ельно модернизировать чтение молитв. Вместо того, чтобы прыгать по ним скороговоркою, отметить каждую номером и торжественно, с паузами возглашать:
— Пер-ва-а-я…
— Вто-ра-а-я…
Чин крещения подходил к концу. Я вышел в притвор и тотчас попал в плен к словоохотливой сторожихе. Она сообщила, что у батюшки сегодня масса треб:
— Звали их на панихиду к одной старушке, да еще вечерню будут служить…
Подгоняемый голодом, — с утра не успел поесть, — я решил возвратиться в дом отца Федора и там дождаться встречи с ним. Так я сказал Варваре Савельевне — жене отца Федора, когда снова раскланялся с ней. На этот раз матушка засуетилась, запричитала, будто и впрямь обрадовалась дорогому гостю.
Пока хозяйка ставила самовар, я огляделся. Широкая, светлая веранда была заставлена всевозможным хламом: тут стояли пустые кадушки, ящики, из которых торчали старые вещи. Поверх вещей свалены обрезки досок, веники, чугунный котел, два позеленевших самовара, посуда железная, стеклянная, глиняная. Узкий подоконник сплошь заставлен пузырьками самых различных фасонов, а на полу, по всей длине галереи, были выставлены ряды поношенной обуви. Куча добра сильно напоминала ряды старьевщиков на рынке, с тою разницей, что порядка на толчке бывает больше.
Варвара Савельевна за хлопотами снова забыла обо мне, но потом вспомнила:
— Пожалуйста в гостиную…
Высокая комната с двумя окнами в сад и тремя — на улицу была полна света и беспорядка. На диване, где я присел, валялась куча смятого белья. Рядом стоял большой стол, который по внешнему виду можно было принять за обеденный, но по множеству мелких предметов, разбросанных на нем, — за письменный. В комнате стояли шифоньер с оторванной дверкой, несколько разных стульев, красная цветастая занавеска на дверях и великолепное новенькое пианино. К нему, закрыв педали, была придвинута кровать, а сверху лежала стопка белья, тарелка с обгрызенным яблоком и двумя лимонами. На новеньких, гладко оструганных стенах висело несколько икон и лампада перед ними, почерневшая от времени.
В комнату вошли две девочки: старшая Елена, тринадцати лет, и Светлана, лет девяти. Мы познакомились, разговорились, и я узнал, что учится одна в четвертом, другая — во втором классе, обе пионерки, учатся хорошо и очень любят своего папу, которого редко видят. Нет, в церковь они не ходят и дома молитв не читают — гораздо интереснее участвовать в спектаклях, — заметила старшая.
— Я очень люблю ходить в кино, — сказала Светлана.
— Папа купил пианино. Но мама не дает нам его трогать, потому что стоит оно шестнадцать тысяч, — доверили мне тайну девочки.
Болтая с ними, я машинально перелистывал «Родную речь», которую дала мне младшая девочка.
Отца Федора я так и не дождался. Поужинав, я поблагодарил хозяйку и ушел.
7 апреля
Сегодня праздник — день благовещения. Прихожан было немного: все из дальних деревень.
День, однако, был примечателен тем, что в церкви появился странник. Стоял он, большерослый, у входных дверей, истово крестился, низко-принизко кланялся. После каждого поклона он выпрямлялся, как жердь, устремлял отрешенный взгляд куда-то вверх и оставался на несколько секунд в полной неподвижности.
Своим необычным видом он привлек внимание прихожанок, и почти каждая женщина подавала ему милостыню. Получая подаяние, он как-то особенно ловко, натренированно подставлял руку, быстро опускал мелочь в карман и что-то приговаривал.
Одна старушка, войдя в церковь, заметила его и, запрокинув голову, остановилась, завороженная необычным видом странника. Она осмотрела его с лохматой головы до ног, обутых в незашнурованные ботинки, потом снова уставилась в красное, чуть опухшее лицо странника, и при этом машинально перебирала мелочь на ладони, ощупывая монетки пальцами. Наконец, она протянула одну монетку страннику.
Вся эта сцена — я наблюдал за ней со стороны — продолжалась долго. Пока старушка смотрела в лицо страннику, он стоял неподвижно, устремив глаза вдаль. Когда же она, отбирая монетку, смотрела в свою ладошку, он косил на нее глаза со злостью и нетерпением.
Но так было всего лишь несколько секунд. Потом странник снова застыл в отреченно-равнодушной позе.
Был при службе Андрей Петрович. Важно, с сознанием собственного достоинства, стоял он на «своем месте». Были знакомые монашенки. Часть из них под руководством Валентины Петровны пела на клиросе, а Марфа, приятельница Ольги Ивановны, прислуживала мне: она имела благословение владыки на вход в алтарь. Молчаливая, старательная, Марфа содержала алтарь в безукоризненной чистоте.
После службы я исполнял разные требы женщин, приехавших издалека. Домой пришел только после полудня.
Заглянула Ольга Ивановна, пригласила к себе на обед. Я отказался.
Моя щепетильность, кажется, укрепляет в ней уверенность, что я именно тот батюшка, который ей надобен. Похвалу себе я слышу от нее все чаще и чаще. Даже в храме женщины громко шепчутся, в надежде быть услышанными:
— Батюшка-то у нас какой хороший!
Я догадываюсь, что все это подстроено Ольгой Ивановной в благодарность за то, что я не вмешиваюсь в ее хозяйственные дела. Староста настолько прониклась доверием и расположением ко мне, что решила посвятить меня в историю своей жизни.
Ольга Ивановна — круглая сирота. Родители — крестьяне. Отца не помнит. Мать умерла, когда девочке исполнилось пятнадцать лет. Оставшись одна на белом свете, Оля поступила в услужение к богатой и важной даме, принявшей монашеский сан. Жила эта дама в монастыре, но на особых условиях — в отдельном домике-келье и со своей прислугой.
Дама была родом из Петербурга. Там оставались ее братья. Туда же отправилась она по пятому году Советской власти, прихватив с собой Оленьку-сироту. Семь лет прожила в Ленинграде Ольга Ивановна, похоронила свою благодетельницу и уехала из большого города в село. С той поры безвыездно живет в этом приходе.
Как ни старалась Ольга Ивановна казаться искренней, сдавалось мне, что рассказывает она не всю правду, что были в ее жизни далеко не светлые дела и поступки: с таким-то властным характером не могла она быть столь смиренной. Особенно туманной казалась внезапная смерть ее богатой покровительницы и столь же быстрый отъезд из Ленинграда молодой и красивой сироты, получившей полную свободу и кое-какие средства на жизнь.
Видимо, был я не очень внимателен к рассказу Ольги Ивановны, потому что, расположившись вначале к долгому сидению, она вскоре ушла. Я остался один и принялся готовить обед. Когда жарил лук, горячее масло плеснуло на руку. Посыпал обожженное место солью, завязал чистой тряпицей. Острое жжение и боль вызвали странную мысль: если так вездесуща молитва, если способна она исцелить, почему же не может она заменить врача?
Под вечер меня навестила Антонина Федоровна — одинокая женщина, пенсионерка. Она владеет большим домом, разделенным на две половины. Долгое время у нее квартировал священник с семьей. Сейчас же вторая половина дома пустует, и она предложила мне ее занять.
Предложение было заманчиво, но неосуществимо. Антонина Федоровна была старше меня на одиннадцать лет, но пребывание мое в ее доме тотчас взметнет вихрь сплетен на селе. Так я ей и сказал, поблагодарив за внимание. Я попросил лишь помочь мне в стирке. И когда уходила от меня с узлом белья, вид у Антонины Федоровны был весьма довольный.
12 апреля
Утром я услышал за дверью чей-то голос, громче обычного читавший молитву, принятую в монастырях. Дверь открылась, и вошел здоровенный детина лет сорока, с рыжеватыми длинными волосами и редкой бородой. Я не сразу признал в нем странника, которого видел в церкви.
Помолившись на иконы, он подошел ко мне.
— Издалека путь держите? — поинтересовался я.
— Был в Почаеве и Киеве, а сейчас иду поклониться угоднику Сергию в Загорск.
Я усадил его за стол и предложил поесть.
Был великий пост, и потому ничего горячего и мясного у меня не водилось. Я предложил страннику холодный картофель, селедку и чай. Он быстро прикончил мои запасы.
Зовут его Григорием. Ему сорок восемь лет. Родом из Донбасса, где оставил жену и двоих детей. Жена работает уборщицей в шахтоуправлении. Старшая дочь весною, должно быть, закончила десятилетку, младшая учится в восьмом классе. Жила семья дружно, в собственном домике, на окраине шахтерского поселка. Григорий работал завхозом на подсобном хозяйстве.
Скоро год, как оставил он семью и ушел странствовать, чтобы «отрешиться от мирских соблазнов и спасти свою душу». Бродит он по святым местам, поклоняется мощам и старцам. Писем домой не пишет, как они там живут, — не знает.
Питается подаянием добрых людей. Остановился у богомольной старушки, через несколько дней уйдет дальше, в другие села. Нет, город он обходит стороной…
— Почему так?
— Душевных людей там мало, — пояснил Григорий. — Суета в городе властвует, коловорот…
Похоже, однако, что был он озабочен другим. И я спросил:
— А как в дороге? Никто не спрашивает документов?
— А я не попадаюсь им на глаза, — пояснил Григорий. — Как завижу злого человека — обхожу стороной. Ночевать останавливаюсь у добрых людей. А документов с собой не ношу. Ну их.
Он сидел долго: все рассказывал о святых местах.
— Что заставило вас подумать о спасении души?
На этот вопрос он отвечал заученно и пространно.
В конце прошлого лета у них на шахте неизвестно откуда появился старик. Прожил месяц, но времени попусту не тратил: посещая дома верующих, заводил разговоры о том, что близок конец света, грядет страшный судья, и надо сделать все, чтобы очистить себя от греха. Душеспасительные беседы старик приурочивал к тому часу, когда мужчин не бывало в доме, а слушали его женщины. И среди них прослыл старик праведником, апостолом, посланным богом на землю: многие верующие наперебой дарили ему одежду, деньги.
Исчез он так же внезапно, как и появился. Нагрузил большущий узел вещей, сел в попутную машину, сказав хозяйке, у которой жил: