У себя в комнате я пробовала подниматься на мыски кроссовок с огоньками на подошвах, отталкивалась правой ногой и крутилась вокруг оси, собирала волосы в пучок, чтобы проверить, идет ли мне такая прическа.
Однажды семья Джады познакомила меня с иной музыкой — этнической, ошеломляющей, запавшей мне в душу ударными и глубоким звучанием. Джада записала мне кассету, а затем компакт-диск, и с тех пор та музыка звучала в моем плеере. Я слушала ее каждый день, двигалась под нее все быстрее и быстрее, пока одна из тетушек не ворвалась ко мне в комнату узнать, чем я занята.
— На первом этаже кажется, что здесь скачут д’Артаньян и мушкетеры верхом на конях! — воскликнула она.
Я вытянула руки по бокам и ответила, что действительно играла в скачущую галопом лошадь. Дышала я тяжело, ковер на полу сбился.
— Извини, тетя.
— Ничего страшного, дорогая. Можно и потешиться. Позвать Джаду, чтобы вы поиграли вместе?
Джада всегда заглядывает ко мне на работу, даже если мы уже виделись. Она закончила помогать тетушкам, добралась до магазина, зашла внутрь под звон дверного колокольчика и крепко меня обняла.
Я уткнулась носом в ее кудрявые волосы и подумала, что хочу остаться в этом мгновении, в другой вселенной, где, как в детстве, она разыгрывала со мной сказки из книжек. Мы еще не умели читать, я была глухой. Но по ее лицу мне все удавалось понять. Смотреть в глаза бразильцу — все равно что заглянуть в мировую душу.
Мне стало не по себе. Она догадалась об этом и отстранилась. Мы стали готовить кофе за стойкой.
— Не утрамбовывай кофе. Я пришла, потому что нашла идеальный дом!
Я обернулась. Джада размахивала брошюрой. Она положила ее на прилавок, открыла. Одно объявление было обведено красным кружком.
«Просторная однокомнатная квартира на мансарде. Последний этаж исторического здания. Квартира меблирована, расположена в центре города, имеется крытая парковка. Арендная плата обсуждаема. Класс энергопотребления C».
Джада улыбалась от уха до уха.
— Ну? Я молодец? Она идеально нам подходит! Знаю, у нас не будет отдельных комнат, но она просторная. Рядом с университетом. И даже цену можно обсудить. Изумительно!
Она исполнила несколько движений из карибского танца.
— Джада.
— Что?
— Это дыра.
— Ну что ты выдумываешь?
— «Просторная однокомнатная квартира на мансарде в историческом здании в центре города» означает, что дому сто лет в обед. Соседи там сумасшедшие, если до сих пор не съехали!
— Ты пессимистка.
— Нет. К тому же, если они обсуждают арендную плату, значит, дела у них плохи. «Класс энергопотребления C» означает, что зимой там холод собачий, а летом адская жара и…
— Все-то ты знаешь. Хватит.
Джада сложила брошюру и убрала ее обратно в сумку.
— Не понимаю, зачем я все еще пытаюсь.
Она направилась к двери.
— Джада. Ну ты чего. Подожди…
Она обернулась. Кофе сварился, я разлила его по чашечкам.
— Знаешь что, Чечилия? Я думала, твоя заветная мечта — съехать от семьи в собственное жилье.
— В наше жилье. Мы с тобой много лет это планировали.
Джада вернулась к стойке, но не притронулась к чашечке.
— Именно. Только я начинаю думать, что, со мной или без меня, ты никогда не съедешь из дома.
Я молчала.
— Ты понапрасну тратишь жизнь, Чечилия.
— Ты преувеличиваешь.
Она снова посмотрела на меня. Я перевела взгляд на дверцу шкафа. Может, оттуда вылезет бутылка джина. Было бы мило с ее стороны.
Джада пошла к выходу, но на миг остановилась у двери.
— Что должно случиться, чтобы…
У меня из рук выскользнула сахарница, но я вовремя ее подхватила: сахара просыпалось совсем немного, и я собрала его.
Когда я снова подняла взгляд, Джады и след простыл.
Дверной колокольчик звенел еще секунду, две, потом затих.
Рабочий день подходил к концу, когда колокольчик снова ожил. Я вышла из кладовки в задней части магазина и увидела перед собой тетю Мельпомену. На ней была теплая куртка, перчатки и берет набекрень, словно на дворе стояла зима.
— Опять, тетя…
Она сбежала. Иногда с ней такое бывает. Непостижимо: она понятия не имеет, где прожила последние двадцать пять лет (я про наш дом в Вероне), но помнит дорогу к магазину.
Более того, она считает, что магазин находится в Брешии, ее родном городе. Именно там все тетушки просят их похоронить.
Я надела куртку и закрыла магазин. Все равно уже поздно.
— Тетя, давай снимем его, а? — Я осторожно забрала берет, потому что знала, как она бережет прическу. Посмотрим, удастся ли снять с нее перчатки.
— Ты с ума сошла, девонька? Холодрыга такая, нас немцы окружили!
— Нет никаких немцев, Мельпомена. Уже почти май. Идем, я отведу тебя домой.
На улице тетя взяла меня под руку. Она смотрела на дома, мимо которых мы шли, и на глаза у нее навернулись слезы, похожие на утреннюю росу, на которую слетаются бабочки. Мне тяжело было видеть ее жалобное выражение лица.
— Тетя, откуда у тебя привычка слоняться по улице?
