Арлекин, Пьеро и Коломбина
Ах, Пьеро – такой простак!
А Арлекин любить мастак
и вот эдак и вот так
и вот эдак!
Коломбину за плечо
он хватает горячо,
и поцеловав еще
в губки напоследок,
говорит: чего коснеть,
Коломбина!
Бузина пошла краснеть
и рябина!
Лик мой ясен,
бел мой торс
и волос красивый ворс
так прекрасен.
А Коломбина думает: Пьеро,
вы так играли на губной гармонике!
Зачем же вы не доблестный герой,
а только умоляете и молите?
У вас к тому же – серые глаза,
и над глазами – серые ресницы…
Но Арлекин ее хватает за —
за, мягко говоря, за поясницу:
и пойдут они в трактир —
как не пить вермут
с Арлекином таким
необыкновенным!
(Ах, безрадостный Пьеро,
бери бумагу и перо,
чернила фиолетовые,
промокашку розовую:
улетело лето,
наступила проза
в этом самом лучшем из миров:
Арлекин Коломбину
уволок за куртину,
или прям, на перину,
ах, Пьеро, Пьеро…)
Арлекин, в графине пусто.
Киснет кислая капуста.
И давно доел пирог
этот выродок Пьеро.
В кружках сохнет пепел, пена.
И с похмелья Коломбина
после давешней возни
истерична, черт возьми.
Коломбина спит босая
(к ней пристроился поэт).
Снится ей сажень косая
и какой-нибудь обед.
Снятся руки, снятся ноги,
заключения врача.
И лежит Пьеро убогий
у роскошного плеча.
Коломбина, видишь сон? —
двух обличий унисон:
горечь глаз, горячка рук
и стыда порочный круг.
«Ты прекрасна, Коломбина:
хризантема, георгина
или лучше – василек…»
Руки вздев и выгнув спину,
гаснет свечки фитилек —
остается злобный стон.
Коломбина, видишь сон? —
вот по грудь ты входишь в речку,
вот вода покрыла плечи,
кто-то машет рукавом,
и внезапно – никого:
не приемлет больше вин
потускневший Арлекин,
не толкается в нутро
неродившийся Пьеро.
Возле берега записка
проплывает близко-близко.
По песку бегут следы:
Коломбина, это – ты.
Выходцы
Перебив зеркала,
в том священнейшем осатаненьи,
когда сажа бела,
начинают они свое жадное пенье,
и всплывают из каверзных вод их слепые тела.
И звучит: «Приходи
на условленный угол с витриной!
Ревновать прекрати —
порываю я с той паутиной!..»
И, ослепнув, пруды
покрываются жадною тиной,
и звучит голосок
сквозь бесценных мгновений песок:
«Из бездонных зеркал
мы не зря, мы не зря ускользнули
в этот летний провал,
где лиловые тени в июле.
Позабудем себя —
что отрадней такого забвенья…»
Но осколки слепят,
вновь слепят их до дна на мгновенье.
«Безумен утверждавший…»
«He is stark mad who ewer saith
That he been in love an hour».
Безумен утверждавший,
что он хоть миг любил.
Таким безумцем ставши,
он лишь любимым был:
твоей любовью жил он,
владел твоей тоской…
А ты – ты не твердила
бессмыслицы такой.
«Безоглядна мысли гладь…»
Безоглядна мысли гладь
(только боль владеет далью).
Вера это – ожиданье:
что ж без веры ожидать?
Покидая свой подвал
(сумрак, запах керосина),
слепо погляди на синий
неба летнего провал.
ВО СПАСЕНИЕ1971–1972
1. ВО СПАСЕНИЕ
«Пусть останутся в минувшем…»
Пусть останутся в минувшем,
когда дни покинут нас,
те слова, что наши души
прошептали в первый раз.
Если всё на свете – тайна,
всё чудовищно случайно —
пусть вовеки не подслушать
нашей тайны никому.
«А ты, мой ангел во плоти…»
А ты, мой ангел во плоти,
еще за то меня прости,
что я тебя – земную —
небесной именую.
Нельзя ж пред женщиною ведь
безжалостно благоговеть,
а ангелов тревожных
жалеть никак не можно.
Я не приду к тебе домой —
душа твоя и так со мной:
таит проникновенье
такое отдаленье.
А если не простишь, пойму,
что ты осталась в том дому
у окружной дороги,
где зимы-недотроги.
«Вдали от милых дней…»
Вдали от милых дней
печаль всего родней,
раз лжет уже воспоминанье,
и сердце ошибается в биеньи —
вдали от милых дней
лишь счастие видней,
и, может быть, печаль о нем случайно
является забытою печалью.
