Как выяснилось, он говорил и о новом порядке планирования, который вводился в сельском хозяйстве. И так он, этот новый порядок, ему понравился, что всеми помыслами своими Степан Лукич был в будущем.
— Гречиху, гречиху надо расширять, — советовал он кому-то. — От нее в хозяйстве, знаешь, какой доход? Это ж и клуб недостроенный возведем, и школу построим. Меньшому сыну у меня четвертый пошел. Года через три как раз ему в новой школе сидеть…
Окрыленность Степана Лукича меня поражала, но была непонятной. Я осторожно перевел разговор на другой предмет. Между прочим спросил, знает ли он Зубарева, и хороший ли он человек.
— Колдун-то? — с насмешкой переспросил плотник. — Как же, знаю я его: хитрый, но свое дело понимает.
— Какое дело? Колдовать?
— Не колдовать, а то, как с бабами обращаться. На это он мастер. Особый подход имеет.
— К нему, говорят, многие ездят…
— Ездят, да не все. Лечит он только дальних, а своим ни одному не помог.
— Он клиентов по имени узнает. Правда ли?
На это Степан Лукич не сразу ответил. Помолчав, качнул головой в раздумье.
— Да, говорят о нем такое. Но мне что-то не верится. Там у него всем делом Даша, его жена, заворачивает. Ух, хитрая пройдоха! Бывшая монахиня…
И он рассказал, что кто бы ни пришел к Зубареву, жена сразу к нему не допускает, выдерживает на крыльце по нескольку часов, разъясняя, будто «сам» занят и его беспокоить нельзя, будто молится он. Беседуя, Даша без конца бегает к Андрею Петровичу, узнает, можно ли к нему войти. А намучит клиентку вволю, тогда впускает, да с таким торжественно-трепетным видом, что у больной от страха ноги подкашиваются.
— Уж я знаю. Мне все это точно рассказывали, — заключил Степан Лукич.
Чем-то встревожил меня этот неугомонный, влюбленный в жизнь человек. Долго после ухода Степана Лукича я думал о его речах. Он был мне ровесник. Непонятно, как после сорока лет удалось ему сохранить порыв, мечтательность, упрямство в своей мечте, думал я.
Мне хотелось использовать это приподнятое настроение, которое владело Степаном Лукичем, на службу. Но как? Что, если написать взволнованную проповедь прихожанам, зовущую их на добрые дела. Едва наступил вечер, я присел к столу и раскрыл евангелие. Мне нужно было найти такой текст святого писания, который бы мог большой мечтой зажечь сердца.
Работал я долго. Но с каждой перевернутой страницей писания в душе усиливалось смятение. И было отчего смутиться. За четверть века служения церкви я тексты благовеста знал наизусть, но что-то не мог припомнить такого места в евангелии, которое призывало бы строить, созидать, перекраивать жизнь по-своему.
В молодости я действительно верил, что писание воодушевляет, пробуждает мечту. Но какую, о чем? Пораньше уйти от труда, от радости жизни во имя спасения? А если я, как Прометей, хочу служить людям знанием, нести им свет науки? Свет — какой? Если свет от разума, от науки — нельзя. Если от бога — пожалуйста! Но тогда не будет в душе и мечты, ибо, какая же это мечта: думать то, что сказал кто-то, делать то, что он указал?
Думая так, я невольно сравнил себя и плотника с волом и птицей. Мое учение, моя слепая вера не то ли ярмо, которое держит в упряжке вола? И насколько же свободна, насколько счастлива вольная птица, живущая законами самой природы, свободная в своем полете.
Подобно Степану Лукичу, жители села жили мечтой о будущем, верой в свой труд, в свершение намеченных планов. А я? Что я мог сказать им, чтобы поддержать эту светлую мечту? Я полистал соборное послание святого апостола Иакова. Вот стих 17.
«Всякое деяние доброе и всякий дар совершенный нисходит свыше, от Отца светов, у которого нет изменения и ни тени перемены…»
А вот глава 4, стих 13.
«Теперь послушайте вы, говорящие: сегодня или завтра отправимся в такой-то город и проживем там один год, и будем торговать и получать прибыль;
Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь ваша? пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий.
Вместо того, чтоб вам говорить: если угодно будет Господу, и живы будем, то сделаем то или другое,
Вы по своей надменности, тщеславитесь: всякое такое тщеславие есть зло…»
Только это я могу прочесть верующим из священного писания. Но кто поверит мне?
Ведь жизнь опровергает домыслы апостола. Я знаю, что мечта Степана сеять гречиху — осуществится. Все знают, что задуманное будет сделано, что в селе через два-три года будет клуб, и школа, и еще кое-что другое, чего пожелают, что запланируют колхозники. Будет! Потому, что в Октябре семнадцатого года невежественные, темные, забитые народы России поверили в то, что жизнь их не пар, а борьба и действование, что любую мечту они могут сделать явью. И делают.
…За окном сторожки мигают огоньки: где-то пыхтит движок электростанции: ее пустили недавно ко дню отчетного собрания в колхозе.
