ошелькова. Значит… значит, в его квартире был обыск, и Ольгу могли арестовать, как и его?
Бульдог продолжал орать, что Петерс тоже расстрелян, что у него, Балезина, единственный шанс признаться во всём. Крик переходил в отборную ругань.
Но Балезин был профессиональным разведчиком. Ещё работая у Батюшина, отправляясь за линию фронта, он готов был к крайнему случаю – аресту и знал, как вести себя на допросах. Одним из методов был, как его называли, переход в контратаку. Он резко поднялся, он был на полголовы выше Бульдога. Голос его неожиданно стал уверенным и даже дерзким.
– Это я-то враг народа? Да ты знаешь, что я в 19-м участвовал в ликвидации Кошелькова и его банды, покушавшихся на жизнь товарища Ленина! Ты знаешь, что я предотвратил и покушение на короля Афганистана, друга Советского Союза! Знаешь, что благодаря мне республиканская Испания получила 12 новейших самолётов! Знаешь, что такое в течение нескольких лет работать там, «за бугром» и быть в любой момент арест…
Но договорить Балезин не успел. Он стоял перед Бульдогом, но спиной к двери, которая неслышно отворилась и вошедший второй энкавэдэшник ударил его по голове чем-то тяжёлым. Алексей упал. Его остервенело пинали, но он потерял сознание и уже ничего не чувствовал.
Последующие дни и недели были на редкость однообразными. Допросы, потом снова допросы, и днём, и ночью. Допросы стоя, допросы сидя. Если упал и потерял сознание, тебя пинками и холодной водой приведут в чувство. Бессоница и жажда, их он запомнил на всю жизнь. Бессоница приводила его в состояние, близкое к сумасшествию. А от жажды горело горло, потрескались губы, и он представлял себе… нет, не родник, не водопроводный кран, а обычную дождевую лужу, в которую он упадёт и будет пить, пить, пить…
После Алексей Балезин никогда и никому не рассказывал о днях, проведённых в тюрьме. Но Ольга не могла понять, откуда у него взялась привычка пить в день по нескольку стаканов воды.
Каждый раз после допроса его волокли и бросали в камеру, битком набитую такими же, как он, заключёнными. В сознание он приходил не сразу. С трудом опираясь на руки, он приподнимался, чтобы сесть на пол. Потом долго и отрешённо глядел перед собой. Ему ещё повезло, что мог сидеть. В других, битком набитых камерах, и сесть-то было невозможно.
Несмотря на приближающуюся зиму, в тюремных камерах царила духота, и ещё – вонь. Арестанты теряли сознание, многих уже не страшил ни приговор, ни то, что за ним последует. Алексей слышал, как один из заключённых прошептал другому: «Ты как хочешь, Никола, а я завтра во всём признаюсь, иначе не выдержу». И не выдерживали – смерть в камере была обычным явлением.
Через некоторое время Бульдога сменил другой следователь: высокий, худой, как жердь, уверенный в себе; на вид ему было лет тридцать пять. «Жердяй» – сразу мысленно окрестил его Алексей. На первой встрече он долго рассматривал Балезина, как бы оценивая его возможности. Потом затянулся папиросой и изрёк:
– Я ознакомился с вашим делом, Балезин. И не вижу смысла запираться. У вас, если можно так выразиться, целый букет серьёзных обвинений.
Затем Жердяй, как и его предшественник, стал перечислять эти самые «обвинения»: немецкий плен, немецкие корни жены, общение с иностранцами по долгу службы, работа с «врагами народа» Юргенсом и Петерсом. Алексей молчал, а напористый «следак» не собирался останавливаться на достигнутом. Он припас ещё кое-что.
Глядя в лицо Балезину, на которое падал яркий режущий свет комнатного прожектора, Жердяй добавил:
– Ну а Шофмана кто завербовал?
«Кто такой Шофман? – подумал Алексей, сознание работало плохо. – Уж не сосед ли наш?» Но Жердяй, продолжая наступать, нажал кнопку звонка.
– Введите арестованного! – крикнул он вошедшему дежурному.
Через минуту дверь открылась, и двое конвойных ввели, точнее, затащили, Григория Аркадьевича. Тот еле держался на ногах. Вместе с ними зашёл ещё один работник НКВД с папкой в руках. Очевидно, для протоколирования результатов очной ставки.
Понимая, что Шофман вот-вот упадёт, следователь заторопился.
– Обвиняемый Шофман, где вы работали последние годы?
– Нарк… наркомат авиац… авиационной промышленности, – едва выговорил сосед Алексея.
– Доводилось ли вам бывать в Германии?
– Да, во врем… во время командировок.
Жердяй вплотную приблизился к Шофману. Григорий Аркадьевич был немаленького роста, но сейчас, избитый и подавленный, сутулился, испуганно глядя снизу вверх на следователя. Тот кивнул в сторону сидящего на стуле Балезина:
– Вы знаете этого человека?
Григорий Аркадьевич силился что-то выговорить…
– Громче говорите, кто это?
– Мой сосед по дому Алек… Алексей…
– Имя, отчество фамилия?
– Балезин Алексей Дмитриевич.
– Признаётесь, что были завербованы им для работы на германскую разведку?
Шофман не ответил. Он только слегка покачивался, глядя куда-то в сторону и глухо стонал.
– Так признаёшься или нет, тварь поганая? – следователь начал выходить из себя, перейдя на крик и матерщину. Казалось, сейчас он ударит бедного Шофмана и тот уже больше никогда не поднимется.
– Да, признаю…
Жердяй закурил, выпустил струю табачного дыма. Он походил на игрока, которому, как говорят, пошла карта.
– Признаётесь ли вы, что во время командировок в Германию передавали секретные документы, касающиеся нашей авиации?
– Да, признаю…
Жердяй нажал на кнопку звонка, и тотчас возникли двое конвойных.
– Всё, увести!
Вальяжно, закинув нога на ногу, он расположился напротив Алексея; курил, специально пуская дым в его сторону. У Балезина от жгучего света прожектора стало рябить в глазах; воспалённые веки болели.
– Что скажешь теперь? – пробурчал Жердяй, не вынимая папиросы изо рта.
– Скажу, что всё это ложь. Я догадываюсь, какими методами эти признания получены.
– Но они получены. И этого достаточно, чтобы применить к вам высшую меру. Но чистосердечное признание облегчит вашу участь.
«Вот как раз наоборот, – подумал Алексей. – Стоит мне признаться, и завтра же, а может, даже и через пару часов, меня расстреляют. Нет, гады, не дождётесь!»
– Что молчишь?
– Я уже говорил вашему предшественнику об успешной операции с двенадцатью французскими самолётами. Я руководил операцией. Я выполнил поставленную задачу.
– Операция с самолётами для тебя хорошее прикрытие.
– А моё участие в ликвидации банды Кошелькова тоже прикрытие?
– Почему нет? Прекрасный способ внедриться.
«А он умнее Бульдога, – мелькнуло у Балезина. – И дело “состряпал” грамотно».
И вдруг, несмотря на слабость и крайнюю измотанность, Алексей почувствовал, что какая-то внутренняя злоба закипает в нём.
– Послушайте, если один человек говорит одно, а другой противоположное, значит, один из двух врёт и должен отвечать за дачу ложных показ…
Он не договорил. Снова удар сзади, и Балезин очутился на полу. У работников НКВД это срабатывало безотказно.
Высокий следователь, тот самый, которого Алексей окрестил «Жердяем», стоял навытяжку. По кабинету не спеша прохаживался человек в штатском. Про таких, как он, в народе говорят «неприметной внешности». Среднего роста, среднего телосложения; светлые волосы гладко зачёсаны назад. Единственным, что могло бы привлечь в его внешности, были глубоко посаженные глаза. Трудно было распознать их цвет: не то голубоватые, не то серые, не то с зелёным оттенком, лучше сказать – бесцветные. Но он своими бесцветными глазами всегда цепко осматривал любого, в том числе стоявшего перед ним навытяжку старшего лейтенанта НКВД.
– Ну и как он?
– Ни в чём не признался. Крепкий…
Человек в штатском по-прежнему неспешно прохаживался по кабинету. Мерно тикали большие настенные часы. За окном была ночь. Павел Михайлович Фитин – так звали человека в штатском – пребывал в глубоком раздумье. Новый глава НКВД Берия назначил его, несмотря на молодость, начальником службы внешней разведки. Он, Фитин, ознакомился с делами и пришёл в ужас: за последние 2—3 года его службе был учинён настоящий погром. Многие сотрудники были расстреляны, многие сосланы в лагеря. Самое печальное, что все они, по его мнению, были невиновными! Не было никаких улик, прямо говорящих о их предательстве; все показания были выбиты силой. Ещё работа осложнялась тем, что к разгрому кадров внешней разведки приложил руку не только Ежов, как принято было считать, но и сам Берия. Вот и попробуй, разберись, когда ты оказался между молотом и наковальней, когда тебе отроду всего 31 год… А международная обстановка накалялась, пахло войной. Надо срочно воссоздавать агентуру, в первую очередь в Западной Европе. Надо возвращать уцелевшие кадры. Но можно ли всем верить? Ведь, если что, ему самому не сносить головы. Но и всем не верить нельзя.
Личное дело Балезина, его биографию Фитин хорошо знал. И его смущали два обстоятельства. Первым было то, что Балезин не воевал в Гражданскую. Пусть царский офицер – не беда, многие из них занимали в Красной армии и разведке видные посты. Но все они воевали в Гражданскую, и на стороне красных. Правда, сам Фитин тоже не воевал, но это по молодости. А второе обстоятельство заключалось в том, что Балезин был беспартийный. Ему не раз предлагали стать коммунистом, но каждый раз он отказывался. Впрочем, это в какой-то мере говорило и в его пользу. Если бы он работал на иностранную разведку, он должен был бы, по логике вещей, сделать как раз наоборот: вступить в партию, чтобы обеспечить себе карьерный рост и меньше вызывать подозрений.
Старший майор НКВД Павел Михайлович Фитин был человеком уже советской формации. Сельский парень из Курганской области, он после окончания начальной школы работал в сельхозкоммуне в родном селе. Здесь же вступил в комсомол. А после окончания средней школы по комсомольской путёвке уехал в Москву и поступил на инженерный факультет Сельскохозяйственной академии. Далее, после окончания, была работа в одном из издательств, служба в армии и, наконец, в марте 1938 года направление по партнабору на учёбу в Высшую школу НКВД. После окончания специальных ускоренных курсов, готовивших кадры для внешней разведки, был направлен стажёром в 5-й отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР (внешняя разведка) и в конце 1938 года возглавил внешнюю разведку СССР.