Люди бывалые не обращали на него внимания, другие же настораживались и старались получше запомнить его в лицо, думая про себя: «Экая наглость! Подобных плутов еще не видывал свет!»
Между тем осенью прошлого года несколько приятелей отправились в лодке ловить бычков в устье реки Сангэнъякава в Осаке. Пойманную рыбу они тут же зажаривали вместе с головой и внутренностями и пускали на закуску. Изрядно захмелев, друзья стали состязаться, кто съест больше бычков. Один из них сгоряча запихнул в рот рыбу целиком и в тот же миг почувствовал ужасную боль в горле. «В чем дело?» – всполошились остальные.
Оказывается, в брюхе рыбы находился рыболовный крючок вместе с обрывком нити длиною около двух сунов. Этот крючок и вонзился бедняге в горло. Как ни пытались его вытащить, ничего не получалось. Что же делать? В лодке стихли звуки барабана и сямисэна, и всех охватило смятение, точь-в-точь как в известной истории из «Записок от скуки» про монаха, который в подпитии надел на голову бронзовый котел-треножник, а потом не мог его снять[321].
Когда несчастного доставили домой, он был уже почти что при смерти. К нему сразу позвали врача, но и тот не сумел ему помочь. Пока домочадцы метались и думали, что бы еще предпринять, мимо проходил уже известный нам мастер давать советы. Узнав, в чем дело, он сказал:
– Не беспокойтесь, в один миг вытащу!
С этими словами он достал четки с мелкими бусинками, распустил их и принялся одну за другой нанизывать на торчащий обрывок нити. Потом связал концы нити между собой и стал легонько двигать ее вверх и вниз. Не успели домочадцы и глазом моргнуть, как крючок был уже снаружи. Все пришли в восторг от этой замечательной придумки.
Среди очевидцев находился человек, который всякий разговор норовил перевести на себя.
– Позвольте и мне испросить вашего совета, – обратился он к чудодею. – В последнее время дела мои идут шиворот-навыворот. За что ни возьмусь – одни убытки. Проведав об этом, никто из торговцев не желает ничего отпускать мне в долг, так что положение мое хуже некуда. День окончательной расплаты по счетам уже не за горами, а мне, как ни прикидывай, недостает целых двадцати каммэ, а то и больше. Подскажите, что делать.
– Нет ли у вас богатых родственников? Скажем, зажиточного тестя? Или, на худой конец, брата-монаха? У монахов часто водятся деньги.
– Нет, – ответил тот.
– Очень сожалею, но в таком случае ничем помочь вам не смогу, – сказал советчик и пошел прочь.
Своенравная фрейлина
Один мудрый человек, поднаторевший в житейских делах, говаривал так: «Всякому, у кого водятся деньги, надобно постоянно быть начеку, ибо воров среди бела дня в нашем мире не меньше, чем мышей темной ночью».
Но если, следуя этому совету, остерегаться всего без разбору, побоишься, пожалуй, разжечь в доме очаг, а уж о том, чтобы сесть на корабль, плавающий по открытому морю, и говорить не приходится. Между тем судьбы людские вершатся на небесах, и если кто-то погибает от молнии, значит, так ему было на роду написано.
Тем не менее люди стараются по возможности избегать опасностей и, как правило, всё же доживают до старости и умирают в своей постели. В замках князей и дворцах придворных вельмож имеются особые покои – на случай землетрясения или грозы. Крышу трехэтажного строения выкладывают медной черепицей, потолки затягивают плотной тканью, к стенам со всех четырех сторон подвешивают веточки мальвы, как на празднике Камо[322], плотные занавеси пропитывают особыми китайскими благовониями, защищающими от молний. Как только сверкнет молния, госпожа удаляется в это помещение, вокруг нее располагаются фрейлины и принимаются читать «Сутру бодхисаттвы Каннон»[323]. Все это помогает им уберечься от грозы.
Однако избежать смерти не в силах даже высокородные господа, восседающие на парчовых подушках. В положенный срок, хотят они того или нет, за ними приплывает ладья, перевозящая души умерших на тот берег. Вот и выходит, что человек не властен над смертью и никакие предосторожности тут не помогут. Но люди почему-то забывают об этом, предпочитая думать об удовольствиях.
В особенности это относится к придворным дамам. Все они происходят из знатных семейств и с младых лет, не ведая жизненных тягот, обучаются изящным манерам. С утра до вечера они услаждают себя игрой на кото и сложением стихов, любуются цветами вишни на заре и снегом в вечерних сумерках, восхищаются луной и алыми листьями осенних кленов. Все их помыслы устремлены к любви. Предаваясь любовным утехам и возлияниям, они пекутся лишь о нарядах. Их жизнь протекает в мире грез, вдали от будничных треволнений. «Не зачерпнешь воды из ручья, не узнаешь ее вкуса», – гласит пословица. Придворные дамы общаются исключительно с благородными особами и не сталкиваются с людьми низкого звания, а потому не имеют понятия о трудностях и лишениях обыкновенной жизни. Им в голову не придет перед выходом из дома навернуть на ноги обмотки, чтобы подол кимоно не так скоро изнашивался.
В доме одного высокородного вельможи служила фрейлина по прозванию Угуису – «Соловей». Однажды, в двадцать четвертый день первой луны, когда зацвели сливовые деревья, госпожа отправила ее вместо себя в храм Китано[324] для участия в тамошнем празднике.
На обратном пути Угуису глядела в окошко паланкина, с любопытством наблюдая незнакомую ей жизнь. Вблизи квартала Нисидзин[325] сопровождавший ее челядинец вдруг спохватился, что, заплатив за представление кагура, забыл принести полагающиеся храму пожертвования. «Подождите, пожалуйста, я скоро вернусь», – сказал он и поспешил обратно в храм.
Угуису приказала поставить паланкин у ворот какого-то дома, из которого доносился стук ткацкого станка. Было слышно, как в кухне служанка что-то проворно толчет в ступке. Хозяйка, еще молодая женщина, расположившись на галерее, перебирала своими красивыми руками свежую зелень. Должно быть, она намеревалась приготовить дзони из остатков «зеркальных» моти[326] и попотчевать мужа. Муж с довольным видом растянулся возле нее, положив голову на порожек, как на изголовье.
– Ну вот, – заговорил он, – под Новый год мы благополучно расплатились по всем счетам и теперь можем дышать полной грудью. Разве не завидное у нас житье? Придворные, к примеру, вынуждены таскать на голове шапку-каммури[327] и кутаться в парадные одежды. Князьям тоже не легче: хочешь не хочешь, а носи на поясе мечи да обряжайся в камисимо[328]. Горожанину куда привольней! В старину какой-то поэт из благородных сочинил: «Для тебя, государь, молодые травы сбираю на весеннем лугу»[329]. А у нас в доме женушка перебирает молодую зелень, чтобы угодить своему муженьку, который любит сытно поесть. Плохо ли?
«Вот это и есть счастье», – с завистью подумала Угуису. Слова горожанина так глубоко запали ей в душу, что, воротившись во дворец, она сказалась больной и упросила госпожу отпустить ее на волю.
Очутившись на свободе, Угуису, не теряя времени, вышла замуж за какого-то горожанина. Все было бы хорошо, не находи бывшая фрейлина забавной саму мысль о том, что рисовые лепешки не растут в поле, а светильник не горит потому лишь, что в него не налили масла. Поскольку в житейских делах Угуису оказалась до крайности бестолковой, муж решил, что одной красоты для хозяйства маловато, и отправил ее обратно в родительский дом.
После этого она еще несколько раз выходила замуж, но столь же неудачно.
Спустя какое-то время к ней посватался владелец одной косметической лавки с Четвертого проспекта в надежде, что ее холеное личико послужит хорошей приманкой для покупателей. Но не тут-то было: Угуису посчитала, что сидеть в лавке и целыми днями расточать посетителям улыбки ниже ее достоинства. Кончилось тем, что и оттуда ее прогнали.
Испытав одно унижение за другим, Угуису вовсе утратила стыд и стала женой шута, подвизавшегося в одном из злачных заведений в квартале Хигаси-кавара. Поначалу супруги еще могли держать служанку, но потом впали в горькую нужду, а поскольку доход шута состоял лишь из чаевых, которые давали ему гости, выбраться из нищеты им не удавалось. Не было случая, чтобы они вовремя заплатили по счетам. В каждый из пяти больших праздников муж Угуису уходил из дому, стараясь избежать встречи с кредиторами.
Теперь Угуису уже не вспоминала о своем благородном происхождении, а от былой ее красоты не осталось и следа. Ходила она в старом, залатанном авасэ[330] из бледно-голубого шелка, едва спасавшем от холодов в месяц инея, а поясом ей служила простая бумажная веревка. Нечесаные волосы торчали у нее в разные стороны, чуть ли не по три недели кряду она не мылась, и прикоснуться к ней было столь же неприятно, как взять в руки гусеницу. Ногтей Угуису не стригла, зубы давно перестала чернить. Речь ее сделалась грубой, а голос – сиплым. Вот до чего она опустилась!
А уж на что диким стал ее нрав! Теперь она не видела ничего предосудительного в том, чтобы в одиночку бродить по ночным улицам. Стоило какому-нибудь прохожему невзначай дотронуться до нее, как она принималась вымогать у него деньги, пуская в ход приемы, усвоенные от сборщиков долгов, и вскоре снискала славу мошенницы.
Едва ли честнее обходилась она с теми, для кого мастерила на заказ стеганые таби, крученые бумажные шнурки для подвязывания волос, плетеные пояса или обертки для благовонных свечей. Получив за них плату, она, вместо того чтобы отдать эти вещи заказчикам, продавала их, а вырученные деньги забирала себе. На эти заработки она и жила восемь или девять лет. «С этой женщиной опасно иметь дело», – предупреждали друг друга люди, но столица велика, и все сходило обманщице с рук.