Что было дальше? Как я оказался здесь? Здесь ни тепло ни холодно. Желтый свет от торшера. За окном темно. В телевизоре что-то говорят. Как у Сергея, их головы трясутся, а рот широко открыт.
Я слышу, как открывается дверь. Через рифленое стекло вижу силуэт. Клара? Незнакомый голос. Не одна? Кто-то с работы? А кем она работает? Вспоминай! Она как-то сказала, что им в больницу привезли новые аппараты МРТ.
– Сенечка, ты давно тут сидишь? – Голос Клары сквозь рифленое стекло кажется чужим.
– М-м-м… – говорю я.
– Я сейчас приготовлю покушать, – говорит она. – Принесу.
Почему она не вошла? Я не помню ее лица. В телевизоре маленькие человечки на льду прыгают. Я слышу голоса через стенку. О чем они так громко говорят? Какой-то запах. Внутри меня что-то булькает.
Дверь открывается и входит она. Клара? В руках что-то пахнет. Мне очень хочется это. Я протягиваю руки.
– Подожди, я помогу, – говорит Клара.
Она чем-то тычет мне в лицо. Внутри становится тепло и приятно. Я киваю. Хочу сказать, что мне нравится. Лицо Клары мокрое и блестящее.
– Мне нужно уехать на выходные, – говорит она, и вода из глаз течет сильнее. – Иначе я просто не выдержу.
– М-м-м, – говорю я.
– Что ты мычишь? Мы можем нормально поговорить?
Становится громко и неприятно. Я машу рукой, чтобы отстала.
– Я жизнь на него положила! Обслуживала его, обстирывала. А он только и знает, что сидеть перед телевизором! Тебя хоть что-нибудь волнует? – Она смотрит на меня, из глаз больше не течет.
– М-м-м, – отвечаю я.
– А у меня любовник уже два года! – Ее рот некрасивый, я машу на нее рукой. – Мы с Германом уезжаем в Звенигород на три дня. Если тебя это вообще волнует.
– М-м-м, – отвечаю я.
– Вернусь во вторник. Еда в холодильнике. Должно хватить.
Клара уходит. Мне снова приятно. За окном темно. Свет торшера желтый. Перед глазами человечки прыгают по белому льду. И чего они такие быстрые? Можно же медленнее.
– Пап? Па-а-ап?
Я открываю глаза. За окном голубой свет. В рифленую дверь кто-то заглядывает, долго смотрит. С ней маленький человечек.
– Боже, пап, а я тебя ищу по всей квартире, – говорит она. – Мама просила проведать тебя. Дениска, поздоровайся с дедушкой… Ну, не бойся!
Маленький подходит и трогает меня. Мне приятно.
– Па, ты ел? Мама сказала, что пожарила котлет… Но все целое. Ты что, два дня не ел?
Я смотрю на маленького. Он смотрит в экран. Там прыгают шарики. Она ходит вокруг меня. Разглядывает.
– Мама говорила, а я не верила. Хотя чему удивляться? Ты никогда не интересовался ни ей, ни мной. Я думала, что ты занят на работе, поэтому не пришел на день рождения внука! Нет, тебе просто плевать на нас! И правильно, что мама уходит от тебя… Она еще молодая… А дядя Герман хороший человек. Он заботится о ней.
Она и маленький уходят. Мне снова хорошо. Тихо и спокойно. Желтый свет торшера. Я смотрю в экран. Какая-то голова двигается и открывает рот.
– Сенечка, – говорит Клара, – ты что, не ходил на работу? И почему у тебя телефон выключен? Мне позвонил Сергей, сказал, что ты не пришел в понедельник и сегодня.
Я смотрю на нее. У нее белые волосы?
– Сенечка, ты что, не вставал с кресла все четыре дня?
Она трогает мое лицо. Холодно. Я вздрагиваю. Она нюхает меня?
– Ты что, запил? У тебя же печень!
Клара ходит из стороны в сторону. Она быстро ходит. Мне неприятно. Я хочу, чтобы она ушла. Машу на нее. Она не замечает. Достает что-то из шкафа. Одежда? Рубашка и брюки. Рубашка желтая. Мы были в Сочи. С Кларой и Дениской. Ели мороженое. Я нес Дениску на плечах. Он уронил мороженое прямо на рубашку. Мы смеялись. Когда это было? Каким-то летом. Да, ярко светило солнце. И волосы Клары стали еще светлее. Клара смеялась, и вокруг ее глаз были маленькие лучики. Мне было хорошо. Еще были рыбки. Я опустил ноги в аквариум, и было щекотно. Дениска заливисто смеялся, а мне было щекотно и страшно.
Клара стоит совсем близко. Расстегивает на мне рубашку. Ее руки дрожат. Глаза мокрые. Лучиков, как в Сочи, нет. Мне неприятно. Мне больно. Больно.
– М-м-м, – толкаю ее. Она падает. Смотрит на меня. Глаза большие, круглые.
Уходит.
За окном темно. Желтый свет торшера дрожит. На экране мутные пятна бегают, открывают рот, трясут головой. Дверь открывается. Слышу шум. Голоса. Клары и незнакомый. Входят в комнату.
Высокий. Кажется великаном. Наклоняется ко мне, смотрит. Мне неприятно. Но махнуть Ему не решаюсь. Он берется большими руками за мои плечи и трясет. Он тянет. Хочет поднять? Я не сопротивляюсь. Интересно. Он отступает. Дышит. Вытирает воду с лица. Снова хватает меня и тянет. Больно. Мы падаем. Я лежу на Нем. Его глаза круглые и большие. Он выкарабкивается из-под меня и отползает в сторону, к Кларе. Клара зажала рот рукой. Лицо мокрое. Я не двигаюсь.
