И вот однажды сия добродетельная вдова явилась в храм Хонкокудзи и обратилась к тамошнему настоятелю, которого видела впервые в жизни, с такими словами:
– Насколько мне известно, в числе ваших прихожан есть некий торговец шнурками мотоюи из Эдо, который живет неподалеку отсюда, на улице Карасума. Я пришла сюда, чтобы доверить вам одну тайну и просить вас о помощи. Видите ли, я вдовствую и давно уже не помышляю о мирских радостях, но этот торговец повадился забрасывать меня любовными письмами. Разумеется, все до единого я оставила без ответа и выкинула в мусорную корзину, однако на днях он, позабыв всякий стыд, прислал мне новое письмо, совершенно ужасное. Вы только послушайте, что он пишет: «Я приставлю к ограде Вашего дома лестницу и тайком проберусь в сад в том месте, где посажен дуб. Под дубом находится уборная; спрыгнув с ограды, я окажусь на ее крыше, а затем, упершись ногой о задвижку двери, спущусь в сад и направлюсь к гостиной, так что не сочтите за труд приоткрыть ставни. Если Вы мне откажете, убью и Вас и себя». За такое письмо, узнай о нем кто-нибудь, недолго и головой поплатиться. О своем добром имени мне нечего беспокоиться, и все же прошу вас сохранить в тайне все, что вы от меня услышали. Наглецу же этому строго-настрого запретите впредь писать мне. Так вы спасете нас обоих от неминуемой гибели. Право же, я очень на вас рассчитываю. – Сказав это, женщина удалилась.
Священник сразу же послал за торговцем и, когда тот явился, принялся сердито ему выговаривать. Закончил он так:
– Вспомните, при каких обстоятельствах вам пришлось бежать из Эдо. А в Киото у вас нет родственников, к которым можно было бы обратиться за помощью. Натворите новых бед здесь – совсем пропадете. Так что выбросьте свою нелепую затею из головы!
– Все это ложь от начала и до конца! – воскликнул торговец. – Ничего подобного у меня и в мыслях не было. Кто бы ни наплел вам этих небылиц, ему несдобровать!
Однако священник не растерялся.
– У меня есть неопровержимое доказательство, что это отнюдь не небылицы. Ко мне сегодня приходила небезызвестная вам вдова и с глазу на глаз поведала о ваших посягательствах. Ну что, теперь, надеюсь, вы не станете отпираться? – И он слово в слово пересказал ему все, что услышал от вдовы.
Торговец был повесой эдоской закваски[191] и живо смекнул: «Похоже, вдовушка нагородила этот вздор неспроста. Надо же, как ловко она приписала мне свои происки!» Священнику же он ответил:
– Простите меня, святой отец. По молодости лет я и впрямь затеял недостойное дело, но вы вовремя меня остановили. Обещаю вам, что больше это не повторится.
Оставив священника в совершенном удовольствии от столь похвального решения и взяв с него слово хранить их разговор в тайне, повеса помчался домой и стал с нетерпением ждать ночи.
Под покровом темноты он влез на ограду в том месте, где указала вдова, без труда проник в сад и затаился под деревом. Тут вдова взяла его за руку и повлекла в дом. «Уж не сон ли это?» – только и успел подумать повеса, как очутился рядом с женщиной в теплой постели, на мягком изголовье, укрытый одеялом, от которого исходил аромат алоэ. Лежит, а самого дрожь пробирает – и радостно ему, и боязно. Некоторое время он раздумывал, как лучше поступить, но потом сообразил, что раз у этой женщины нет мужа, то и опасаться особенно нечего. «Эх, была не была!» – решил он и принялся удовольствовать вдову, три года хранившую верность покойному супругу, да так, что потом ей, пожалуй, было что вспомнить.
Вдова совсем голову потеряла и, презрев пересуды, то и дело назначала повесе свидания, всякий раз припасая для него в рукаве звонкие дары, с которыми на этом свете не пропадешь. Вскоре дела его пошли на лад, он прижился в столице и стал торговать шелком. А вдова со временем ему прискучила, и он опять взялся за старое. Влюбившись по уши в гетеру Самон из веселого квартала Симабара, он пустился во все тяжкие, но у него появился соперник, известный в столице богач-меняла. Не прошло и полугода, как повеса спустил все выманенные у вдовы денежки. Верно говорят, что мотовство с достатком не дружит. И впал он в еще большую нищету, чем прежде.
Если кто-то хочет взглянуть на него теперь, ступайте к мосту Бунгобаси в Фусими[192] и спросите монаха-отшельника. Он читает молитвы и заклинания в дни, когда ждут восхода луны или встречают солнце[193], тем и пробавляется. А еще, говорят, он умеет предсказывать судьбу: возьмет у человека именную печатку, подсчитает количество черт и ворожит. Даже вывеску соответствующую изготовил.
Любопытно, какую судьбу нагадал он себе самому?