Ходики показывают половину двенадцатого. На столе с чуть слышным шипением горит керосиновая лампа. Я смотрю на крошечный дрожащий язычок пламени и думаю об электричестве. И еще о том, что никакой проповеди я написать не смогу.
15 марта
Я не переставая думал о Зубареве. Но сегодня сомнения мои разрешились.
Последние три дня у меня были свободными. Кроме воскресений, церковь редко посещали верующие, и я снова решил навестить Андрея Петровича.
Дома застал одну Дашу: сам-то был занят по хозяйству. Проводив меня в горницу и усадив под образами, Даша побежала позвать мужа. Не зная, чем себя занять, я принялся листать одну из книг, лежавших на столике под образами. Это был псалтырь.
Едва открыл я пожелтевший от времени переплет, как обнаружил вложенный в него листочек, вырванный из тетрадки. На листочке крупными каракулями, выведенными наспех карандашом, было что-то написано. Почерк показался мне знакомым. Я стал разбирать каракули и прочитал:
«Ис Григоровка Анастасия Семеновна сорок два лет удушя па начам наваливаца мать видит восне плачит».
Я прочитал написанное еще раз и вложил листок на место. И вовремя: вошел Андрей Петрович, подозрительно кольнув меня пристальным взглядом. Я поздоровался и завел разговор о пчелах, которых он любил. Постепенно разговорился и хозяин. Так что я ушел, провожаемый прежним радушием и доверием.
Только теперь, когда я шел домой, мне стала ясна тайная механика «знахаря». Записка, как я припомнил, была написана рукою Аглаи, той самой монахини из Григоровки, которая по рекомендации Ольги Ивановны дважды стирала мне белье и нередко передавала записочки для поминовения чьих-то родственников.
Значит, Аглая отыскала «болящую» Анастасию Семеновну, порекомендовала ей съездить к Андрею Петровичу, который «всякую хворь как рукой снимает», и назначила ей срок: «на той неделе обязательно, а то в другой раз можешь и дома не застать!» Она же сообщила Андрею Петровичу, кто явится к нему, сколько больной лет, как зовут, откуда и каким недугом страдает.
Зная такие приметы, немудрено поразить больную женщину своей осведомленностью и прослыть в деревне колдуном.
Да, не зря говорила мне Валентина Петровна, что Ольга Ивановна во всей округе является тайной игуменьей монашенок. Свертывая листок, который был вложен в псалтырь, я заметил на обороте его два слова, приписанные рукой старосты:
«Долг не ждет».
Сомнений не было. Записка была передана знахарю через Ольгу Ивановну. Тотчас раскрылась предо мною причина тайной злобы Андрея Петровича. За посылаемых «клиентов», хитрая баба взимала с Зубарева мзду. Видимо, мало ей было доходов, которые она крала у церкви. Понятно теперь, почему колдун так ненавидел Ольгу Ивановну, но не мог обойтись без нее: одним узлом их связало желание проедать незаработанное.
17 марта
Раздобыв где-то тряские дрожки, Ольга Ивановна организовала поездку в город. Несмотря на то, что я не раз отказывался от ее услуг, она не теряла надежды меня приручить. Вместе ходили по магазинам. Хозяйскими советами она немало помогала мне в выборе покупок.
Самую крупную вещь Ольга Ивановна попыталась оплатить сама, но я не разрешил, и она, насупившись, денег больше не предлагала.
Потом мы расстались. Я решил навестить знакомого священника, служившего в городской церкви. Ольга Ивановна подробно рассказала, как найти дом Федора, и я направился к нему.
Церковь стояла в стороне от главной улицы на небольшой площади, вымощенной камнем. Рядом с нею был просторный, чисто срубленный дом, с четырьмя окнами, выходившими на улицу, парадным входом и стеклянной галереей. Двор обнесен новеньким крашеным забором. Во всем чувствовались хозяйственность, достаток.
Дверь открыла жена отца Федора, женщина лет тридцати пяти, с добродушным лицом, приятные черты которого расплывались от непомерной полноты.
Отца Федора дома не оказалось: он занят был с утра до позднего вечера.
— Разве что иногда на минутку забежит, — пояснила жена.
По рассеянности она не предложила мне войти, и я, простившись, решил отыскать приятеля в храме.
Шел четвертый час дня, и церковь была заперта. Однако в сторожке, что разместилась за боковым притвором, было полно людей.
Я пробрался в сторожку и, став в сторону, наблюдал за тем, что происходило.
Отец Федор крестил сразу пятерых детей. Из-за спин кумовьев видна была его широкая спина, а временами, когда он отворачивался от купели, я видел и его лицо. Священнику было не более сорока пяти лет. Свежее, румяное лицо, густые черные волосы, широкая грудь — все говорило о могучем здоровье.
Полагающиеся при крещении молитвы, — а их множество, и каждая из них весьма пространна, — читались отцом Федором «поскору», — с немалыми пропусками и сокращениями. Я с большим трудом и то по случайным строкам догадывался, какую именно молитву он произносил.
Пряча усмешку от верующих, я подумал: надо бы предложить отцу Федору решит