Чувствовалось, что на поборах с верующих Григорий руку давненько набил: менее недели пробыл в селе, а собрал, судя по записям, 212 рублей пожертвований, кроме милостыни, подаваемой в церкви.
Сколько же он еще сел пройдет, во скольких заночует, этот странник? Сколько тетрадочек изведет и скольких еще верующих одурачит?
Кроме тетрадей, которые не успел уничтожить Григорий, в сумке оказалась сложенная и изрядно потертая газета, два очиненных карандаша и пустая коробка из-под спичек, в которую была вложена бережно свернутая почтовая квитанция на отправленные в г. Сталино Мирошникову триста двадцать пять рублей, за что взыскан сбор по переводу 6 руб. 50 копеек. На обороте штемпель и число 12 апреля.
Мирошникову, а не Мирошниковой. Стало быть, перевод он отправлял мужчине. Отцу или брату? Какова фамилия самого Григория? Все это было не ясно.
Кое-что прояснилось только тогда, когда я развернул старую газету, из которой были вырваны отдельные клочки, словно бы на раскур. На последней странице мое внимание привлекла заметка «Из зала суда». В ней рассказывалось, что по делу о разбазаривании продуктов в подсобном хозяйстве привлекались Мирошников, Четвериков, Слюдянкина и завхоз подсобного хозяйства Григорий Соколов, занимавшиеся хищением овощей и продажей их на рынках шахтерских поселков и городов. Арестованы по делу Четвериков и Слюдянкина. Двум преступникам удалось скрыться. Ведутся розыски.
Вот, значит, какова у странника святость! А ему-то верили, его «подвижничеству» поклонялись!
1 мая
Утро выдалось ясное, теплое. Земля, словно прихорошилась к празднику. На площади перед правлением колхоза, где выстроились ряды машин, шум и суета. Всем колхозом отправлялись селяне в город на демонстрацию.
Я стою на крыльце и вижу радостно возбужденные лица молодежи, пожилых колхозников, непривычно чувствующих себя в новых добротных пиджаках, и женщин, в ярких косынках и шелковых платьях, цветущих маковым цветом. Среди демонстрантов много старушек, из тех, кто совсем недавно умиленно христосовался на паперти, исполняя пасхальный, с детства заученный обряд.
На первомайский праздник эти старушки шли с большей окрыленностью, чем в церковь. И было у всех какое-то неведомое мне чувство гордости, уважения к себе.
Над машинами зареяли красные полотнища, заалели плакаты, замелькали букеты цветов и гирлянды, зазвучала задорная песня. Все это пришло в движение, устремилось вперед и исчезло за поворотом дороги. Площадь опустела, а я долго стоял на крыльце и думал о себе.
Как непохожа моя жизнь на ту, которой жили прихожане. С виду и по характеру разные, они частенько вели одни и те же разговоры: о своем колхозе, его росте и процветании.
Как-то подслушал я разговор о молебне, о ниспослании на колхозное поле дождя, — старушки боялись за урожай, который по обязательству должен быть особенно высоким. Видимо, кто-то расстроил эту затею, но богомолки собирались сделать это всерьез.
Меня всегда поражала эта всеобщая дружественность, коллективизм, стремление к общему благу. А что окружало меня?
Вчера ко мне ворвалась разъяренная Ольга Ивановна. Не поздоровавшись, она приступила к допросу.
— Вы зачем отдали гусыне стирать белье?
— Какой гусыне? — Я и забыл, что поручил Антонине Федоровне привести в порядок мою одежду.
— Да этой, Тоньке, — не скрывая раздражения, бросила Ольга Ивановна.
Я старался казаться веселым и добродушным, хотя меня начинал злить ее тон.
— Почему же «гусыне»?
— Потому, что гусыня. Ее испокон веков так зовут.
Это такая сплетница и скандалистка. Говорю вам, что вы людей не знаете и связываетесь черт знает с кем. А ведь она с отцом Дмитрием знаете как дралась? Небось, и вас к себе на квартиру звала?
Ольга Ивановна отчитывала меня, словно мальчишку. Целью ее наступления, видимо, было дать мне понять, что без ее ведома отныне я и шага ступить не смею. Не много ли она на себя взяла?
— Тоже нашли человека! — Ольга Ивановна фыркнула и стремительно выбежала из сторожки.
— Вот оно, начинается! — подумал я. — Может, и в самом деле поступил опрометчиво?
Отныне у меня только два выхода: либо отдаться во власть Ольге Ивановне и стать послушным исполнителем ее воли, либо поставить ее на место, показать, что я не допущу покушения на мою независимость. Но как это сделать? Поистине, надо искать защиты у владыки, иначе эта баба меня съест.
Я твердо решил написать письмо епископу, известив его обо всех проделках «хитрой бабы». Вечером осуществил задуманное.
5 мая
Из памяти все не выходит Григорий. Своим лицемерием и откровенным мошенничеством напомнил он мне проделки хитрых монахов в монастыре.
Было это позапрошлым летом. У меня был целый месяц свободного времени, так как церковь, в которой я прежде служил, закрылась на ремонт. Я решил использовать это время для поездки в Глинскую пустынь — монастырь под Сумами.