Пожилой кутила, сгоревший в огне любви
Что ни говорите, смешон тот, кто изображает, будто его с души воротит от дел любовных. С самой эры богов любовь есть высочайшее из доступных человеку наслаждений. Каким образом, вы думаете, появился на свет Конфуций или, скажем, Ванкю? [194]Говорят, что Будда Шакьямуни изволил родиться из подмышки, только люди сейчас не особенно в это верят. Впрочем, в духовных наставниках по-прежнему нет недостатка, но они зачастую совершают службы кое-как, спустя рукава, а от иных и вовсе за версту разит скоромным!
Жил в Столице сливовых цветов[195] купец, сколотивший большое состояние на торговле с Эдо. Всю жизнь он только и знал, что следить за делениями на шкале весов и никаких радостей не изведал. Так дожил он до восьмидесяти шести лет. Своих детей у него не было, поэтому на склоне дней он взял в дом приемного сына, и с тех пор ему не давала покоя мысль, что все его деньги, из которых он и малой толики не потратил на развлечения, перейдут в чужие руки.
И вот купец этот захворал, да так сильно, что казалось, вот-вот помрет. Чем его только ни пользовали, ничто не помогало, – стар уж был чересчур, и в конце концов вместо лекарств стали просто давать ему понемногу рисового отвара в раковине моллюска.
Однажды, когда у постели больного собрались все домочадцы, готовые выполнить любое его приказание, старик приоткрыл глаза и, точно в полусне, произнес:
– Огонь… Хочу видеть огонь…
«Не иначе отходит», – решили домочадцы и, отворив дверцу домашней божницы, зажгли светильник.
– Вот он, свет рая, – сказали они старику. – Скоро ваша душа попадет в этот благословенный край.
– Да нет, – простонал старик, – не о святом огне я толкую. Об огнях, которые зажигают ночью. На них хочу напоследок взглянуть…
Все недоуменно переглянулись. Кто-то спросил:
– Должно быть, вы имеете в виду огни, что зажигают над уличными ларьками во время десятинощных служб?[196]
– Нет. Огни в квартале Симмати[197], – ответил умирающий и, подозвав к себе приемного сына, прошептал: – Горько сознавать, что я ни разу в жизни не видел дзёро. Посмотреть бы хоть под конец, как они выглядят. Тогда можно будет и умереть спокойно.
Сын отправился в дом свиданий и тихонько рассказал о желании старика.
– Ну что же, – ответили ему, – любой человек может купить дзёро за деньги, так что не стесняйтесь, привозите своего батюшку.
Сын усадил старика в паланкин и бережно доставил в Симмати. В доме свиданий к старику тотчас вызвали самых лучших гетер – таю. Когда принесли сакэ и закуски, он оживился и сказал:
– Услуги этих красавиц я оплачиваю на месяц вперед. Буду выздоравливать здесь. – С этими словами – и кто только его научил? – старик вынул из-за пазухи то, чего люди жаждут больше всего на свете, и дал каждой женщине по пять или шесть золотых.
При виде такой щедрости все в доме свиданий радостно потирали руки: «Пожилой господин решил оставить по себе добрую память!» С тех пор его называли не иначе как «неслыханным богачом» и «благодетелем».
Спустя четыре-пять дней старик настолько разошелся, что пожелал возлечь на ложе с одной из таю. Нельзя сказать, что женщина очень этому обрадовалась, но ничего не поделаешь, пришлось, зажмурив глаза, подчиниться. Увы! – как ни старался старик, достичь цели не смог. Заплакав от досады, он с горечью произнес:
– Будь я лет на тридцать моложе, не отступил бы с позором. Может, есть где-то в лавке поблизости лекарство от старости? За одну пилюлю я готов заплатить тысячу каммэ!
Жаль старика, но всему на свете есть свой срок. Развлекаться в веселых кварталах следует до сорока лет, заводить тяжбы – до пятидесяти. А потом остается лишь ходить по храмам и думать о спасении души.
– Эх, прожить бы мне еще два-три года, – сказал как-то старик, – встретить здесь Новый год и праздник Бон[198], полюбоваться на ваши знаменитые пляски!
– Правильно! – рассмеялись таю. – Заберете их с собой на память, когда надумаете отойти в мир иной!
– А что, – согласился старик, – пожалуй, я останусь здесь до последнего часа. А когда умру, вы и отслужите по мне панихиду. То-то будет о чем вспоминать на том свете! – С этими словами он попросил одну из гетер приготовить лекарственный отвар, и хотя чашечка этого отвара обошлась ему не меньше чем в шестнадцать моммэ[199] серебром, старик и глазом не моргнул: даже болеть в веселом квартале было для него ни с чем не сравнимым удовольствием. Все о нем заботились, исполняли любую его прихоть – ведь за каждый день, проведенный здесь, он щедро платил.
Однако всякий человек смертен, и спустя какое-то время старик скончался. Хотя все к этому шло, куртизанки сильно горевали и искренне его оплакивали. В ту же ночь тело покойного предали огню в Дотомбори, а наутро даже пыли и пепла от него не осталось, к вечеру же и говорить о нем перестали.