Балезин понял: пора действовать! Правая рука Кошелькова была по-прежнему в кармане пиджака, он мог выстрелить в любой момент. И Алексей принял единственно правильное решение.
– Ладно, согласен. Беру, – он назвал цену.
Архангельский поднял голову, оторвавшись от просмотра холста, и понимающе глянул на Алексея – это был условный сигнал. На устах же Яньки появилось подобие улыбки. Торговаться он не собирался, он хотел поскорее все закончить.
– Как говорят у вас в России: по рукам! – Балезин привстал и протянул правую руку. Кошельков, ничего не подозревая, на радостях попытался сделать то же самое. В следующую секунду на него глядело дуло браунинга.
– Руки на стол! Сидеть – не двигаться!
Ещё через секунду сверкнул револьвер в руке Архангельского.
Вербицкий со страху поднял бы руки вверх и без команды. Кошельков же, опустившись в кресло, с интересом взирал на Балезина.
– Поздравляю. Кажется, большевики научились работать, – глухо выдавил он и сразу как-то сник; а может, специально задумал таким казаться.
– Я не большевик.
– А кто же?
Скрипнула ведущая на кухню дверь и резко открылась. Наблюдавший за дверью Балезин это предвидел, поэтому выстрелил первым; потом ещё. Тело Юсуфа качнулось и звучно шлёпнулось на деревянный пол.
– Кто я? – переспросил Алексей. – Я русский офицер. Честь имею!
Нельзя сказать, что звуки выстрелов переполошили весь трактир. Здесь частенько постреливали, и многие из посетителей к этому привыкли. Но результат всё-таки был: враз смолкла музыка, какая-то женщина истошно заорала. И тут же на пороге трактира появились Ершов, Курбатов, чернокудрый связник Балезина и ещё двое в кожанках. Поняв, в чём дело, они сразу же бросились по лестнице на антресоли.
Кошельков, положив руки на стол, сидел, не двигаясь. «Неужели этот человек – главный бандит Москвы мог убить Ленина?» – подумал Алексей, не спуская с него глаз. В дверь уже стучали, но засов был надёжный.
– Открывайте! Чека! – орал Ершов.
И в это время произошло то, чего никто не ожидал. Алексей собрался уже было встать и открыть дверь, благо Архангельский держал Кошелькова с Вербицким под прицелом, как вдруг в других дверях появился половой. Он переступил через лежащего Юсуфа и, держа в руках поднос, приближался к ним. На подносе красовался чайник, всё остальное было прикрыто салфеткой.
– Чаю заказывали?
Балезин с Архангельским опешили: какой, к чёрту, чай, здесь стреляют! Алексей окинул взглядом того, кто появился: низкорослый, хилый, редкие зубы, шрам на левой щеке – да это же тот парень с Хитровки, что просил у него закурить! И Архангельский, похоже, узнал в нём кого-то.
Половой приближался к ним, его правая рука была под салфеткой. Зачем он там её держал, Балезин а Архангельский не сразу поняли. Но было поздно: из-под белоснежной салфетки раздались два выстрела.
Кошельков вскочил:
– Ай-да, Малыш! Молодчага!
Из усталого и апатичного он мигом превратился в того самого Яньку-Кошелька, при упоминании которого многих жителей Москвы бросало в дрожь. Сейчас он готов был биться за свою жизнь. Он схватил Малыша за плечо:
– Ноги рисуем!
Но тот вырвался, подбежал к лежащему на полу Архангельскому и дважды выстрелил ему в голову:
– У, падла лысая! Он мне в Екатеринославе покоя не давал!
В дверь уже били прикладами. Кошельков выхватил маузер и открыл огонь по чекистам. Напоследок свирепо глянул на Вербицкого:
– Так это ты, Хорёк, мусоров привёз? Снюхался, сука!
Насмерть перепуганный Вербицкий прохрипел:
– Да что ты, Янь, ей-богу, не…
Хрип прервал выстрел. Толстяк схватился за живот, упал и заголосил. Но Кошельков, Малыш и вновь появившийся Кислый уже неслись по лестнице вниз.
Выскочив на кухню, они в перестрелке застрелили одного из засевших там чекистов. Тайным ходом выскочили на улицу, минуя двор. Но там их тоже ждали.
– Вон туда! – крикнул Малыш и указал на заброшенный дом.
Перестрелка длилась недолго. В ударной группе Ершова кроме него, Курбатова и Отмана осталось всего три человека. Другие двое были убиты в трактире, один ранен. Дом удалось окружить, но штурм его привёл бы к новым потерям. И ждать подмоги не представлялось возможным. Тогда было решено открыть огонь на поражение. Кислый был убит сразу. Кошельков отчаянно отстреливался, перебегая от одного окна к другому.
На минуту стрельба затихла. И вдруг по улице громогласно пронеслось:
– Кошельков! Узнаешь меня? Это я, Отман! Выходи, дом окружён!
В ответ Янька дважды выстрелил. Потом на секунду высунулся вполтуловища, пытаясь разглядеть своего заклятого врага. И получил выстрел в грудь – это стрелял один из чекистов.
Воцарилась тишина. Так прошла минута, пять, десять. Вдруг внутри дома прогремел выстрел.
Прошло ещё несколько тягостных минут. Сергей Генрихович первым вышел из укрытия и быстрым шагом пошёл в сторону дома.
– Куда вы? Убьют! – прокричал ему вслед Курбатов.
Отман остановился, повернулся;
– Не убьют. Их уже нет в живых.
И действительно, когда они вошли в пустой дом, то увидели Кислого и Кошелькова мёртвыми. Первый лежал, раскинув руки; пуля угодила ему прямо в лоб. Кошельков сидел на полу, прижавшись спиной к стене; вся его грудь была в крови. Если бы он последним выстрелом не добил себя, то умирал бы в страшных муках.
– А где третий? – вдруг воскликнул Ершов.
– Точно, их же было трое! – добавил Курбатов.
Оба, как по команде, посмотрели на Отмана. Тот молчал, сказать ему было нечего.
Дом тщательно обыскали, осмотрели и чердак, и подвал. И во дворе всё обшарили – ничего. Малыш как в воду канул.
В карманах Кошелькова обнаружили документы двух ранее убитых им чекистов, принадлежавший Ленину браунинг, а также записную книжку-дневник, куда он заносил свои потаённые мысли. Среди прочих записей были вздохи по своей возлюбленной Анне Савельевой, которая, кстати говоря, и навела чекистов на его след. Но была и такая запись: «… боже, как я себя плохо чувствую и физически, и нравственно. О, как мне сейчас всё ненавистно. Мне неизвестно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем…» И ещё: в дневнике была запись, которая всех потрясла. Кошельков жалел, что в Рождественскую ночь не убил Ленина.
Так, 21 июня 1919 года перестал существовать король блатного мира Москвы Яков Кошельков, который 6 января того же года своим выстрелом мог изменить ход мировой истории.
Палата была настолько маленькой, что в ней едва помещалась кровать. Ещё была тумбочка в углу и один табурет. Строго говоря, это была не палата, а комнатушка, примыкавшая к хозяйственному помещению. Больницы в Москве были переполнены, одних тифозных больных было чуть не с половину, поэтому Ершов лично настоял перед дирекцией, чтобы для Балезина освободили пусть маленькое, но отдельное помещение. Он же и первым его навестил.
Рана Алексея оказалась не слишком тяжёлой. Пулю из груди извлекли и вскоре разрешили вставать. Но вставать он не торопился, лежал, закинув руки за голову, и думал о своём. Таким его, сразу после утреннего обхода врача, и застал вошедший в палату Фёдор Ершов.
– Лежи, лежи, – попытался успокоить он присевшего на край кровати Алексея. Сам сел на табурет. – Ох, и задал же ты нам перцу… Тебе же было сказано, в лавку не соваться.
– Тогда бы Кошельков ушёл.
– Да верно всё, Лёха, верно, – Фёдор, когда говорил эмоционально, всегда жестикулировал рукой. – Молодец! Но дать бы тебе при этом суток пять ареста…
– Я трое уже здесь отсидел, вернее, отлежал.
Фёдор всхохотнул, но тут же стал серьёзным.
– Ты представляешь, какую головомойку устроил нам Юргенс, ведь твоя жизнь была под угрозой! Ладно, что Дзержинскому не нажаловался, ведь таких спецов, как ты, у нас раз-два – и обчёлся.
Успокоившись, Ершов снова заговорил:
– Ладно, хватит тебя ругать, – встал, полез в карман, достал небольшую коробочку. – Уполномочен вручить и поздравить!
– Что это?
– Бери, смотри и гордись.
Балезин осторожно поднялся, принял из рук коробочку, раскрыл. Это были карманные часы с дарственной надписью: «Товарищу Балезину за службу делу революции». И ниже: «Зам. пред. ВЧК Я.Петерс». Фёдор крепко пожал руку и пояснил, что сам Яков Христофорович срочно отбыл в Петроград, а наградить поручил ему.
Алексей стоял у окна, держа в руке часы. Вдали за решёткой больничной ограды виднелась улица. Зеленели липы и тополя – лето в разгаре. Но на душе было как-то неуютно: он, царский офицер, штабс-капитан Алексей Балезин вдруг превратился в товарища чекистов. За спиной Фёдор продолжал говорить, что и он завтра уезжает на фронт, под Царицын, что положение крайне тяжёлое. Алексей почти не слушал. Вдруг повернулся:
– Архангельский жив?
Ершов разом замолчал, потом вздохнул:
– Если бы так…
В это время в палату-комнатушку вошла медсестра.
– Больной, вам полагается укол, – улыбнулась она. – Здесь или ко мне сами зайдёте?
Алексей не ответил. Он разом забыл про Ершова, про наградные часы. Он смотрел на медсестру, на её юное лицо, на соломенные пряди волос, выбивающиеся из-под белого платка, на такого же цвета брови; её серые глаза в ответ приветливо смотрели на него.
– Вам здесь поставить? – повторила она.
– Нет-нет, – очнулся Балезин. – Я ходить не разучился, я сейчас… сейчас приду.
Когда она ушла, эмоциональный Ершов стал вновь жестикулировать руками:
– Ну, Лёха, тут тебя такие красны-девицы обхаживают, а ты такой грустный. Я б на твоём месте не торопился выписываться.
Алексей краем глаза глянул на улыбчивого Фёдора. Что ему сказать? Что его сердце отдано другой медсестре из далёкого уже 1915-го, – темноволосой, темноглазой с соколиными бровями…
На прощание они с Фёдором обнялись. Тот, вдруг спохватившись, вынул из хозяйственной сумки небольшой свёрток. Положил на тумбочку и развернул. Там были два куска белого хлеба, конфетка «Бон-бон», сухари и небольшой лимончик. Пояснил: