Тут гость опустил глаза, покраснел и, промолвив: «Я знаю, кто этот мужчина», – заплакал. «Отчего вы плачете?» – спросил хозяин, на что гость ему ответил: «Теперь мне все одно умирать, так что не стану таиться. Дело в том, что у себя на родине я убил человека по имени Тёносин, после чего бежал из тех мест, надеясь укрыться в какой-нибудь восточной провинции. Господин, которого вы описали, и есть убитый мной Тёносин. В тот вечер на нем была точно такая же одежда. Теперь его мстительный дух будет преследовать меня по пятам, мне от него нигде не спрятаться. А чтобы из-за меня не пострадали другие, я должен вернуться на родину, сознаться во всем и принять заслуженную кару».
Возвратившись в Ямато, он нашел в себе мужество явиться с повинной, и ему отрубили голову. Невестка поняла, что теперь и ей не избегнуть наказания, и утопилась в озере Сугата, тем самым полностью себя разоблачив.
Хотя Тёитиро и рожден этой злодейкой, в нем течет кровь моего сына. Помня об этом, я всячески берегла его и лелеяла. Но едва сиротке минуло два годика, как он ослеп на оба глаза. После всех этих несчастий жизнь стала мне немила, но как бросить внука на произвол судьбы? Ведь он живое существо. Вот я и подумала: чтобы в будущем он мог прокормиться, надо обучить его какому-нибудь искусству. Когда ему исполнится семь лет, хочу отправить его к Вам в Осаку. Пожалуйста, похлопочите за него перед каким-нибудь знаменитым дзато[339], чтобы он взял его в ученики. А я тем временем стану откладывать деньги, дабы впоследствии Тёитиро смог занять достойное место в гильдии слепых музыкантов.[340]
Умоляю Вас, сжальтесь над бедным сиротою и исполните мою просьбу.
Засим кланяюсь Вам.
Бабушка Тёитиро из Ямато
Писано 10 месяца 21 дня.
Трудная зима в горах Ёсино
В лавку «Итанья»,
г-ну Мохэю
в собственные руки
Известная пословица гласит: «Если дует ветер, то и за тысячу верст от него не укрыться». Как прежде, живя в Осаке, я дрожал на ветру, дующем с взморья, так и теперь, поселившись в горах Ёсино, мерзну от ветра, который свободно гуляет не только в сосновых ветвях, но и в полах моего бумажного платья. А согреться нечем – одинокому отшельнику трудно надолго запастись дровами. Где уж тут любоваться сверканьем выпавшего на землю белого снега[341], как сказано в одном старинном стихотворении! Теперь-то я сожалею, что не внял Вашим увещаниям и сгоряча принял монашеский постриг, возмечтав о загробном блаженстве.
Одно дело видеть Ёсино, когда там зацветает сакура, и совсем другое – жить здесь круглый год. Хоть и считается, что все в нашем мире изменчиво, как воды реки Асука[342], я ни в чем не вижу перемен: время здесь тянется медленно, и не проходит дня, чтобы я не сетовал на свою судьбу.
Впрочем, я здесь не один такой. Хижины отшельников, некогда крепкие и надежные, теперь обветшали и пришли в запустение. Их обитатели – точно волки в овечьих шкурах: с виду монахи, а помыслы у них самые низкие. Многие уже разбрелись кто куда, поселились в столице либо в деревнях у родственников и не вспоминают о своей жизни в скиту. Изваяния святых и будд остались в небрежении и одиночестве, словно сторожа в пустом доме. В праздник Хиган[343] и во время десятинощных служб перед ними некому поставить цветы и возжечь благовония, даже звуков гонга они никогда не слышат. Должно быть, несладко им прозябать на этой горе!
Конечно, среди всей непутевой братии изредка попадаются люди, всерьез посвятившие себя служению Будде. Они способны часами предаваться молитвенному созерцанию и не ленятся изо дня в день совершать предписанные обряды. Но в большинстве своем здешние обитатели таковы, что от них за версту несет скоромным. Они подались в монахи лишь потому, что запутались в мирских делах и у них не оставалось иного выбора. Дни свои они проводят в праздности и суесловии. А то, бывает, соберутся вчетвером или впятером и давай резаться в карты[344]. Даже в посты они тайком объедаются форелью, что идет на нерест, и пьянствуют, а потом бранятся между собой или – еще того хуже – напяливают на свои бритые головы парики и подражают лицедеям. Слова о Будде и Пути для них звук пустой, а что скажут люди – их не заботит нисколько.
В последнее время мода на монашество распространилась и среди женщин. Не поладит иная из них со свекром и свекровью, или мужа своего возненавидит, или прелюбодеяние совершит – и, чтобы оградить себя от неприятностей, сразу принимает постриг. Много таких новоиспеченных монахинь прибегает сюда из столицы. Хоть и облачены они в рясы, красота их видна все равно, и они знай себе охорашиваются. Порой самые благочестивые монахи теряют из-за них голову и сворачивают со стези добродетели. А бывает и наоборот: какая-нибудь молоденькая черница с усердием, достойным похвалы, целодневно возносит молитвы, но за ней начинает волочиться какой-нибудь беспутный монах, и, во мгновение ока поддавшись соблазну, она покидает обитель и возвращается к жизни в миру. Таким примерам несть числа. Живя среди этого сброда, я остаюсь верен своему призванию, а если иной раз душа моя и оскверняется грехом и взор обращается к непотребному, то происходит это лишь потому, что покамест я еще не достиг истинной святости.
Причины, по которым я удалился от мира, Вам хорошо известны. После того как смерть-разлучница отняла у меня любимую жену и детишек, я, чтобы забыться, пустился в разгул с куртизанками и актерами, но вскоре почувствовал отвращение к суетному миру и понял, что всё в нем – тлен и непостоянство.
Скажу без ложной скромности: с тех пор я ни разу не свернул с праведной стези. Уверившись в том, что земная юдоль – лишь временное пристанище человека, я пришел к мысли, что, даже если кому-то суждено прожить сто лет, сиречь свыше тридцати шести тысяч дней, век его столь же быстротечен, как век бабочки, которая живет всего одну весну. Уподобив жизнь человеческую мимолетному сну, я полностью отрешился от мирской суеты.
И все же летом меня донимают комары, а в зимние ночи до костей пробирает ледяной ветер. Одним кипятком тут не согреешься, так что поневоле приходится нарушать запрет и перед сном выпивать понемногу сакэ. В остальном же я строго блюду пост, и теперь от одного запаха рыбного или мясного меня начинает мутить.
Без скоромной пищи вполне можно обойтись, но что по-настоящему невыносимо в монашеской жизни – так это одинокая постель. В связи с этим отваживаюсь обременить Вас просьбой: не могли бы Вы прислать ко мне сюда какого-нибудь юношу лет пятнадцати-семнадцати? Я не требую, чтобы внешность его была безупречна – красавец вряд ли захочет ютиться в горной хижине, – но желательно, чтобы он был по возможности упитан и носил изящную прическу. Если же при этом он окажется еще и белолицым, меня не смутит ничто – ни его корявый почерк, ни скверный выговор, ни даже придурковатость. Было бы прекрасно, если бы он походил на Рокусабуро, что служит у г-на Куроэмона в лавке «Бидзэнъя».
Сговариваясь с юношей, не преминьте указать, что я обязуюсь выдать ему два кимоно, одно зимнее и одно летнее, а также шелковый пояс и сверх того деньги на мелкие расходы. Заключите с ним договор сроком на пять лет при условии, что плата за весь этот срок составит пятьдесят моммэ серебром. В качестве задатка сразу же заплатите двадцать пять или тридцать моммэ, остальное я буду ежегодно выплачивать ему по частям.
По истечении срока договора он волен распорядиться собой по собственному усмотрению. Если захочет принять постриг, я уступлю ему свою хижину. Как вы знаете, никого из родни у меня не осталось, и со временем он сможет унаследовать все мое имущество вплоть до палочек для еды.
Да, от всех радостей бренного мира можно отказаться, только не от плотских, и понял я это лишь теперь, став монахом. При таком настрое оставаться на монашеском поприще бессмысленно, но я все же решил помучиться еще лет пять. Прошу Вас сохранить мою просьбу в тайне ото всех. Я позволил себе быть откровенным с Вами лишь потому, что считаю Вас своим названым братом.
Со следующей оказией пришлите мне, пожалуйста, двести моммэ из тех денег, что я у Вас оставил, – хочу приобрести кое-какие книги.
В последнем Вашем письме содержатся предостережения довольно странного свойства, но я на Вас не в обиде. Сюда и в самом деле забредают мальчики-лицедеи, однако я к ним даже близко не подхожу. На сей счет можете быть совершенно спокойны.
Вместе с этим письмом посылаю подарок для Вашей супруги: три пакетика с мукой из кудзу[345], коей славятся здешние края, а в круглой коробке – соленья из цветов водяного перца.
В скором времени я собираюсь наведаться к Вам, тогда и потолкуем обо всем обстоятельно. А покамест покорнейше прошу похлопотать о деле, которым я решился Вас озаботить.
Засим остаюсь преданным Вам,
монах Гамму
Писано в горах Ёсино 4-го месяца 19-го дня.