Она посмотрела на меня, как ребенок, который потерялся на пляже и не может сказать спасателю, под зонтиком какого цвета остались его родители.
— Что?
— Ты собираешься и уходишь бродить по улице. Зачем ты так? Мы же волнуемся.
Она улыбнулась. Прелесть.
— Я не брожу. Я бегаю.
Ах, бегает она. Я не могла собраться с духом и начать спор. Какую-то часть пути мы прошли молча. Тетя загадочно улыбалась, подстегивая мое любопытство. Она вздохнула.
— В школе, бывало, я лётывала быстрее ветра. Во дворе, когда мы играли в ляпки, никто не мог меня догнать. Я возвращалась домой мокрая до нитки, мама тогда надсаживалась.
— Что она делала? — спросила я, едва сдерживая смех. Я догадалась, что ляпки — то же самое, что салочки, но вот последнее слово… Диалект, на котором говорят тетушки, экспрессивностью сравним с французским, а иногда только он может выразить то, что у них на душе. Понять диалект способны только те, кто рос с ними в одно время, а может, даже в одном районе, Карриоле; кто слышал, как они произносили первые слова — разумеется, на диалекте.
— Кричала на меня. Все одно, больше я там не бываю.
— Дома?
— В школе. Знаешь, девонька, мне говорили, чтобы по-настоящему бегать, участвовать в соревнованиях, знаешь, в таких, где на спину вешают номер и надевают специальную обувь, не нужно заканчивать даже пяти классов. Я училась в шестом, представь себе! Думала, когда вырасту, поеду на Олимпийские игры. Я точно знала, что немцев спровадят, потом состряпают Олимпийские игры, и я буду одной из первых итальянских… как их там… ат… ат… атлеток, вот.
Но Олимпийские игры возобновили после победы над Германией. Тетя права: в те годы их отменили из-за войны. Мне хотелось расспросить ее, но нужно было сосредоточиться на дороге.
— Тетя, почему ты не стала спортсменкой?
Ее иссиня-черные девичьи ресницы порхали, как бабочки. Она моргнула раз, другой.
— Наша Урания хотела магазин. Она спала и видела свою лавку.
— Магазин свежей пасты?
— Да, да… — раздраженно согласилась она.
— Но это была ее мечта. Не твоя.
— Я не могла иначе. Не могла, и ежу понятно.
— Тебя вынудили? Кто?
Тетя покачала седой кудрявой головой.
— Никто. Кровь не водичка. У Урании золотые руки, у нашей малютки… Я не могла ее оставить. Никогда бы не смогла.
Теперь вздохнула я. Семья есть семья. Я сама оказалась в такой же ситуации и прекрасно понимала тетю. Наша женская община настолько целостна, что мне совестно от одной мысли о том, чтобы съехать из дома.
— Ты сильная женщина, тетушка.
— Некузявая.
Недостаточно сильная, значит. Последние слова, которые тетя произнесла, прежде чем мы остановились у ворот, поразили меня. Она говорила таким тоном, словно была совершенно здорова. Словно прекрасно знала, сколько ей лет, где она находится, как прожила жизнь. И о возможностях, которые упустила.
Я нашла в интернете статью об отмене Олимпийских игр. Их не проводили как во время Первой, так и во время Второй мировых войн. Затем, в 1948 году, проигравшие страны не были допущены к участию. Исключением стала Италия, которая искупила вину, присоединившись к борьбе против Германии после перемирия.
Тете Мельпомене всего-то нужно было дождаться 1948 года, чтобы принять участие в Играх. Если бы она тренировалась, если бы ей выпал шанс… Если бы.
Тишина, которая наступала вечером после того, как мы с мамой укладывали тетушек спать, была оглушительной.
Меня тишина не тяготила. Маме она не нравилась, я видела это — она стучала ногой по ножке стула, чистила вареное яйцо, ударяя по скорлупе ложкой. Неужели ей не надоедают яйца?
Тюк.
Тюк.
Тюк.
Даже звук падающих на тарелку скорлупок мелодичен, когда мама чистит яйца мягкими, слегка загорелыми, нежными руками. Раз в неделю она сама делает себе маникюр: должно быть, так повелось с юности, когда денег не хватало. Видя, с каким достоинством мама ухаживает за собой и как она красива, я тут же начинаю критиковать себя. Не могу удержаться и не выгрызть заусенец у ногтя на большом пальце правой руки.
— Придется сократить часы работы Джады, — сказала мама, пряча руки между коленями. Она напоминала взволнованную девчонку.
Вилка в моих руках застыла на полпути ко рту.
— Но Джада заботится о тетушках… Она следит за тем, чтобы они принимали лекарства. Она гуляет с ними. Мы не можем уволить ее!
Мама предложила Джаде работать сиделкой после того, как мы с ней окончили школу. Джада заботилась о тетях с понедельника по пятницу, с девяти до четырех и только в августе уезжала в Бразилию навестить оставшихся там родных.
— Мы не станем ее увольнять. Но я не могу больше платить ей за целый рабочий день.
— Тогда урежь немного зарплату. Она все равно останется. Ты забыла, как прекрасно Джада помогала тете Эвтерпе, когда она в конце концов переехала к нам? Смешила ее, надевала ей носки, покупала журналы о кино. Ты знаешь, насколько важно это было тете, ведь она уже плохо двигалась… Раньше она ходила в кино минимум раз в неделю! Джада все знала и приносила ей журналы про актеров… Она делала все