[223], коробочку белил, календарь и пять пучков отборных зеленых водорослей, я подсчитываю их общую стоимость и, если набирается на два моммэ и восемь бу, жертвую храму три моммэ. Таким образом, я переплачиваю два бу, но ведь богиня храма Дайдзингу[224] не должна оставаться внакладе. Так я поступаю уже три десятка лет. Однако с тех пор, как я передала хозяйство вам, вы жертвуете храму целую серебряную монету. Сколь ни велико ваше благочестие, все равно это неразумно. Сама богиня вряд ли одобряет такое расточительство. Не случайно в храмах Исэ для пожертвований предназначаются особые монеты под названием «голубиный глаз»[225]. Один кан этих монет обходится всего в шестьсот монов. Так что сами боги заботятся о том, чтобы, посещая храмы, люди не шли на излишние траты.
Да, деньги правят миром! Из всех богов, почитаемых в ста двадцати храмах Исэ, больше всего пожертвований достается Эбису[226] и Дайкоку[227]. «Та-га – бог долголетия; Сумиёси – покровитель мореплавателей; Идзумо – соединитель судеб; Кагами-но мия заботится о красоте девичьего лица; Санно помыкает двадцатью одним младшим богом; Инари-доно защищает от разорения, он не позволит вашему состоянию выскользнуть из рук, подобно лисьему хвосту»[228], – так чирикают «храмовые воробушки»[229], зазывая паломников.
Всем этим богам люди приносят щедрые пожертвования, ведь каждый жаждет их покровительства. Прочие их собратья преданы забвению. По нынешним временам даже богам не так-то просто разжиться деньгами. Что же говорить о простых смертных?
Поздравительных амулетов, с которыми священники храмов Исэ каждый год обходят верующих, требуется несчетное множество, и за определенную мзду их пишет каллиграф. За одну штуку он получает по медяку и трудится весь год, а поскольку занятие это требует изрядной затраты душевных сил, больше двухсот медяков в день ему никак не заработать. Поздравление гласит: «Да снизойдет вечное спокойствие и процветание на народ, хранимый богами!»
И да поможет ему сие заработать на пропитание!
Мышь на посылках
Жил на свете один человек. Бережлив был до скупости. Тринадцатого числа последнего месяца года, в канун праздника, у него в доме затевали уборку. К этому дню люди покупают бамбук, чтобы его листьями сметать сажу со стен. Но скупец, не желая пускаться в лишние траты, отправлялся в семейный храм и там выпрашивал себе в подарок двенадцать стеблей бамбука – по количеству месяцев в году. После уборки он использовал их для починки крыши, а из веток связывал метелки, ничто у него зря не пропадало.
В прошлом году тринадцатого числа он был занят и вопреки обыкновению отложил уборку на последний день месяца. А когда стал разводить огонь под ванной, что делал только раз в году, в ход пошел всякий мусор, начиная с оберток от рисовых колобков, которыми лакомятся в пятый день пятой луны, и кончая листьями лотоса, сохранившимися с праздника поминовения умерших[230]. Скупец никогда ничего не выбрасывал, каждую мелочь подбирал, приговаривая: «В огне, что ни сунь, сгорит, вода все равно закипит». Уж кто-кто, а он умел во всем соблюсти свою выгоду и строил из себя великого умника.
Во флигеле позади дома жила старуха. Была она родной матерью скупца, а потому скаредности ее уж и вовсе не было предела. Когда во дворе растопили ванну, она бросила в огонь деревянную сандалию и принялась вспоминать былые времена:
– Восемнадцати лет от роду вошла я невесткой в этот дом. Сандалии лежали у меня тогда в сундуке с приданым. С тех пор я и в дождь, и в снег их носила. Пятьдесят три года минуло, а они всё были как новенькие, только подошвы малость пообтесались. Думала я, мне их на весь мой век хватит, да вот беда: одну сандалию утащил проклятый бродячий пес, а от второй, оставшейся, теперь мало проку. Как ни жаль, приходится ее сжечь. – Долго сетовала старуха, а потом еще пуще опечалилась и заплакала. – Жизнь наша мимолетна, как сон. Завтра тому ровно год исполнится. Ох, горе горькое!
Ее причитания услышал сидевший в ванне сосед-лекарь.
– В канун праздника радоваться надо, а вы горюете, – крикнул он ей. – Уж не покойника ли оплакиваете?
– Как ни глупа я, но не стала бы так убиваться из-за чьей-то смерти. А горюю я вот о чем. Год назад первого числа из Сакаи приехала моя младшая сестрица и подарила мне к празднику сверток серебряных монет. Как же я обрадовалась подарку! Положила деньги на полочку эходана[231], но в ту же ночь они пропали. Взять их мог только свой человек, знающий здесь все входы и выходы. Денно и нощно молилась я богам, чтобы вернули мне пропажу, да все без толку. Тогда я позвала монаха-ямабуси[232], и он пообещал: «Ежели во время моей молитвы гохэй[233] на алтаре зашевелятся и священный огонь погаснет, это будет означать, что моя молитва услышана, и в течение семи дней деньги сыщутся».
