тут в его ушах снова раздался голос Порции, умоляющий его привезти матери тело Габриелы. И потом, оставлять девочку, с которой он играл в детстве, на растерзание птицам было бы неправильно.
Пино вытащил генеральский бинокль из бардачка, вышел из машины на мороз и навел окуляры на долину внизу. Ему сразу же удалось засечь движение, и он вскоре понял, что чернорубашечники контролируют южную сторону дороги, а партизаны в красных шарфах удерживают северную, вплоть до стены кладбища приблизительно в пятистах метрах от него. На дороге, в кюветах, на полях и в рощах лежали убитые.
Пино задумался на секунду, потом составил план, который пугал его до смерти, но ничего лучше в голову ему не пришло. На некоторое время страх перед необходимостью спуститься с холма парализовал его. Всевозможные «а если» не давали сделать первый шаг, и каждое новое сомнение все сильнее скручивало узлом желудок.
Но, приняв решение, он попытался не думать об опасностях. Проверив заряженный вальтер в кармане пальто, Пино надел перчатки, вытащил из багажника две белые простыни. Он взял их с собой, чтобы завернуть тело, но сейчас они должны были послужить другой цели. Одну простыню он намотал на себя, как юбку, а другую, словно шаль, набросил на голову поверх шерстяной шапки и на плечи. Пино направился на север, в сторону от дороги; завернутый в простыни, он двигался, как призрак, сквозь метель по вершине холма, потом стал спускаться все ниже и ниже и наконец оказался в одной из ближайших оливковых рощ.
Пино прошел еще двести метров, а потом свернул на восток и двинулся вдоль каменной стены в сторону дальней северной границы рощи. В бинокль сквозь падающий снег он видел фигуры партизан далеко справа от себя, они лежали в снегу у стволов старых оливковых деревьев и вели огонь по чернорубашечникам, которые пытались пересечь дорогу.
Пино продвигался дальше, пригнувшись, прячась за низкой каменной стеной. Со стороны чернорубашечников раздавались очереди из автоматического оружия, пули попадали в деревья, рикошетили от каменной стены, а время от времени доносились звуки, похожие на шлепки, – как предполагал Пино, это пули достигали цели и поражали кого-нибудь из партизан.
В паузах между стрельбой раненые с обеих сторон кричали от боли, звали своих жен и матерей, умоляли Иисуса, Деву Марию, всемогущего Бога помочь им или прекратить их мучения. Голоса страдальцев звучали в голове Пино, приводили его в ужас, но тут стрельба начиналась снова. Он не мог заставить себя двигаться. А если пуля попадет в него? Если он умрет? Что будет делать мать, если потеряет его? Он лежал на животе в снегу за каменной стеной, его трясло, и он думал, что нужно развернуться и возвращаться домой.
А потом перед его мысленным взором возник Миммо, назвавший его трусом, предателем, и ему стало стыдно прятаться за каменной стеной.
«Да не смущается сердце ваше», – сказал кардинал Шустер накануне Рождества.
«Веруйте», – много раз говорил ему отец Ре.
Пино приподнялся и, согнувшись, двинулся вперед и на восток, он прошел не меньше сотни метров до того места, где каменная стена сходила на нет. Он помедлил, потом припустил бегом позади другой оливковой рощи, он видел партизан, которые двигались среди деревьев приблизительно в семидесяти метрах справа от него. Со стороны противника застрочил тяжелый пулемет.
Пино нырнул в снег, обнял ствол старого дерева. Пули прочесывали рощу с востока на запад, потом в обратном направлении, обрывали ветки деревьев, вонзались в тела партизан, чьи вскрики Пино слышал время от времени. На несколько мгновений все вокруг него превратилось в тягучий заснеженный кошмар, все, кроме звериного рева пулемета и криков раненых.
Пули ложились все ближе и ближе к Пино, и он поднялся на ноги и пустился со всех ног, надеясь убежать от них. Он слышал, как пули за его спиной попадают в деревья, но угол кладбища уже был близко, и Пино рассчитывал успеть.
Он зацепился ногой за корень и споткнулся. Попытался сохранить равновесие, но другая нога угодила в пустоту, и он упал лицом в занесенную снегом мелиорационную канаву.
Пули разорвали воздух над его головой, застучали об угол кладбищенской стены, скалывая кусочки камня и цемент, а потом пулеметчик повел стволом в другую сторону.
Лежа лицом в снегу, Пино слышал жуткие крики раненых, цепляющихся за жизнь, просящих о помощи или молящих прикончить их. Их боль заставила его подняться на ноги. Он стоял в мелиорационной канаве, смотрел на то место, где лежал, осознавая, что если бы продолжал бежать к кладбищу, то теперь почти наверняка был бы мертв, может быть, перерезан пополам.