Бандзан спросил у него, как добраться до Кадзусы[123], а заодно полюбопытствовал:
– Не знаете ли, почтенный, кому принадлежала эта заброшенная усадьба?
И старик рассказал ему следующую историю.
Некогда этой усадьбой владел Такацука Окиносин, чьи родичи из поколения в поколение управляли здешними землями. Дом его процветал, и в жены он взял дочь властителя соседней провинции.
И вот однажды под вечер супруга его занедужила и стала метаться и биться в судорогах – того и гляди преставится. Все вокруг принялись читать молитвы, а когда начали перестилать ее постель, кормилица обнаружила у нее под изголовьем листок бумаги «сугихара»[124] с каким-то рисунком и в недоумении сунула его себе за пазуху. Отойдя в сторонку, она хорошенько его рассмотрела: на листке была изображена женщина лет двадцати двух, и портрет ее был сплошь утыкан иголками. «Не иначе кто-то навел порчу на госпожу, желая ее смерти», – подумала кормилица, и все волоски на ее теле встали дыбом.
Наряд женщины был выписан с большим тщанием: он состоял из верхнего кимоно в мелкую белую крапинку с узором в виде плывущих по воде хризантем и двух нижних одежд желтого и белого цвета, а пояс был расшит золотой нитью. И нарядом своим, и лицом, и даже родинкой у виска изображенная на портрете женщина как две капли воды походила на госпожу.
«Теперь понятно, отчего она захворала, – догадалась кормилица. – Но кто мог поднять на нее руку? Бедная госпожа! Я воспитывала ее с младенчества и знаю, какое доброе у нее сердце. За что же ей эти страдания? Надо во что бы то ни стало найти и покарать негодяя!»
И она рассказала о своей находке Окиносину.
– Какое неслыханное злодейство! – воскликнул тот. – Ну ничего, я сумею вывести супостата на чистую воду!
А госпоже тем временем стало совсем худо, и она скончалась, прожив на свете всего двадцать один год. Увы, те, кто нам дорог, нередко покидают нас во цвете лет, и мы бессильны их вернуть. В слезах и печали покойную предали погребальному костру.
По прошествии первой траурной седмицы Окиносин занялся поисками злоумышленника. Положить картинку под изголовье его супруги мог лишь тот, кто имел доступ в ее опочивальню. Следовательно, искать нужно было среди приставленной к ней прислуги. Малолетние горничные вряд ли додумались бы до такого. Все указывало на то, что виновницей преступления является либо камеристка Эн, либо девица Мон, чьей обязанностью было убирать госпоже волосы. Не поднимая лишнего шума, Окиносин призвал обеих в дальние покои.
– Совершить это злодеяние не мог кто-то посторонний, – грозно проговорил он. – Вина лежит на одной из вас. Сознавайтесь же прямо сейчас, а не то я подвергну вас пыткам и все равно добьюсь правды.
Не зная за собой никакой вины, девушки заплакали и возроптали:
– До чего же горько и обидно слышать такие речи! У нас и в мыслях не было ничего подобного. Каким бы пыткам нас ни подвергли, нам не в чем сознаваться. Госпожа всечасно одаривала нас своей заботой и милостью, и теперь, когда ее не стало, нам остается лишь сожалеть, что мы не успели отплатить ей за ее доброту. Какое злосчастье, что подозрение пало на нас и мы без всякой вины оказались виноватыми!
– Сколько бы вы ни отпирались, – вскричал Окиносин, – я этого так не оставлю! Не хотите признаваться по-хорошему, заговорите под пыткой!
С этими словами он кликнул самураев из своей обслуги и велел им приступать. Те раздели девушек, привязали к платану на заднем дворе и оставили стоять в одном исподнем на холодном ветру, три дня не давая им даже испить воды.
Не добившись от них признания, Окиносин измыслил еще более жестокую пытку и приказал пронзать их тела иголками, начиная с внутренней стороны бедер. Таких тяжких мучений, должно быть, не испытывают даже грешники на адской горе, поросшей острыми мечами. Плача и рыдая, несчастные молились о том, чтобы поскорее умереть.
– Всякой жизни рано или поздно приходит конец, и смерть нам не страшна, – причитали они. – Куда горше другое: глядя на то, каким истязаниям нас подвергают, люди поверят, что мы и впрямь повинны в страшном злодеянии…
«Видно, и этих мук им мало, – подумал Окиносин. – Ну погодите, вы еще узнаете меня!» И он велел своим подручным бросить их в ров, привязав к ногам камни.
Происходило это в двадцать второй день двенадцатой луны, а зима в тот год выдалась на редкость лютая, и, хотя снега не было, от стужи лопались стволы бамбука, день и ночь оглашая треском округу. Даже водопад в горах замерз, и оттуда не доносилось привычного шума. Стоя по горло в ледяной воде, девушки, покуда хватало сил, шептали слова молитвы, а на пятый день, к вечеру, превозмогая себя, обратились к своему мучителю:
– Учинив казнь над невинными, вы преступили все человеческие законы, и это вам не простится. Когда-нибудь расплата настигнет вас. Берегитесь же!.. – На этом дыхание их оборвалось, и жизнь их истаяла, точно пена на воде.
У девушек этих были братья, но сводить счеты со своим господином они не отважились, и гибель несчастных сошла ему с рук.
Спустя какое-то время Окиносин разогнал за ненадобностью всю челядь, прислуживавшую его покойной супруге. Среди получивших расчет оказалась швея по имени Юта. Когда с госпожой случилась беда, ее рядом с нею не было – незадолго до этого она сама захворала и находилась в родительском доме. И вот, узнав про расчет, Юта явилась за вещами.
– Что-то я не вижу своих иголок, – сказала она кормилице. – Не могли бы вы их поискать?
– Да где их теперь найдешь-то? – молвила та. – Подумаешь, какая ценность!
– Не скажите, – возразила швея. – Я покупала их за сто пятьдесят верст отсюда, в известной столичной лавке. Эти иглы особой заточки, и я очень ими дорожу. Они для меня все равно что меч для воина.
– Вот оно что! Ну, тогда дело другое. А куда они были воткнуты?
– Известно куда, это все видели: еще до своей болезни госпожа подарила мне картинку, по которой я шила ей наряд. В эту картинку я и воткнула свои иголки, все семь штук.
Кормилица так и ахнула: не иначе речь шла о той самой злополучной картинке. Принеся и показав ее швее, она спросила:
– Это она?
– Она самая! – обрадовалась швея и, забрав свое добро, удалилась.
Только теперь кормилица поняла, что своим наветом погубила невинные души, и горько сожалела об этом, но позднее раскаяние ни к чему не ведет. Сколько ни тужи, сделанного не воротишь! И вскоре настигла ее внезапная смерть. А на следующий год умер и Окиносин, огласив свои покои безумным воплем: «О ужас! Меня пронзают ледяным мечом!»
С тех пор усадьба его стала хиреть, богатства истаяли, как весенний снежок, и двор зарос сорной травою. А все потому, что вздорная женщина, не видя дальше своего носа, со страху вообразила невесть что или, как говорят в таких случаях, «приняла иголку за железную палицу».
Усадьба эта и поныне остается заброшенной. Если верить слухам, в дождливые и пасмурные ночи, когда сквозь тучи тускло мерцает луна, там бродят призраки.
«Да избавятся души сии от страданий и обретут спасение!» – подумал Бандзан.
Чтобы укрепиться в этой мысли, он прочитал главу о Девадатте из Лотосовой сутры[125] и пошел дальше своей дорогой.
Из сборника «Записки о хранителях самурайской славы»
Мелодия печали, или Женщины, играющие на сякухати [126]
Однажды в город Хиросиму провинции Аки приехал из столицы известный мастер игры в ножной мяч Карэки Такуми. Он обучал этой игре всех, кому была охота учиться, и вскоре среди тамошних самураев не осталось ни одного, кто не пристрастился бы к ней. В тихие безветренные вечера повсюду только и слышалось, что хлопанье мяча о чьи-то ноги. Недаром говорят, что обитатели тех мест чрезвычайно падки до всяких новомодных развлечений и отдаются им всей душой.
Жил в то время в Хиросиме самурай по имени Фукусима Ансэй, состоявший в родстве с властителем провинции. Отойдя от службы, он вел привольную жизнь и увлекался игрою в мяч. Как-то раз в Праздник встречи двух звезд[127] он пригласил к себе друзей и устроил состязание. В числе приглашенных был младший брат его приятеля Торикавы Хаэмона по имени Мураноскэ. Хотя молодому человеку минуло восемнадцать лет и он носил взрослую прическу, выбривая волосы углом на висках, лицо его все еще хранило следы юношеского очарования.
День уже клонился к вечеру и игра подходила к концу, когда кто-то не рассчитал силу удара и подбросил мяч слишком высоко, вследствие чего он перелетел через ограду и упал в соседний сад. Мураноскэ подбежал к ограде и увидел, что мяч застрял в ветках кустарника хаги. А еще он увидел возле мостика, перекинутого через озерцо с чистой водой, девушку, которая, по всему судя, была дочерью владельца соседней усадьбы. Из-под откинутой полы ее узорчатого фурисодэ, расписанного разноцветными веерами и опоясанного лиловым плетеным кушаком, выглядывало белое нижнее кимоно из тисненого шелка на алом исподе. Небрежно уложенные волосы были перехвачены золоченым шнурком мотоюи[128]. В руке вместе с веером, украшенным кистями, она держала листья тутового дерева.
«Должно быть, на этих листьях написаны стихи, которые она собирается принести в дар Ткачихе», – подумал Мураноскэ. И верно, девушка опустила листья на воду и повернулась, чтобы уйти. В этот миг она была прекрасна, как фея, сошедшая с небес.
При одном взгляде на нее сердце юноши пришло в смятение, и он, забыв всякую осторожность, заговорил с нею:
– Извините за дерзкую просьбу, но не могли бы вы подать мне мяч?
Не побоявшись замочить росой рукава своего платья, девушка раздвинула густую траву, достала мяч и поднесла к тому месту у изгороди, откуда доносился его голос. Принимая мяч, Мураноскэ задержал руку девушки в своей. Молодые люди встретились глазами, и этот взгляд заронил им в сердца любовь.