– Он прирос к креслу, – говорит Он.
– Я так и думала, – говорит Клара. – Когда начала его раздевать, рубашка не расстегивается… Давай поставим его на место. Что ж он так лежать будет?
– Я снизу толкну, а ты тяни сверху, – говорит Он.
Они вдвоем снова меня толкают. Поставили. Неудобно. Мне не видно торшер, экран и окно.
– М-м-м, – говорю я.
– Да, Сенечка, сейчас. – Клара двигает меня маленькими толчками.
Мне снова удобно. Клара и Он уходят. Я слышу голоса. О чем-то говорят. На экране пестрые пятна. Я с интересом наблюдаю. Торшер беспокоит.
Снова входят Он и Клара. У нее мокрое лицо. У Него дрожит подбородок. В руках у Клары какой-то сверток.
– Я так не могу, – говорит она. – Это же мой муж.
– А я кто?
– Ты моя любовь, – говорит она, и из глаз снова вода. – Но с ним у нас дочь, внук.
– Он уже не здесь, Клара, – говорит Он и обнимает ее.
Торшер погас. Мне страшно. Хочу что-то сказать, но не могу. Клара и Он обнимаются. Ее плечи трясутся. Он смотрит на меня. Отстраняет Клару.
– Давай, – говорит Он ей и берет что-то в руки.
Маленькое и черное Он направляет в мою сторону. Я зажмуриваюсь. Экран погас. Больше там никто не двигается. Мне страшно. Я смотрю на Клару. Она подходит ко мне. Ее лицо мокрое и спокойное. Она разворачивает сверток. Плед. Его вязала моя мама, когда я еще жил в деревне. У нас были овцы. Отец их стриг, а мама пряла. Я любил смотреть, как пышное серое облако в маминых руках превращалось в тонкую крепкую нить. Потом ловкими движениями четырех спиц из этой нитки выходили причудливые узоры. Этот плед она связала, когда я привез Клару. Она не успела нам его подарить. Когда у Клары болела поясница, плед вытягивал боль. Когда у меня ныли ноги после работы, я укрывал их пледом, и боль отступала. Когда маленькая Света болела, мы укутывали ее пледом, и она скорее выздоравливала.
Клара стоит с пледом в руках. Маминым пледом. Он стоит рядом. Обнимает ее за плечи. Глаза Клары сухие и добрые. Он тоже совсем не страшный. Клара накрывает меня. Они уходят. Становится темно. И спокойно. Мне приятно.
Две зеленые бумажки
Раз, два, три, четыре… Я считала шпалы под ногами. На откосах кое-где виднелись остатки жухлого снега, сучья голых деревьев походили на лапки гигантских засушенных пауков, в покосившихся домишках вдоль железной дороги уже редко где горели огни, люди спали. Стояла унылая тишина, лишь чей-то пес жалобно выл, все еще боясь прогромыхавших несколько часов назад салютов.
Я злилась на маму – она не позволила мне остаться у Сидоровых – и ненавидела эту дорогу, особенно ночью. Страшные истории про неожиданный поезд, отрезавший ногу какому-то мужику, так и всплывали перед глазами. Мама же спокойно шагала по шпалам мимо скрюченных домов и заброшенных уличных туалетов, куда подростки скидывали мертвых бродячих собак. Оставалось лишь догадываться, умерли собаки своей смертью или утонули в зловонной жиже.
Я любила бывать у Сидоровых. Их дом казался ярким праздником, словно грузовичок из новогодней рекламы кока-колы посреди густого мрака. Сидоровы все праздники отмечали с размахом, будь то день рождения или Новый год. Звали соседей и друзей. Их трехэтажный дом на два подъезда казался настоящим островком безмятежности. Соседи друг друга знали, ладили, можно было когда угодно и сколько угодно бывать друг у друга в гостях.
Ничем в жизни я так не дорожила, как этими мгновениями у Сидоровых. Дядя Леша был моим крестным, а тетю Наташу я просто обожала. Их дочь Ленка родилась на год раньше, поэтому я подчинялась ей безоговорочно во всем. Я восхищалась и завидовала ее игрушкам, которые крестный привозил из командировок. Однажды я проплакала весь день, когда у Ленки появился тамагочи, представляя, каким бы он вырос большим и никогда, никогда не умер. Я мечтала о такой семье. Полной, жизнерадостной, счастливой.
Мы возвращались домой после безудержного веселья с кучей друзей, танцами, конфетами, подарками и салютами по холодной и неприветливой железной дороге. Вдали показались огни железнодорожного вокзала. За ним ждала остановка и четырехчасовой шахтерский автобус, везущий на смену грустных шахтеров, которым придется работать в первый день нового года. В этом автобусе всегда был спертый воздух, как будто шахтеры уже уставшими ехали на работу.
Я молча смотрела в окно. Где-то в домах еще праздновали, горел свет и мигали гирлянды. Я завидовала тем окнам. Сейчас бы я смотрела новогодний «Голубой огонек» вместе с Ленкой по их большому телевизору, а не тряслась в прокуренном автобусе. Если бы я осталась у Сидоровых, то не увидела бы того, что произошло в прихожей.
Я знала, что мы небогатые. Мама ушла от отца, когда мне не было и четырех, к бабушке с дедушкой. Время считалось непростым, и работу мама с ее экономическим дипломом не нашла, а торговать «тряпьем» на рынке считала недостойным. Так и жили мы на пенсию стариков.
От остановки к дому шли молча. Думала ли мама о том, что совершила, раскаивалась? Я лишь мечтала поскорее уснуть, а утром представить, что ничего не произошло. А может, и не было ничего? Может, я не видела, как мама вытащила из бумажника дяди Леши две зеленые бумажки, пока одевалась в прихоже