— Спасибо, не надо, — Андрей с неудовольствием отвел дядину руку и ушел к себе. Дверь невежливо захлопнулась перед самым носом Даши.
Прошел год. Другой кошки мы не завели. У Андрея рос маленький братишка, который только начинал ползать, и, конечно, кошка в доме была ни к чему. Да и Андрей уверял, что другой Борьки такой нет и не будет. Я с ним не спорила.
Но однажды дождливым осенним вечером он влетел в квартиру с победным криком:
— Ура-а! Борька жива!
— С чего ты взял? — не поверила я.
— Дашка сказала! Она в гости поехала к тем, кому ее отдавали, и там увидела.
— Кто?
— Дашка — Борьку.
— А может, это не она? Зачем бы дяде Жене обманывать нас?
— Она это, мам. Юля не хотела кошку отдавать, и они упросили дядю Женю соврать. Вот он и соврал.
— Ты это не выдумал?
— Нет, дядя Женя сам сказал. Дашка его выдала. Он так и назвал ее — предательница! Ему некуда было деться, вот он правду и выложил.
— Что же теперь делать?
— Как что? Поедем и заберем.
— Они ведь могут и не отдать?
— Но кошка же наша!
— Наверно, ей неплохо там жилось, если жалели возвращать. Да и девочка младше тебя, привыкла к Борьке. И Борька уже нас не узнает. Кошка же не человек, сам подумай. Она три года нас не видела.
— Мам, она узнает нас, вот увидишь. Или снова привыкнет. Это же несправедливо: взяли и зажулили.
— Ну и слово ты нашел!
— Зажулили, конечно. А дядя Женя не дает их адреса. Я бы уже сегодня съездил.
— Зачем ехать тебе? Попросим дядю Женю. Его же друзья, не наши.
Но дядя Женя только рукой махнул, пожалуй, даже несколько презрительно: сколько шуму из-за кошки. Неожиданно сторону Андрея взял отец.
— Знаешь, Женя, — огорошил он родственника, — зря ты так. Придется кошку вернуть. И, кстати, не такие уж это глупые существа. Я где-то читал, что их можно, как собак, обучить многим премудростям. А кошка Данте, говорят, даже держала горящую свечу, когда он писал стихи. Вот мы с тобой не услышим подземные толчки, а кошка услышит.
— Рассказывай сказки, — хохотнул гость.
— Ничего не сказки, — заступился теперь уже сын за отца. — Это все сейсмологи знают.
— Чего?
— Да, да, вы почитайте «Знание — сила» или «Наука и жизнь».
— Ну вот, двое на одного. Добро бы коня делили, а то кошку.
— Давай так, Женя, кошачий вопрос решаем в нашу пользу. По справедливости.
Борьку привезли в воскресенье. Торжественно, на такси, а не трамваем, как стыдливо когда-то поступила я. Ну да, тогда это был всего-навсего кот в мешке. А теперь на нее предъявили права две семьи.
Андрей с сияющими глазами внес кошку в квартиру и спустил на пол.
— Ну, ну, добро пожаловать, — сказала я. Борька посмотрела на меня и спокойно двинулась осматривать квартиру. — Юля плакала?
— Еще как, — в голосе сплетались огорчение и радость.
— Значит, одержал победу?
— Мам, мы ведь все по справедливости сделали. Кошка ведь наша. Я же не виноват.
— Я тебя не виню. А девочку жалко. Справедливым быть хорошо, но можно еще и добрым.
— Пусть не обманывают.
— Хорошо, хорошо, — согласилась я. — Что теперь спорить. Дело сделано. Справедливость восстановлена. Иди, корми себя и кошку.
— Я Юле котенка обещал, — оправдывался сын.
— Обещал — сдержи слово. Разогрей ужин с папой. Я поставлю Антошке термометр. Снова температура высокая…
Странная это была ночь.
За окном спал уставший, словно онемевший город. Лишь за рекой ухал бессонный завод.
Андрей с отцом сладко посапывали во сне. На потолке белела полоса света — фонарь во дворе подглядывал за жизнью нашего дома. В углу комнаты тускло горел ночник.
А я с больным ребенком до утра прошагала по квартире. И вместе со мною до утра ходила Борька. Она вплеталась в мои шаги так, что я порой спотыкалась об нее и едва удерживалась на ногах. Хвост она неотрывно держала прижатым к моей ноге. Наш маршрут — двадцать семь шагов — пролегал от балкона в комнате через коридор до окна на кухне. Дойдя до конца пути, я поворачивала назад и за мною — кошка. Иногда я задерживала шаг у стены. Тогда поворачивала назад Борька и, помахивая хвостом, ожидала меня. Не знаю, сколько километров мы за ночь с ней намотали. У меня слипались глаза и ныли ноги. Часам к четырем утра начало пошатывать Борьку. Хвост ее нет-нет да и соскальзывал с моей ноги. Покачивая малыша, я опускалась отдохнуть на краешек кровати. Кошка садилась на полу мордашкой ко мне. Глаза — огромные и зеленые — не мигая смотрели на меня. Жутковато было видеть в полутьме эти два тревожных огонька: они били в мои глаза и спрашивали, почему остановилась.
