Нет, они и вправду странные, эти кисти. Крупнее, чем можно было ждать, судя по остальному ее телу, но и узкие, вроде… вроде куриных лапок. И огрубелые, точно от долгого ручного труда — может, она на фабрике работала? Ног толком не видно, они упрятаны в кошмарные расклешенные брючки семидесятых, которые теперь снова в моду вошли, — с зеленым отливом, Иисусе-Христе, — и башмаки вроде как от «Дока Мартенса», в общем, насколько они у нее короткие, не просечешь. И все-таки, сиськи… Они похожи на… на… Он не знал, с чем их можно сравнить. Просто охеренно добрые сиськи и лежат рядышком, а на них сквозь ветровое стекло падает солнце.
Ладно, сиськи сиськами, а как насчет лица? Ну, сейчас его не разглядишь, для этого нужно, чтобы она к нему повернулась, — и все из-за ее стрижки. Волосы у нее густые, пушистые, бурые, как у хомячка, свисают прямо, он даже щек ее не видит, когда она смотрит вперед. Соблазнительно, конечно, вообразить, что за ее волосами скрывается прекрасное лицо, как у какой-нибудь поп-певицы или актрисы, да только он знает — это не так. На самом деле, когда она ненадолго повернулась к нему, лицо, типа, шокировало его. Маленькое, сердечком, как у эльфа из детской книжки, с идеальным носиком и фантастически большегубым, изогнутым ртом — ну, супермодель да и только. Но при этом, щеки одутловатые, а на носу сидят очки с самыми толстыми, какие он когда-нибудь видел, стеклами: глаза они увеличивают раза, может быть, в два.
Странная девка, это точно. Наполовину малышка из «Спасателей Малибу», наполовину старушенция.
Да и машину она ведет, как старушенция. Пятьдесят миль в час, ну никак не больше. И этот ее дешевый анорак, который на заднем сиденье валяется, ну что это такое, а? Может, у девки попросту винтиков не хватает? Чокнутая, сильно на то похоже. И говорит как-то странно — иностранка, это наверняка.
Ладно, а отодрать ты ее хотел бы?
Наверное, если представится случай. Харится она, небось, почище, чем Джанин, это уж будь уверен.
Джанин. Господи, поразительно, — стоит только подумать о ней, и на душе погано становится. Ведь секунду назад в отличном же настроении был. Добрая старушка Джанин. Если у тебя душа поет, просто подумай о Джанин. Иисусе… почему он никак не может взять да и забыть обо всем? Вон, посмотри, какие у этой девки сиськи, — прямо светятся под солнцем, как… Во, он понял, наконец, на что они похожи: на луну. Ну ладно, на две луны.
— Так чем вы занимаетесь в Инвернессе? — неожиданно спросил он.
— У меня там дела, — ответила она.
— Какие?
Иссерли на мгновение задумалась. Молчание продолжалось так долго, что она забыла, кем решила назваться на этот раз.
— Я юрист.
— Серьезно?
— Серьезно.
— Как в телевизоре, что ли?
— Я не смотрю телевизор.
Что было правдой, более или менее. Только-только попав в Шотландию, Иссерли смотрела его почти непрерывно, однако теперь ограничивалась новостями, да, время от времени, тем, что показывали по нему, когда она разминалась.
— Дела уголовные? — поинтересовался он.
Иссерли коротко взглянула ему в глаза. Это была искра, которую, возможно, стоило раздуть.
— Случается, — она пожала плечами. Вернее сказать, попыталась. Пожимать плечами, когда ты ведешь машину, кунштюк на удивление сложный — физически, — особенно при ее грудях.
— Что-нибудь смачное? — гнул свое стопщик.
Иссерли, прищурившись, взглянула в зеркальце заднего вида и сбросила скорость, позволив «фольксвагену», тянувшему за собой жилой прицеп, обогнать ее.
— Что вы называете «смачным»? — осведомилась она, когда этот маневр завершился.
— Не знаю… — он вздохнул, тон его стал одновременно и скорбным, и игривым. — Ну, например, мужик убивает жену за то, что она с кем-то спуталась.
— Было кое-что и в этом роде, — неопределенно ответила она.
— И вы его упекли?
— Упекла?
— Добились для него пожизненного.
— А почему вы думаете, что я не адвокат? — усмехнулась она.
— Ну, сами знаете: бабы мужикам никогда спуску не дают.
Нет, тон его определенно становился все более странным: мрачным, даже горьким и тем не менее не лишенным ноток заигрывания. Ей пришлось основательно обдумать следующую свою реплику.
— О, против мужчин я ничего не имею, — наконец, сообщила она, перебираясь в другой ряд. — Особенно против тех, которых обманывают их женщины.
Будем надеяться, что это заставит его раскрыть карты.
Однако он молчал, немного ссутулившись. Иссерли искоса взглянула на него, но он не пожелал встретиться с ней глазами — так, точно она перешла некую грань. Иссерли опустила взгляд на его футболку. Там было написано «AC/DC», а ниже крупными буквами — «BALLBREAKER»[1]. Что это может означать, она ни малейшего представления не имела и почувствовала вдруг, что ничего в своем пассажире не понимает.
Опыт уже научил ее, что в таких случаях остается только одно — копать глубже.
— Вы женаты? — спросила она.
— Был, — без всякого выражения ответил он. На его крупной, коротко остриженной голове поблескивал под линией волос пот; большой палец оттягивал ремень безопасности, точно тот мешал ему дышать.
— Тогда вы, наверное, юристов недолюбливаете, — сказала она.
— Да нет, — ответил он. — Мы с ней просто взяли и разошлись.
— Значит, детей у вас не было?
— Детей забрала она. Ну и флаг ей в руки.
Он произнес это так, точно жена его была какой-то далекой страной с гнусными порядками, а попытки привить ей нравы общества более цивилизованного никаких плодов не приносили.
— Я вовсе не хотела лезть в ваши дела, — сказала Иссерли.
— Да все путем.
Машина катила по шоссе. Все сильнее, казалось, соединявшая их близость уступила место взаимному недовольству.
Солнце уже поднялось выше шедшего впереди автомобиля, залив ветровое стекло Иссерли сплошной белизной, грозившей стать мучительной. Лес, тянувшийся вдоль дороги с водительской стороны, поредел, а затем сменился крутым откосом, на котором кишмя кишели побеги ползучих растений и дикие гиацинты. Дорожные знаки напоминали иностранцам на нескольких не известных Иссерли языках о том, по какой стороне дороги им следует ехать.
Жара в машине грозила, того и гляди, стать удушающей, даже по меркам Иссерли, сносившей разного рода крайности без особых усилий. Очки ее начали запотевать, однако снять их она не могла: не следует ему видеть сейчас ее глаза. Неторопливая, тонкая струйка пота, стекавшая по ее шее к грудной кости, замешкалась, достигнув ложбинки между грудями. Стопщик ничего этого, казалось, не замечал — отрывочно барабанил пальцами по бедрам с внутренней их стороны в такт какому-то мотивчику, который Иссерли услышать не могла; впрочем, заметив, что она наблюдает за ним, остановился и уложил ладони поверх своих причиндалов.
Что же с ним такое случилось? Что породило эту сумрачную метаморфозу? Едва она начала понимать, какой заманчивый ей попался клиент, он словно скукожился прямо у нее на глазах: теперь это был вовсе не тот самец, которого она впустила в свою машину двадцать минут назад. Может, он просто один из тех никчемных олухов, чья сексуальная самоуверенность тает, как дым, стоит напомнить им о существовании реальных самок? Или, все-таки, кругом виновата она?
— Если вам жарко, откройте окно, — предложила Иссерли.
Он кивнул, но ничего не ответил.
Иссерли осторожно нажала ногой на педаль акселератора, надеясь, что пассажиру ее это понравится. Однако он просто вздохнул и слегка вжался в спинку сиденья, похоже, незначительное увеличение скорости всего лишь напомнило ему о том, как медленно они едут, так никуда и не доезжая.
Может, не стоило ей говорить, что она юрист. Может, продавщица или воспитательница детского сада понравилась бы ему больше. Просто она приняла его за самца крутого, грубоватого, решила, что у него могла иметься пара судимостей и он захочет о них рассказать, чтобы подразнить ее, проверить на крепость. Возможно, самым надежным было назваться матерью семейства.
— Ваша жена, — еще раз попыталась она завести разговор, стараясь подделать ободряющий тон общительного самца, тон, которого он мог ждать от кого-нибудь из его собутыльников. — Дом она себе забрала?
— Да… хотя… нет… — Он глубоко вздохнул. — Мне пришлось продать его и половину денег отдать ей. Она переехала в Брэдфорд. Я остался здесь.
— Здесь — это где? — спросила она, поведя подбородком в сторону шоссе, чтобы напомнить ему, как далеко она его уже завезла.
— В Милнафуа, — он усмехнулся, словно стесняясь этого названия.
На взгляд Иссерли, название было не хуже других, может быть, даже лучше, чем «Лондон» или «Данди», которые она выговаривала с трудом. Она понимала, впрочем, что для него «Милнафуа» означало несусветную глушь.
— Там ведь и работы-то никакой нет, — сказала Иссерли, подпустив в голос интонацию прозаичного, мужественного, как она надеялась, сочувствия.
— А то я не знаю, — пробормотал он. И следом, голосом много более высоким и громким, так что она даже испугалась: — И все-таки, падать духом не следует, а?
Иссерли, не поверив своим ушам, уставилась на него — да, все так: он попытался изобразить оптимиста и потерпел полный провал. Он даже улыбочку соорудил на залитом потом лице — такую, точно понял вдруг, что слишком уж открыто признаваться в своем лентяйстве опасно, что если он скажет ей: да, я всегда жил на пособие, это может повлечь за собой серьезные последствия. Виновата ли в этом она, назвавшаяся юристом? Испугался ли он того, что она способна устроить ему крупные неприятности? Или того, что в один прекрасный день может выясниться: она обладает какой-то официальной властью над ним? Может быть, ей стоит рассмеяться, попросить у него прощения за обман и начать все сначала? Сказать, что она работает в магазине, продает компьютерные программы или женскую одежду больших размеров?
Большой зеленый знак на обочине сообщил, сколько миль осталось до Дингуолла и Инвернесса: не много. Слева от дороги земля уходила вниз, открывая вид на поблескивавший берег Кромарти-Ферта. Было время отлива, все камни и песчаные отмели повылезали наружу. На одном из камней лежал, точно севшее на мель судно, одинокий пригорюнившийся тюлень.