И верно, посреди молитвы заколыхались гохэй, пламя уменьшилось, а потом и вовсе погасло. «Воистину велика чудодейственная сила богов и будд, и мир наш еще не близится к закату», – подумала я и на радостях пожертвовала этому монаху сто двадцать медных монет, хотя обычно дают им не больше двенадцати.
Семь дней прождала я, но деньги так и не нашлись. Как-то раз я поделилась своим горем с одним человеком, а он и говорит: «Вот незадача! Да вы бросили деньги вдогонку вору! В последнее время среди монахов-ямабуси развелось немало плутов. Установят на жертвеннике какие-то приспособления, и куколки из белой бумаги исполняют танец Тоса[234]. Дело известное – такие фокусы еще раньше показывал жонглер Мацуда. Народ нынче пошел куда как ушлый, а попадается на самые простые уловки. Наверняка этот ваш монах приладил к жертвеннику кувшин с рыбой вьюном. Возглашая молитвы, он время от времени ударял по жертвеннику посохом и булавой[235]. Рыба с перепугу металась в кувшине и задевала о стержень, на котором укреплены гохэй, вот они и шевелились. Не ахти какая хитрость, но человек непосвященный глядит на это с благоговением. Почему погас светильник – тоже понять нетрудно. Видно, этот монах проделал в чаше для масла дырку и внизу поставил сосуд с песком. Песок постепенно впитал все масло, а без него, как известно, светильник гореть не будет».
Услышав это, я поняла, что потерпела двойной ущерб. До сих пор у меня ни одна медная монетка зря не пропадала, а тут вон как просчиталась – ведь деньги-то так и не нашлись. Вот и приходится встречать Новый год не с прибытками, а с убытками. А раз так, ничто в жизни мне больше не мило!
И, не стыдясь людей, старуха снова заголосила. Домочадцы, слышавшие ее стенания, заметно погрустнели. «Этого еще не хватало! Похоже, она подозревает в краже кого-то из нас», – подумали они, и каждый в душе поклялся богам, что его вины в пропаже денег нет.
Закончив уборку, они обыскали весь дом, а когда добрались до крыши, то между балками обнаружили сверток. Развернули его – и что же? – в нем оказались те самые деньги, о которых горевала старуха. Облегченно вздохнув, они сказали:
– Все, что не украдено ворами, рано или поздно находится. Видно, тут не обошлось без мышей. До чего же вредные твари!
Но старуха им не поверила.
– Сдается мне, мыши тут совсем ни при чем, – проворчала она, выбивая пыль из циновки. – Не иначе это проделка какой-нибудь двуногой мыши, так что впредь надо держать ухо востро!
Тут к ней подошел лекарь, только что закончивший купание.
– Подобное случалось и в древности, – сказал он. – Во времена тридцать седьмого государя Котоку[236], в последний день первого года эры Тайка[237], императорскую резиденцию перенесли из Окамото в провинции Ямато в Нагара-но Тоёсаки в Наниве[238]. За императорской семьей последовали и мыши. И вот что любопытно: они уволокли с собой весь свой скарб – вату, чтобы затыкать норки; бумажные тюфяки, чтобы прятаться от коршунов; талисманы против кошек; острые колышки, преграждающие дорогу хорькам; клинья под мышеловки, чтобы они не захлопывались; дощечки для гашения масляных светильников; крючки для перетаскивания кацуобуси. Мало того, они прихватили с собой еще и сушеных моллюсков «морское ушко», головки сушеных анчоусов, а также соломенные мешочки с толченым рисом. И все это они волокли в Наниву, а ведь туда целых два дня пути! От вашей же пристройки до главного дома рукой подать, так неужто они не могли перетащить туда сверток с деньгами?
Вот так, ссылаясь на древние анналы[239], ученый лекарь вразумлял старуху, но та по-прежнему не сдавалась.
– Спору нет, рассуждаете вы разумно, только ежели я чего не видела собственными глазами, того, значит, и не бывает на свете! – твердила она.
Все стали думать, как переубедить старуху, и в конце концов придумали: послали за дрессировщиком мышей Тобэем, который обучался своему ремеслу у самого Нагасаки Мидзуэмона[240]. Тот пришел и объявил:
– Мышка, которую я держу в руках, исполнит все, что я ей прикажу. Сейчас по просьбе одного молодого человека она отнесет любовное послание.
Мышь схватила протянутое ей письмо, огляделась по сторонам и вложила его в рукав кому-то из стоявших поблизости. Затем Тобэй бросил ей медную монетку и велел: