Точнее, не рассуждал, а вслух высказывал свои надежды. Он считал, что если сверху, с высшей точки, к нему обращаются с таким упорством, то однажды все, наверное, сбудется.
Легко могло случиться так, что я пропущу восьмой ряд. Здесь сидел Врежинац. Он был тихим, незаметным, таким, каким Гоголь в начале «Мертвых душ» описывал Чичикова: «Господин не красивый, не некрасивый… а нельзя сказать, чтобы и слишком молод». Врежинац был именно и таким, и эдаким, и должно быть, поэтому больше всего преуспевал в роли посредника. Зарабатывал на всех возможных разницах, не было такого дела, заняться которым он счел бы недостойным внимания: здесь динар, там – два, важно, чтобы шли комиссионные. Причем это никогда не была обычная перепродажа, а всегда нечто большее – услуга. Например, Врежинац приводил в «Сутьеску» зрителей. Особых зрителей смотреть особые фильмы.
Где-то во второй половине семидесятых у нас началось настоящее нашествие туристических групп из Советского Союза. Гости сначала осматривали расположенные поблизости от нашего города достопримечательности, потом ночевали в одном из наших отелей, а наутро у них было несколько часов свободного времени. В основном они прогуливались по площади и центральным улицам, дивясь товарам на витринах, скромным с точки зрения человека западного, но роскошным для тех, кто приезжал с востока Европы. Русские туристы гуляли и гуляли до полного изнеможения, всегда вместе, всей группой. А потом шли в «Сутьеску».
Говорят, что в качестве посредника Врежинац договаривался с кинотеатром, чтобы «подогнать» репертуар к появлению у нас этих гостей. Было хорошо известно: как только на афише появляется название какого-нибудь датского эротического фильма – в день его показа жди в городе русских. За целый час до сеанса перед кассой собиралось полсотни, а иногда и целая сотня скромно одетых людей среднего и выше среднего возраста. Перешептывались, советовались, словно продолжая обдумывать, идти смотреть фильм или нет. Некоторые недоверчиво поглядывали на киноплакаты с раздетыми девушками. Некоторые краснели, хотя в те времена датские эротические фильмы были скорее просто дурацкими, чем эротически откровенными. Кое-кто пересчитывал деньги. По нескольку раз, до самой последней мелочи. Собранную сумму передавали Врежинацу, который их сюда привел, отчего билет стоил чуть-чуть дороже, чем просто в кассе.
И еще помню, туристы из Советского Союза постоянно оглядывались, словно опасаясь, что кто-то заметит, как они входят в зал. Многие даже откалывали от лацкана значки с изображением Ленина… Какие впечатления оставались у них после сеанса, не знаю. Выходили они бледными, с каким-то подобием улыбки в уголках рта. Вот, они и это посмотрели. И, судя по всему, обманутыми себя не чувствовали. Значок с Лениным возвращался на свое место на лацкане.
Врежинац зарабатывал. Билетер Симонович считал, что это непорядочно, и не раз пытался вступить с посредником в дискуссию. Однако Врежинац, как каждый мудрый бизнесмен, просто молчал. Занимался своим делом и ничего не говорил.
И наконец, в девятом ряду, последнем в ближайшей к экрану части партера, сидел Ибрахим, хозяин кондитерской. Он был настоящий мастер своего дела, и к тому же известен тем, что упорно сохранял верность «нашей кириллице». На той улице, где находилось его заведение, уже полно было вывесок на латинице – в основном мало кому понятные английские слова. Но владелец частного кондитерского малого предприятия «Тысяча и одно пирожное» не желал следовать моде и менять название.
Ибрахим ходил в кино «всей семьей». Рядом с ним сидела Ясмина, дочь, всегда с платком на голове. Она была очень красива. Рядом с Ясминой – ее мать. Сразу было ясно, от кого девушка унаследовала правильные черты лица. Имени Ясмининой матери не знал никто. На правой руке у нее была изысканная татуировка, арабеска, покрывавшая всю кисть и уходившая под одежду с длинными рукавами в любое время года.
Ходили слухи, что Ибрахим хотел убить какого-то мужчину, который однажды видел всю татуировку на руке его жены. Но тот, опять же по слухам, сбежал в Америку. Правда, кое-кто утверждал, что хозяин кондитерской откладывает деньги на дорогу за океан, чтобы найти того единственного, не считая его самого, человека, который знал, где начинается и как выглядит эта татуировка.
Пустота и птичка, которая вот-вот заговорит
Десятого ряда за девятым не было, их разделяло пустое пространство. Точнее, между ними находился проход шириной метра в два, служивший для того, чтобы зрителям было удобнее входить и выходить. Такое же пустое пространство необходимо и в этом рассказе об одном киносеансе и о фильме, названия которого я не могу вспомнить. Точно так же, как не могу сказать, был ли он художественным или документальным. Хотя точно знаю, что показывали его в начале мая 1980 года в кинотеатре «Сутьеска».
В свое время было хорошо известно: десятый ряд именно из-за этого прохода, благодаря которому оставалось гораздо больше места для ног, всегда резервировался исключительно для первых лиц города. И не из-за одного лишь удобства, а для того, чтобы дамы могли выставить на всеобщее обозрение свои наряды, в те времена посещение кинотеатра считалось выходом в свет. Позже, когда старые плюшевые кресла заменили на обычные, деревянные, сиденья которых сами откидывались, когда с них вставали, самый удобный десятый ряд приберегали для партийных работников, высших офицерских чинов и директоров школ… Так продолжалось все время, когда билетер Симонович еще не был таким подавленным и заботился о соблюдении «райской иерархии». Когда он и сам сидел на своем рабочем месте, в зале, возле тяжелой двустворчатой двери с тяжелой шторой, а не как в то воскресенье после обеда – на летней веранде. Наслаждаясь нежным солнцем и разговором с птичкой, которая уселась к нему на плечо. Из-за которой необходимо вернуться к началу XX века и вспомнить Руди Прохаску.
Рудольф Прохаска родился в 1889 году в Даруваре, куда его предки переехали из Чехии. Еще подростком он отправился в большое турне с передвижным кинотеатром своего деда Франца Прохаски. Так он побывал почти во всех концах австро-венгерской империи и в 1904 году впервые проехал по сербскому королевству, а потом через болгарское царство добрался даже до османской Турции, точнее, до дворца Долмабахча в Стамбуле. Между прочим, Франц и Руди Прохаска демонстрировали фильмы даже самому султану.
Как велик мир! Пыльная равнина, прямые дороги, обсаженные рядами тополей или выродившихся тутов, на перекрестках ржавые металлические кресты, на границах принадлежащих селам земель – часовни в честь святых, которые избавили этот край от чумы или другой напасти… Благодатные долины рек, берега, поросшие ивами, омуты, постукивание водяного колеса, доносящееся из брошенных мельниц, сгнившие паромы и обветшавшие мосты… Вершины под снегом, группы тесно стоящих гор, остатки старых укреплений, одинокая сосна, промоины и осыпи на склонах… Прорези ущелий, по склонам мох, и солнце видно только в полдень… Разбухшие морские теснины, скалы, обгрызенные волнами, похожие на ореховые скорлупки рыбацкие суденышки, и далеко в открытом море вздыхающие пароходы…
А сколько силы в языках! Атлетический немецкий, похрустывающий венгерский, болтливый сербский, ласковый болгарский, непредсказуемый турецкий… Все такое разное, хотя повсюду, где дедушка Франц решал остановиться и где внук Руди раскатывал экран и начинал крутить ручку киноаппарата, люди смеялись одинаково.
Чешские корчмы, в которых было принято демонстрировать «передвижные картинки», все были разными, двух одинаковых не найдешь. В каждой по-своему была подобрана мебель. Одни были подчеркнуто чистыми, другие подчеркнуто неопрятными. В одних пахло олифой и высушенным базиликом, в других воняло промокшими накидками кучеров и потом распряженных коней. В одни люди приходили, чтобы вместе попеть песни, а в другие – чтобы повеситься не дома. В одних напивались из-за того, что нет свободы, в других напивались из-за того, что не знали, что со свободой делать…
И еда, и выпивка, которые подавали посетителям во время показа, тоже везде были разными на вкус. По приготовленному блюду чувствовалось, какое животное еще недавно бегало по двору, а какое просто терпеливо ждало, когда хозяин его прирежет. Чувствовалось, какую ракию гнали молча и мрачно, а какая разлита по бутылкам из казана, вокруг которого радостно собралось все село. Чувствовалось, какое вино сделано так, чтобы его получилось побольше, а какое в одном стакане содержит половину бочки…
И корчмари, и корчмарки по-разному скандалили. Где-то громко кричали, с пеной у рта что-то многословно доказывали, а кончалось все лишь легким взаимным подтруниванием. А где-то весь спор сводился к обмену двумя-тремя словами, после которых, правда, ненависть становилась еще сильнее, и было только вопросом времени, кто кого ночью во сне безжалостно зарубит топором…
Да и народ, посетители, собираясь, повсюду шумели по-разному. Делая вид, что кино они уже смотрели, хотя на самом деле просто кто-то когда-то им о нем рассказывал, или же признавая, от волнения шепотом, что никогда раньше ни с чем подобным не встречались. А в некоторых местах начинали стекаться с утра пораньше, помогая инвалидам, таща с собой колыбели с младенцами, а то и кровати с лежащими там столетними бабками, или длиннющие скамьи, на которых могла усесться целая семья, не беспокоясь о том, какой они шум создают, ведь неизвестно, привезут ли когда-нибудь еще в их глушь нечто подобное…
Всегда все было совсем по-разному, одинаковым – один только смех. Сперва сдержанный, по мере того, как Франц и Руди крутили все новые и новые комические сюжеты, смех превращался в хохот, который под конец становился совершенно необузданным.