. Они приобрели сообща целую усадьбу, разделили ее между собой, переселились на илистый берег и с разрешения помещика взяли себе фамилии поблагороднее: вместо прежних Жебро, Кшивонь, Бутвяк появились Жебровские, Кшивицкие, Буткевичи…
А мужики победнее остались на песках и ходили к тем отрабатывать барщину. Так продолжалось недолго — бог смиловался, русский царь дал волю крестьянам, — но память о тех годах, когда мужик над мужиком барствовал, горькой отравой жила в сознании, будоража и возмущая людей. «Шляхта» обзывала «мужиков» хамами, а «мужики» «шляхту» — «иудами», и так переругивались с берега на берег.
«Шляхты», то есть кулаков, было в Жекуте дворов двенадцать, «мужиков» с полсотни и столько же «босяков» — безземельных батраков. Последние пачками уходили в город, в неметчину и на кладбище. Кладбище было общее для всех, выгон тоже, а вот лес был «шляхетский» — «босякам» и «мужикам» разрешалось, в лучшем случае, собирать там мох и сушняк.
Из-за мха-то Щенсный подрался с местными ребятами и одного даже как следует отдубасил. Вернулся он из леса, правда, с полным мешком, но и с новой кличкой — «большевик».
Плотник с детьми жили у свояка на «шляхетском» берегу. Свояк недавно выстроил новый дом, просторный, с крышей на немецкий манер, высокой и срезанной с обеих сторон. На чердаке они и поселились. Из досок, что свояк им выделил, смастерили перегородку и лестницу. Щенсный с отцом три дня вкалывали, пока управились с плотницкой работой, позатыкали мохом все щели и всю избу промазали глиной с опилками. Веронка набила мешки соломой, повесила картину, икону, бумажные аппликации — и чердак принял жилой вид.
— И вправду неплохо, — одобрил свояк, заглянув к ним наверх. — Пока своего угла нету, живите… По-христиански, пусть.
Он был скуп на слова. Мысли ворочал медленно, как камни, но, подняв какую-нибудь, тащил ее неутомимо на ему одному известную кучу, непрерывно шевеля губами, будто корова, жующая жвачку.
Плотник знал, почему свояк пустил их к себе и что он все жует, да прожевать не может: те полторы десятины, которые он обрабатывал все эти годы и в мыслях давно присовокупил к собственным двенадцати, отслужив взамен панихиду по родным, умершим в России.
Плотнику не терпелось поскорее взять свою землю обратно, но вот пришла весна, а у него все не было настоящей работы, чтобы связать концы с концами. Щенсный подрядился к плетельщику и вместе с несколькими другими мальчишками помогал ему делать плетеные кресла, которые потом пароход увозил в Варшаву. Как тут думать о собственном хозяйстве, когда ни кола, ни двора, ни денег.
Свояк для вида спросил:
— Ну как, сам пахать будешь?
Конечно, все осталось как было. Свояк пахал, сеял и собирал урожай, не делясь с ними, потому что они ведь жили у него бесплатно; правда, иной раз, когда им приходилось совсем туго, подкидывал немного муки или картошки.
Щенсный и Веронка не раз уговаривали отца проявить характер и договориться со свояком насчет земли, пусть отдает им хотя бы треть урожая, а за жилье они ему будут платить наличными — так будет для них выгоднее… Но плотник и слушать не хотел. Страшно подумать, чем это может кончиться… Свояк — хозяин крепкий, ему все дозволено. Еще, чего доброго, разозлится и прогонит. Куда им тогда деваться? Лучше уж терпеть. Богатый бедного всегда одолеет. Не даром Жебровский кричал Жебро через речку:
— Может, ты и умнее меня, но все равно нищий, а значит — хам.
Эта истина вопила отовсюду. И терзала хуже нужды.
Нужду они терпели и на чужбине. Но там она не была пороком, как здесь, в Жекуте, там никто их из-за нее не унижал. Напротив, тот, кто происходил из крестьян или из рабочих, гордился этим. Юрек, например, с радостью бы поменял своего деда на его, Щенсного, предков! И от русских Щенсный видел больше сочувствия, чем здесь от своих. Но там была разруха, там погибли мама и Хеля…
Там, на чужой стороне, Щенсному было плохо, он мечтал о своей, о собственной родине. А здесь, среди своих, он чувствует себя еще более одиноким и зовут его «большевиком».
— Тут не красная Россия, сынок, тут бунтовать нельзя, — слова отца струились непрерывным потоком, неся с собой стариковскую покорную мудрость. — Даст бог, со временем и мы чего-нибудь добьемся.
Но время в Жекуте, как назло, остановилось.
В Симбирске по крайней мере было оживленно, что-то постоянно происходило; там был простор, на худой конец, ты мог уйти в степь к теплым соленым источникам. Жизнь была голодная, но зато бурлящая, кипучая. Здесь же ничего не происходит. Стоячее болото, покрытое ряской, сонно качаются калужницы, квакают лягушки. И некуда деваться. Сидишь, как к стенке прижатый, плетешь прутья с утра до вечера, до ряби в глазах — ох, как же все запуталось, ужас прямо…
Сглазила, видать, Щенсного милая отчизна, ничего в нем не осталось от прежнего гетмана. Ходил медленно, едва передвигая ноги, без мыслей, без надежды, уж и сутулиться начал, как отец.
Щенка подобрал, Брилека, и иногда выходил с ним вечером посидеть на берегу Вислы. Ощущая на коленях теплую, преданную щенячью морду, он глядел бездумно, как солнце медленно спускается за широкую излучину реки и уходит, наверное, во Влоцлавек. Но вскоре свояк посадил Брилека на цепь и запретил ласкать — пусть будет злым.
Прошел год, другой. Отец по-прежнему день работал, а два дня искал работу. Щенсный делал плетеные кресла. Валек с Кахной пошли в школу, потому что в Жекуте как раз открылась школа. А Веронка занималась домом.
Наконец подвернулась настоящая работа: у станции строили домики для железнодорожников. Отец подрядился плотничать и взял Щенсного в подручные.
Они отработали неделю и пошли вместе со всеми за получкой, но тут произошла неувязка. Техник отправил их к кассиру, кассир — к бухгалтеру, и всюду по документам получалось, что плотник — субподрядчик и ему заплатят по выполнении всей работы. Договор ведь он не подписывал, поскольку не умел писать.
Как тут продержаться столько времени?
Пошли к свояку. Свояк, пожалуйста, предложил пятьдесят злотых, но не взаймы, а как первый взнос за землю. Отец испугался. Продать землю? О господи!.. Он столько лет мечтал об этом своем куске пашни, пробирался к нему от самой Волги, и теперь, хотя и не мог пока его поднять, все же смотрел, прикидывал: здесь вот свеклу посажу, там картошку. И строил планы насчет огорода, плодовых деревьев, пасеки… Мысли роились, как пчелы в улье, — душа начинала радоваться, рождалась вера в лучшее будущее. Им бы вот только немного денег подзаработать, а опора у них есть, есть земля! Ее из рук выпускать нельзя. Что стоит человек без земли?
Отец так испугался за землю, что ни о чем больше свояка не просил. Взял у одного из «шляхты» немного муки, сурепки и два мешка картошки, пообещав сразу же после железнодорожных домиков расширить ему коровник. Щенсный ходил по воскресеньям на рыбалку, а иной раз — в безлунные ночи — на огороды. Так они прожили без малого три месяца, надрываясь на стройке от зари до зари.
Наконец сделали все и, повесив венки на крышах, отправились к инженеру. А тот говорит:
— Теперь ничего выплатить не могу, только после сдачи объекта.
Они к нему за хлебом, а он им такие слова: сдача объекта.
— Прошу вас, пан инженер, — взмолился отец, — дайте хоть сколько-нибудь. Дети у меня. Четверо детей.
Инженер был в общем-то человек неплохой. Только обюрократился на казенных должностях и на людей смотрел в соответствии: в соответствии с расценками, в соответствии с договором, в соответствии с циркуляром за номером таким-то. А обыкновенно, по-простому — разучился.
— В счет того, что вам причитается, — повторил он, — ничего не могу выплатить до сдачи объекта. Но приходите завтра на разгрузку. Как раз будет суббота, вечером получите деньги.
Назавтра они голодные пришли выгружать из вагона три тысячи изразцов. Работали через силу, отец сорвал ноготь, изразцов двадцать разбили, за них должны были удержать из заработка, у Щенсного все время плыли темные круги перед глазами. Но оба все таскали и таскали, до ломоты в пояснице.
Уже смеркалось, когда они прибежали к кассе. Окошко было закрыто: выплата кончилась. Что делать?
— Я уже сдал ведомость, — сказал кассир, — идите к старику, он еще у себя, раскладывает пасьянс.
Отец сгреб тесло, пилу, дрель, взял ящик с инструментом, и они двинулись к инженеру.
Инженер, тот самый, сидел за столом нахохлившись — что-то в картах не получалось. Увидев их, рассердился:
— Все вы отдыхаете после работы. Вот и я хочу отдохнуть. Приходите в понедельник, может, я вам что-нибудь наскребу.
Щенсный, державший как раз под мышкой отцовский ящик, а в руке тесло, сделал шаг вперед.
— Вы нам заплатите сейчас!
— Каким тоном ты разговариваешь! Сейчас? А если нет?
— Тогда я вас зарублю! Мне уже все равно. Смотрите! Считаю до пяти: раз, два…
Отец, робевший перед каждым галстуком, совсем потерял голову, а инженер побелел. Может, он понял по глазам Щенсного, что тот и в самом деле зарубит, а может, увидел такую боль и отчаяние, что в нем дрогнуло то человеческое, что дремало под циркуляром, — трудно сказать. Дрожащей рукой он достал бумажник.
— Вот вам десять злотых. Даю свои, потому что вижу, нуждаетесь. С получки вернете.
Отец кланялся, бормоча слова благодарности. Щенсный стоял неподвижно, ослабев после вспышки, инженер же смотрел в сторону, барабаня пальцами по портфелю, словно не отцу, а ему было неловко и стыдно за то, что произошло.
Когда они выходили, инженер бросил им вслед:
— Сдерживай себя, молодой человек. Другой на моем месте вызвал бы полицию…
Во дворе Щенсный взял отца под руку и почувствовал, что тот дрожит.
— Как ты мог, сын, как ты мог так его напугать…
— Пошел он к черту!.. Ты что-нибудь видишь? Я нет.
Отец остановился, заглянул ему в глаза.
— Как нет? Ничего не видишь?
— Я же сказал. Будто мне глаза выколол кто…
Отец в испуге засуетился вокруг Щенсного, усадил его на камень.