В молодости меня не раз влекло поселиться в монастыре, получить послушание, то есть какое-либо дело, и жить там до дней успокоения.
В последние годы такого желания я не испытывал, но познакомиться ближе с бытом монахов было интересно.
И вот я в монастыре. Встретился с игуменом — настоятелем монастыря, объяснил ему, что хочу пожить несколько дней, чтобы помолиться. Меня поместили в келью, где проживали еще два монаха.
Хозяйство монастыря было огромное: большие коровники, огороды, сад, пасека, сенокосы и хлеборобные участки. И за всем этим смотрели 80 монахов.
Работали они с зари до темна, а питались скудно. В 10 часов утра и 5 часов вечера с кухни выдавались завтрак и ужин, которые каждый монах уносил в свою келью, а в два часа дня монахи сходились в зал на общую трапезу. Пища, которую они ели, весьма однообразна: постные щи да каша. Рыба во щах бывала только по праздникам и в воскресные дни. Подавали к обеду и кислушку — жидкий квас, называемый в народе обмачкой. В трапезную каждый ходил со своим хлебом; его раздают в кладовой по утрам — по 600–800 граммов и по 5–6 кусочков пиленого сахара.
В монастырской церкви изо дня в день тянутся долгие-долгие богослужения. Они начинаются с 4 часов ночи. В седьмом часу утра молодые и крепкие монахи отпускаются для работы в хозяйстве, а старые с короткими перерывами молятся весь день и вечер. В перерывах между службами дряхлые монахи либо отдыхают в своих кельях, либо ведут душеспасительные беседы с посетителями, либо гуляют во дворе.
В монастыре, как я узнал, почти всегда живут 10–15 любопытных мирян. Богомольные экскурсанты приезжали на два-три дня «помолиться», а на самом деле поглазеть на необычайное существование людей за монастырской стеной.
Среди посетителей я не встретил ни одного мужчины: то были женщины 50–55 лет, с равным благоговением и страхом взиравшие на старую роспись в церкви, на голые стены просторной кельи, которая служила им гостиницей.
Женщины быстро осваиваются в монастыре: через час они уже бойко бегают на кухню за кипятком, а к полудню первого дня привязываются к какому-нибудь старцу и берут над ним покровительство. И после того как уедут из монастыря, женщины пишут письма, шлют посылки старцам.
Не раз я наблюдал, как ждут монахи эти посылки. Ежедневно к трем часам дня к воротам монастыря подъезжает подвода, груженная десятью-пятнадцатью ящиками. Там, где обычно останавливается подвода, заблаговременно собираются старцы — всегда одни и те же лица. Молодой монах, исполняющий должность почтальона, выкликает по именам счастливцев и вручает им тяжелые ящики, исписанные каракулями.
Меня поразил вид монахов, несущих посылки в келью: прижимая ящик руками к животу, они торжественно несут посылку, высокомерно посматривая на окружающих.
Позже я узнал, что причиной индюшиной гордости старых монахов является неписаное правило: по количеству полученных посылок определяется значительность, духовный авторитет каждого старца.
Преуспевающие монахи, — а их немного, — получают посылки чуть ли не каждый день. Они освобождены от послушания, то есть от работ на монастырь, и во всем находятся в привилегированном положении. Есть старцы-неудачники: как ни стараются они завербовать себе поклонниц, завязать прочное знакомство с ними, ничего у них не получается. Одним мешает наружность, другим отсутствие степенности, сладкого голоса, медоточивой речи, на которую так падки богомолки.
Неудачников ни на минуту не покидает желание перейти в разряд «получающих». С годами это желание превращается в манию преследования, и старцы становятся особенно навязчивы, стараясь приобрести себе покровительницу. Те, кто помоложе да похитрей, прибегают к особым средствам заманивания. Они усваивают манеру говорить недомолвками, рассказывать туманно, аллегориями, стремясь заинтересовать собеседницу, заставить ее задуматься над сказанным, а потом испросить толкования.
Случай помог мне воочию увидеть процесс заманивания покровительниц.
Однажды я встал пораньше, чтобы попасть к заутрене. Рассвет был туманным. Я стоял, прислонившись к дереву, неподалеку от монастырской церкви и любовался тем, как начинают серебриться в лучах легкие, бегущие по небу облачка. Мимо меня по узенькому тротуару, ведущему в церковь, прошла женщина с неизменной корзиной в руках. В корзине — дары на церковь и монастырь. От стены монастырской кельи отделился монах и пошел ей навстречу. Кругом было безлюдно, и сразу стало ясно, что монах поджидал паломницу. Монах прихрамывал, и в нем я узнал одного из самых надоедливых и привязчивых послушников, лениво выполнявших работу на хозяйственном дворе и беспрестанно лезущих на глаза приходящей публике.
Пройдя мимо женщины, он низко опустил голову и произнес:
— Девяносто. Девяносто. Девяносто.
Женщина, занятая своими думами, не обратила внимания на сказанное и спокойно прошла в церковь.
Следом за нею шли еще две богомолки с большими корзинами, доверху набитыми разным добром. Встретился с ними монах как раз напротив меня.