Поначалу казалось, что султан Абдулхамид Второй, в отличие от всех остальных, никогда не засмеется.
Старый чех с бакенбардами и паренек с пробивающимися усиками, прибыв в Стамбул, устраивали показы фильмов в отелях и домах состоятельных людей. Город был большим, сотни муэдзинов призывали на молитву, повсюду на улицах поднимался парок над горячими лепешками и кренделями, то тут, то там время от времени вспыхивал блеск золотой монеты или кинжала, кто-то кутил и гулял напропалую, кто-то мудро молчал, а кто-то впадал в транс с помощью кальяна или гашиша… Кино считали чудом. На каждом сеансе места были заняты все до одного. Самым популярным был фильм, в котором актер менял десятки выражений лица, ролики «Выход рабочих из табачной фабрики», «Завтрак грудного ребенка», «Купание в море», постановочный фильм «Коронация короля Эдуарда», живописная история «Поездка по каналу Гранде в Венеции», фантастический сюжет «Путешествие на Луну», а иногда Франц Прохаска отваживался показать и короткий, но скандально известный фильм «Поцелуй Мэй Ирвинг и Джона К. Райса».
Как-то вечером на сеансе в элитном стамбульском квартале Бейоглу в числе публики оказался Тахсин-паша, личный секретарь султана. Он перебирал четки и пощипывал бороду. На следующий день к чехам пришли двое, приказали взять аппаратуру и немедленно следовать за ними. Одеты эти люди были как европейцы, говорили по-французски, но, судя по их лицам, задавать вопросы о том, куда они их поведут, не имело смысла. Зловеще звучали и настойчивые требования хозяина пристанища, которое занимали Франц и Руди, заплатить за прожитые дни, он долго тащился за ними следом, то и дело хватался за голову и причитал:
– Платить, эфенди… Сейчас платить, до сегодняшний день… Потом посмотрим, потом… Если вернетесь… Прошу тебя, эфенди, сейчас платить…
Их отвели во дворец Долмабахче. Сколько раз чехи переходили из зала в зал, столько же раз их обыскивали стоявшие в дверях стражники. Наконец сказали, что они должны установить экран и проектор в одном из залов и ждать. Возможно, султана во дворце не было, он больше любил проводить время в старом павильоне на Иылдызе. Роскошь дворца Долмабахче была ему неприятна, кроме того, более скромный павильон легче было охранять. Франц и Руди ждали. Рядом с каждой колонной во дворце стоял капыкулу, воин личной гвардии султана, в полной готовности, с рукой, сжимавшей рукоятку сабли. Никто не издавал ни звука. Франц и Руди ждали. Вдруг раздался какой-то шорох, султан появился без особых церемоний. По пятам за ним следовал переводчик. Все опустили головы. Поклонились и чехи, причем Руди Прохаска краем глаза все-таки за всем следил. Абдулхамид был человечком лет шестидесяти, бледным, с неуверенными движениями, выглядел даже как бы испуганным. Рассказывали, что его преследуют всевозможные страхи, а особенно один, совершенно оправданный – многие желали его смерти. Султан повсюду видел заговоры младотурок или же подготовку покушения на него подданными армянской национальности. По мере того, как шли годы, он все больше запутывался в собственной шпионской сети. Окружив себя свитой льстецов, все меньше понимал, кто ему действительно предан, а кто просто угодничает. И все больше терял связь с реальностью, и все больше бледнел.
Как бы то ни было, выглядел султан равнодушным. На иностранцев глянул мельком. Уселся на что-то, одновременно напоминавшее и кровать, и престол, из богатых складок рукава выглянула его маленькая ручка, он слегка шевельнул мизинцем, единственным пальцем, который был украшен перстнем с капелькой драгоценного красного камня. Руди Прохаска навсегда запомнил эту руку с длинными, прекрасно ухоженными ногтями, и мизинец, движение которого было знаком того, что сеанс можно начать. Гвардейцы задернули полупрозрачные шторы, тени во дворце удлинились. Султан глянул испуганно, казалось, сейчас передумает, в полумраке ему стало неуютно… Дедушка Франц заговорил. Сначала он в изысканных выражениях приветствовал султана, цветисто описал, сколько стран они проехали, прежде чем попали к нему, и принялся объяснять, что султан сейчас увидит… Говорил он по-французски, время от времени вставляя простые слова на турецком, кое-какие успел уже выучить. Абдулхамид держался все так же равнодушно, отсутствующим взглядом посматривал по сторонам, на его лице не дрогнул ни один мускул, словно он ничего из сказанного не слышал. Тут переводчик принялся переводить, хотя султан и сам немного знал французский. Франца Прохаску прошиб пот – весь его рассказ султану изложили буквально в двух фразах. Однако тут снова последовало едва заметное движение мизинца, и переводчик сказал:
– Его светлость спрашивает: может быть, вы наконец начнете?
Отступать было некуда. Руди Прохаска принялся крутить ручку проекционного аппарата. Ожили и побежали картинки. Султан, однако, словно ничего не видел. На происходившие на экране трюки он смотрел пустым взглядом, даже с некоторой скукой. Равнодушен остался и тогда, когда поставили следующий фильм. Ничего не изменилось и во время третьего… Лишь четвертый киноролик – лицо на экране, мимика которого вовсе не была смешной, а напротив, изображала скорбь – привлек внимание султана, вызвал у него печальную улыбку. Но дальше Абдулхамид начал получать удовольствие, это было заметно. Он улыбался все чаще. Даже разрумянился. А в середине следующего фильма Абдулхамид вдруг встал и протянул руку к экрану. Руди Прохаска смотрел, как по маленькой руке султана проплывают изображения десятков людей и как он пытается прикоснуться к их лбам, щекам, губам…
Потом Абдулхамид кашлянул. На это кашлянул и переводчик. Султан сунул мальчику в руку золотую меджидию. Переводчик передал старому чеху что-то вроде свитка, грамоты. Султан направился к выходу из зала, снова становясь все более и более испуганным, все более и более бледным… Переводчик следовал за ним по пятам…
Просмотр удался на славу. После него Франца и Руди Прохаску все время, пока они оставались в Стамбуле, не раз приглашали во дворец Абдулхамида Второго. Он встречал их как невеселый заключенный, никогда не говорил ни слова, но фильмы, пусть ненадолго, создавали у него впечатление, что он такой же человек, как и всякий другой.
Хозяин, сдававший чехам жилье, больше не требовал, чтобы они платили немедленно, а с левантинской хитростью повторял:
– После, эфенди, после… Я все пишу, легко посчитаем…
Султана Абдулхамида Второго запомнили как странного правителя. С одной стороны, он ввел много новшеств, турецкое общество стремительно становилось все более открытым, проводилось все больше реформ, переводились книги, разветвлялась сеть железных дорог… Но, с другой стороны, Абдулхамид панически боялся изменения старого государственного устройства, Конституция была отменена буквально через несколько дней после того, как вступила в силу, парламент был тут же распущен и снова созван лишь спустя несколько десятилетий… За противниками режима следили тайные агенты. Доносы стали обычным делом. Не оставались без работы и те, кто умеет бесшумно затянуть шелковый шнур на нужной шее. Особая комиссия следила за тем, чтобы определенные слова, выражения или имена никогда не упоминались ни в каких публикациях. Несуществующими словами были объявлены: «свобода», «революция», «забастовка», «анархия»… Кроме того, некоторые другие слова, хоть их и не изгнали, получили совершенно иной смысл. В «Османском словаре», напечатанном в 1905 году, определение слова «демократия» выглядело так: «экзотическая птица из Америки». Слово «тирания», поближе к концу того же словаря, толковалось примерно так же. В принципе, лексикограф нашел хороший выход, выдавая некоторые «неудобные» понятия за ту или иную птицу с того или иного конца планеты Земля.
Когда Франц и Руди Прохаска находились в Стамбуле, этот недавно вышедший словарь как раз стал любимым предметом для насмешек. Народным развлечением. И в квартале Фанар, и в той части города, что между Бешикташ и Румели Хисар, и даже на главной улице Пери нелегальные уличные торговцы предлагали живой товар, называвшийся самыми невероятными словами. Этим товаром были заморские птицы, главным образом попугаи, привезенные из Австралии и Южной Америки.
– Это Демократия… – шепотом сообщали они возможному покупателю, разглядывающему какую-нибудь клетку с особенно ярким и пестрым попугаем.
– Тирания… – шепотом сообщали они другому возможному покупателю, любующемуся чуть менее роскошной птицей в соседней клетке.
Продавца звали Селим Баки Аксу. Он то и дело разводил руки в стороны, так широко, насколько это возможно. Иностранцев – пожилого господина и парнишку – он встретил восторженно, так, как обычно и встречают клиентов ловкие турки, только что не поцелуями. Выглядело все так, будто Селим более тридцати лет держал лавку на этом месте только для того, чтобы в один прекрасный день два чеха перешагнули ее порог, намереваясь что-то купить. Он хлопнул в ладони и немедленно отправил на улицу мальчика, помогавшего ему торговать:
– Кемаль, сынок, разрази тебя гром, неужели сам не понимаешь, принеси чай, бездельник! Будешь так столбом стоять, ничего не продашь…
И тут же, не спросив, почему Франц и Руди выбрали именно его лавку, принялся раскатывать ковры и рулоны материи, раскладывать перед ними фески и тапки, пересыпать из ладони в ладонь экзотические специи… пока вдруг не заметил, что мальчик смотрит на одну из нескольких клеток с птицами. Селим бросил все остальные товары, взял палку с крюком, снял клетку, развел руки, сообщил цену и подмигнул:
– Демократия, недорого!
– Ха, я знаю эти шутки насчет словаря. Но на самом-то деле это просто попугай. Можно найти и красивее, и крупнее. Кроме того, очень дорого… – сказал Франц Прохаска.
– Не попугай, а птица Демократия… Красивее только те, что красивее, крупнее только те, что крупнее, а эту птицу мальчик может научить говорить! – развел руками Селим Баки Аксу.
– Дорого! И потом, откуда мне знать, что эта птица не Тирания? – сказал Франц Прохаска.