«Уже давно я продал эту книгу…»
Уже давно я продал эту книгу,
где говорилось о любви прекрасной,
что равносильна вечности и мигу,
и счастью чистому, и лжи, и муке крестной.
Теперь продать мне нечего, а надо б.
И вспомнил я старинного поэта,
и все, что им таинственно воспето
слепой любви в укор или в награду.
«Я женщину эту люблю, как всегда…»
Я женщину эту люблю, как всегда.
Она же, как прежде, как встарь, молода,
хоть смотрит больнее, хоть помнит о том,
что я ей шептал зацелованным ртом.
Я женщину эту люблю, как всегда,
хоть вторник сегодня, а завтра – среда,
хоть спали до света – да снова темно,
хоть, может быть, нет нас на свете давно.
«Совесть моя тесная…»
Совесть моя тесная,
вовсе на краю
вот какую песенку
я тебе спою:
«Ходики да печка.
Чайника шумок.
Вот бы где навечно
я остаться смог.
Хороши сторожка,
бестолковый пес,
и забор заброшенный
бузиной зарос.
Даже святотатцу
в глубине стыда
хочется остаться
где-то навсегда —
кем угодно – сбоку
от больших дорог —
сторожем, собакой,
колыханьем дров.
«Ну как тебя благодарить мне…»
Ну как тебя благодарить мне
в каком борении и ритме,
ну как тебя благодарить мне
и как любить еще больней?
Среди бессонницы, рыданья
не мне нашла ты оправданье,
лишь счастья нашего наитье
оправдано душой твоей.
2. ПРИ ДАЛЕКОМ КОЛОКОЛЬНОМ ЗВОНЕ
«Тоньше, тоньше жизнь с годами…»
Тоньше, тоньше жизнь с годами,
тоньше посвиста птенца.
Что не ждали, не гадали —
все свершилось до конца.
И когда необходимо
стану я пред грозный суд,
все посмотрят сквозь и мимо —
не осудят, не спасут.
«В чернозем смертей посеяно…»
В чернозем смертей посеяно
и грехом воспалено —
не искусство, а спасение,
нет – виновности вино.
Что ж мы ждем от вопля, лепета,
наши души разгласив:
красота сама бестрепетна,
трепет груб и некрасив.
«Потаенную жестокость…»
Потаенную жестокость
в сердце женском не жалей.
Потаенно и жестоко
преклоняйся перед ней.
Ты не знал ее до срока
или знал едва-едва —
безвозвратно, одиноко
сохрани ее слова.
«Кромешной тьмы глаза…»
Кромешной тьмы глаза
стихов моих касались.
Но ты, слепая зависть,
смогла их наказать
непониманьем, сном,
сладчайшей черной злобой,
всегда глядевшей в оба
и знавшей об одном.
«Я заблудился, не найти…»
Я заблудился, не найти
ногам пути в затонах моха;
над чащей плещется просвет,
заметно заалев.
Любое дерево в лесу —
оно настолько одиноко,
что никому не отыскать
его среди дерев.
«Поклон примите от прохожего…»
Поклон примите от прохожего,
который не живет нигде:
ни в чаще леса непогожего,
ни в городе и ни в избе,
ни в пустоши необитаемой
и ни в пути с сумой вдвоем,
ни на виду у всех, ни в тайне,
ни в одиночестве своем —
от проходимца – нет, от странника
среди земного иль астрального
хаоса (космос мнится нам) —
поклон всем кольям и дворам.
При далеком колокольном звоне
Жил на свете человек (а может, не жил).
Утром воду приносил, поленья – к ночи.
Ко Христову Воскресенью нес гостинцы —
что жене своей, что малым своим деткам.
Что ни день – будь в непогоду или в вёдро —
запрягал он свою утлую кобылу,
день гонял ее по взмыленным дорогам,
а под вечер они вместе возвращались
при далеком звоне колокольном —
на кого бы царь не опалялся,
у кого бы вор не крал пожитки,
кто б пред Господом ни впал в какую ересь,
кто б ни умер, кто бы ни родился.
Вместо перевода
Когда она проезжала
мимо заката солнца,
мимо детей ученых,
мимо людских могил,
то рожь сильнее рыжела,
и дети кричали отчетливей,
и слышали звук колокольца
те, кто в могилах был.
«Да, когда-нибудь, когда не…»
Да, когда-нибудь, когда не
станет горя и утрат,
всё внезапно явным станет —
тут узнает в аккурат
жалкий раб бумажной дести,
что за месть в себе несет —
что когда-то было детство
и младенчество…
и всё.