«Ах ты, моя маленькая женщина в белых гольфах! Лохмачка, моя лохмачка! — улыбалась я ей. — Да неужели же ты узнала меня после трех лет? Что заставляет тебя ходить за мной от стены до стены? Два родных человечка спят и не проснулись ни разу. А ты, глупое создание, меряешь со мной квартиру…»
«Глупое? Может быть, — словно соглашалась она. — Разве это так уж важно сейчас?» Она валилась на бок, вытягивала все четыре лапы в белых гольфах и прикрывала глаза.
Действительно, важно было другое: чувство разделенного одиночества в эту бесконечно долгую и смутную ночь. Стоило мне подняться, как теплый хвост снова вплетался в мои шаги.
Так мы бодрствовали до рассвета. К утру жар у малыша спал, — я чувствовала по влажному лбу. Он заснул. Термометр я не поставила — боялась разбудить. Осторожно уложив Антошку, я легла сама, с удовольствием вытянула непослушные и гудящие ноги и благодарно погладила кошку. Борька на секунду замерла под рукой и, мягко выскользнув, ушла в сторону кухни.
Проснувшись, я увидела ее, как и три года назад, на коврике возле своей кровати. Кошка спала, вытянув во всю длину усталое тело, и не шелохнулась. Лапы лежали на моих шлепанцах. Передние — на левом, задние — на правом.
Осторожно, чтобы не разбудить, я перешагнула через нее и босиком вышла из комнаты.
Котят, которых Андрей надежно пообещал одноклассникам и обиженной им Юле, мы от Борьки не дождались. С годами выяснилось, что на совести Дашки не только голосовые связки кошки, но и многое другое.
Она оказалась домоседкой и совсем не искала кошачьего общества. Порой, правда, Борька выходила на лестничную площадку. Глухая, не очень понятная ей самой тоска заставляла кошку спуститься вниз, а иногда и выйти в заросший сиренью палисад. Она прижималась к стене или штакетнику и трусовато наблюдала за жизнью суматошного двора. С кошками общего языка Борька не искала, а от котов отворачивалась с целомудрием монахини. Излишне нахальным попадало по усам. Защищалась Борька молча, без женских жалоб и сетований, поскольку была безголосой и никого не могла призвать на помощь. Там, под кустом сирени, мы и находили ее, сердитую и взъерошенную. Выпустив во двор, старались не забывать: Борька совершенно не умела ориентироваться.
Зато слух у нее был отменный. Всех своих она узнавала издалека по шагам. Заметив это, я не поверила себе. Несколько дней терпеливо приглядывалась и однажды вечером, когда Борька внезапно заспешила к двери, крикнула:
— Андрей, открой дверь, папа идет.
— Никого там нет, — недовольно буркнул сын, выглянув в коридор.
— А я говорю, есть. Хочешь, поспорим?
— Ага! Ты в окно увидела! — возмутился он.
— Ты же видишь, я сижу с книгой и не вставала с дивана. Так как? Спорим или нет?
В эту минуту в дверь постучали.
— Действительно папа, — Андрей с удивлением смотрел на отца, а отец не мог понять, чем поразил сына.
— Мам, а как ты догадалась?
— Это не я, это Борька, — и я рассказала все. Борька слышала знакомые шаги уже со второго-первого этажа, шла к двери и садилась лицом к порогу. Вот только дверь не умела открыть — надо было поворачивать ключ в замочной скважине.
— Чудеса да и только, — фыркнул папа. Я обиделась.
— Ты же сам говорил, что кошку, как собаку, можно обучить многим премудростям. Видишь, она и самостоятельно может что-то освоить.
Авторитет кошки в Андрюхиных глазах заметно возрос. Но полностью избежать собаки в доме мне не удалось. И виной тому, как ни странно, стала сама Борька.
Закончились зимние каникулы. На площадках мусоросбора сиротливо лежали елки с обрывками пестрой елочной мишуры. Обычно дети втыкали их в сугробы, и во многих дворах зимние аллеи стояли до оттепели. Но эта зима выдалась малоснежная, и елки сразу легли одна к другой перед последней дорогой.
День в редакции начался шумно. Готовилась большая передача, и в маленькой комнате негде было повернуться. В коридорах, кинозале, дикторской — всюду распевались и разминались участники самодеятельности.
Наконец, — уже около трех часов дня, — их попросили в павильон, и в редакциях наступила рабочая тишина.
И тут позвонил сын.
— Мам, — сказал он коротко.
— Что случилось?
— Ничего особенного, не пугайся, — за просительно-виноватой интонацией явно прочитывалось что-то восторженно-радостное. Установил школьный рекорд, но при этом порвал штаны, — первое, что мне пришло в голову.
— У меня сегодня секция.
— Я знаю.
— Ты придешь домой и можешь испугаться. Дома у нас лежит собака.
— Какая собака?
— Наверно, наша, я тебе потом объясню.
— Только собаки мне не хватало, — пробормотала я растерянно, отодвигая телефон. Сотрудники весело смеялись. Все они были старше меня и давно прошли собачий этап в воспитании сыновей. Посыпались вопросы, затем советы.
— Выбросьте, пока сын в секции.
— Отдайте мужу, пусть отвезет куда-нибудь.
— Держите. Что, не прокормите, что ли?
Самый мудрый совет дал наш редакционный режиссер.
— Я бы на вашем месте, — сказал он, протирая очки. Должно быть, он специально снял их, чтобы не видеть меня в этот момент. — Я бы на вашем месте засунул собаку за пазуху и отвез Нине Ивановне в подарок за кошку.