, что… что…
Что должна была делать я? Я Джаде в подметки не гожусь, а ведь речь о моей семье. Ее увольнение скажется на всех нас.
— Чечилия, я прекрасно знаю, как ты дорожишь Джадой. Я не собираюсь ее увольнять, просто поменяю график работы. Я уверена, она поймет.
— Не неси чушь.
— Чечилия, перестань…
Я отодвинулась от стола, потянув за собой салфетку и нож.
— …и не говори со мной таким тоном.
Тюк.
Тюк.
Тюк.
Я пристально посмотрела на маму. Она снова чистила яйцо.
Наконец она закончила и положила белое блестящее яйцо на ложку.
— Почему ты обсуждаешь со мной ее увольнение? Я имею в виду на самом деле. В чем настоящая причина?
Мама жалобно посмотрела на меня снизу вверх.
— Присядь, ну же. Ты всегда полагалась на нее, а теперь…
— Я поняла. Дело в моей глухоте. Сначала ты позаботилась о том, чтобы она осталась со мной рядом после школы, потому что боялась, что я буду одинока…
— Все не так, — попыталась прервать меня мама.
— Потому что у меня не было друзей. А теперь ни с того ни с сего я должна стать самостоятельной! Тебе невыносимо видеть двадцатидвухлетнюю дочь, которой не светит карьера, — так, что ли? «У нас крепкая семья. Мы всегда обходились без чьей-либо помощи, женской или мужской…»
Мне только и оставалось, что плеваться желчью. Не умею выяснять отношения. Мне никогда не давали шанса научиться. Именно поэтому во время ссоры я могу припомнить серьезную обиду, которая болезненно гложет меня, и слово за слово атмосфера накаляется.
А если разбить тарелку, чтобы стало ясно — я говорю серьезно? Я положила руки на стол, надеясь взять подходящую по форме и размеру тарелку. Остановилась на маленькой. Даже изрядный запас злости не придал мне смелости.
— Чечилия, мне неприятно тебе это говорить, но ты ведешь себя как ребенок.
— Так я и есть ребенок! Девонька, вы же так меня называете. Полюбуйтесь на плоды ваших трудов. Двадцатидвухлетняя простофиля, девчонка. Тетя Эвтерпа была права. А теперь ты собираешься уволить Джаду. Уволишь ее с места сиделки или моей подруги? Давай, выкладывай!
— Я не буду ее увольнять, Чечилия! Мне шестьдесят два года, и то недолгое время, что мне отпущено прожить в здравом уме, я намерена посвятить своим сестрам, понимаешь ты или нет?
Да, я прекрасно понимаю, но спокойнее мне не становится.
— Я хочу отписать тебе магазин пасты, когда окончишь институт.
Повисла напряженная тишина.
Работать в магазине… Там мне спокойно. Я родилась в окружении свежей пасты. Согласись я на мамино предложение, следующие сорок лет проведу, торгуя пастой.
Если я возьмусь управлять магазином, время для меня остановится. Я спрячусь там, как когда-то пряталась под столом, в моем лучшем убежище.
Через несколько лет за покупками начнут приходить дети нынешних клиентов, а синьора, которая заказывает анолини с шалфеем и сливочным маслом, не придет. Она живет одна, большая банка соуса в холодильнике у нее портится…
При этой мысли я вскочила на ноги и отступила к кухонной двери.
— Нет.
— Что значит «нет»?
— Я хочу сказать, что мне надо подумать. Насчет магазина. Мне еще нужно написать диссертацию.
— Спешить некуда. Документы подготовим позже.
Мне было необходимо выйти отсюда. Необходимо уйти подальше от маленькой комнатки, в которой остро ощущалась утрата, в первую очередь тети Эвтерпы. Рано или поздно я потеряю всех тетушек. Завтра мы будем читать завещание Эвтерпы, и, по крайней мере, тети с мамой отвлекутся от заботы обо мне и попыток наладить мою жизнь. От завтрашнего дня я ничего не жду. Я в принципе никогда ничего не жду.
Я легла в постель, не раздеваясь, рывком стащила съемную часть слухового аппарата и погрузилась в тишину. В голове навязчиво крутилась мысль, что мне никогда не вытащить аппарат, ту внутреннюю часть, которая позволяет мне по-настоящему слышать; ту, что мне вживили под кожу и что стала частью меня — частью, от которой мне никогда избавиться.
— Начнем, синьор и синьоры?
Нотариус склонился над кожаным портфелем и достал из него синюю папку. Он открыл ее перед присутствующими — мной, мамой, тетей Талией, тетей Мельпоменой, тетей Терпсихорой, дедушкой — и показал тонкую пачку бумаг. Кай спросил, хочу ли я, чтобы он остался со мной и поддержал, но остальные возразили.
— Только папе можно быть с нами! — воскликнула Талия, озвучивая какое-то семейное правило, согласно которому в определенных ситуациях никто из мужчин, кроме отца, присутствовать не мог.
— Эвтерпа Флавиани пришла ко мне восемь лет назад в здравом уме и трезвой памяти и с тех пор не переписывала завещание. Я засвидетельствовал подлинность ее подписи 19 апреля 1997 года.
19 апреля 1997 года. Ровно через год после того, как ей поставили диагноз — болезнь Альцгеймера. В то время тетушка была еще совершенно здорова и поэтому прекрасно отдавала себе отчет, какая жизнь ей предстоит.
Несколько месяцев спустя у тетушек Талии и Мельпомены проявились первые симптомы. Терпсихору болезнь затянула окончательно полтора года назад.
Тети строго оделись и сидели перед нотариусом, но я сомневалась, что они осознавали происходящее и понимали, что мы собрались из-за смерти их сестры.
— Веспасиан, Тит, Домициан, — перечисляла я про себя. Мне нужно было успокоиться.
— Я собираюсь дословно зачитать документ, который синьора составила с моей помощью. Когда я закончу читать его, буду готов ответить на любые вопросы и замечания. «Я, Эвтерпа Флавиани, родившаяся в Брешии 10 декабря 1929 года, передаю все свое имущество детскому приюту при монастыре в Брешии, которым руководят служанки милосердия святой Марии Крочефиссы Ди Розы. В коробке, которую откроет моя племянница Чечилия Флавиани, — нотариус поднял и показал обувную коробку, — лежат некоторые принадлежавшие мне вещи: я хочу оставить вам то, что, как мне кажется, лучше всего меня характеризовало. Что касается ключа, который лежит в конверте, — нотариус достал из папки почтовый конверт, положил его на стол и опустил на него руку. — Это единственное ценное наследство, которое я завещаю Чечилии».
Прокопий Узурпатор… Грациан… Валентиниан Второй… Нет, кто же был между Грацианом и Валентинианом Вторым? Боже… Прокопий Узурпатор… Грациан… Грациан…
«При одном условии: прежде чем вступить в наследство, Чечилия должна выяснить, что случилось с моим младшим братом Лоренцо, ее дядей. Я доверяю поиски своей племяннице, которой сейчас четырнадцать лет, по нескольким причинам. Одна из них — растущий интерес к истории, который я заметила у Чечилии. Возможно, в будущем она выберет другую стезю, но яблоко от яблони недалеко падает: всем нам нравилось оберегать прошлое, пусть даже жизненные перипетии часто толкали нас в противоположную сторону. Вот почему мне нужен историк, а этим и занимаются историки — ищут правду, причины, по которым жизнь не всегда хороша, и последствия произошедшего.
Удачи, Чечилия. Получи удовольствие, распутывая клубок тайны, которая мучила меня больше пятидесяти лет. Я уверена, что забуду обо всем, но, когда ты найдешь Лоренцо, скажи ему, что я всегда помнила о нем».
Мама взяла конверт, который протянул ей нотариус.
По щекам у нее текли слезы. Она оторвала край конверта и вытряхнула содержимое себе на ладонь. Ее сестры наклонились вперед, чтобы получше все разглядеть, а вот дедушка Беньямино заснул стоя, прислонившись к дверному косяку.
На мамину изящную ладонь упал потускневший золотистый ключ.
— Что это, мама? — спросила я упавшим голосом.
Как же все это странно.
— Ключ от нашего дома в Брешии. Того, где мы родились и где Эвтерпа прожила до конца жизни. Она знала.
— Что, мама? Что знала тетушка Эвти?
Мама улыбнулась мне сквозь слезы.
— Что Лоренцо жив.
Глава 2
Не уверена, хочу ли я знать, что внутри.
— Ну же, открывай! Охота глянуть!
Как обычно, меня окружили тетушки, которые вели себя как школьницы. Они заполонили мою комнату, не оставив свободного места, Терпси даже втиснулась под вешалку с моими винтажными жакетами. Я растерялась: не понимаю, ума не приложу, нравится ли мне их участие или оно меня душит? У меня возникло искушение выбросить коробку в окно и сорвать слуховой аппарат. Иногда я специально снимаю его, чтобы остаться наедине с собой.
Когда мама начала догадываться, что со мной что-то не так, и повела меня к врачам, те посоветовали ей родить второго ребенка. Врачи считали, что младший брат или сестра смогли бы заботиться обо мне в будущем и я не осталась бы одна. Мама не знала, как объяснить врачам, что этот вариант для нее отпадает. Я была плодом мимолетного романа, так откуда взяться брату или сестре, разве что мама когда-нибудь встретит мужчину, с которым решится на серьезные отношения. Но я была уверена, что подобная мысль ей претила.
Первое, что помню после операции на правом ухе, — звук текущей воды из крана. Мне разрешили включать и выключать ее целый день. Тети смеялись, видя мое изумление. До операции я думала, что вода льется мне на руки беззвучно. Маму восхищали мои первые реакции. А я хотела сестренку…
К реальности меня вернула изящная белая рука Талии. Кожа у нее мягкая, такая бывает у женщин только в солидном возрасте. Талия полезла в коробку. Но история жизни тетушки Эвти кроется между датами рождения и смерти; в том, что она сделала и не сделала, а не внутри дурацкой коробки.
— Тетя Талия, прекрати.
— Но я хочу посмотреть, что там внутрях!
Я глубоко вдохнула.
— Тетя Эвтерпа, твоя старшая сестра, велела, чтобы я первая открыла коробку. Понятно, тетушки?
— Тогда давай открывай. Посидеть же здесь можно хотя бы? — спросила Талия, надувшись.
— Если она останется, то я тоже! — воскликнули тетя Мельпомена и тетя Терпси, почти хором. Они даже не понимали, о чем шла речь.
Как-то в школе учительница предложила нам сделать капсулу времени. Ей нравились Соединенные Штаты (как же манит перечислить их: Алабама, Аляска, Арканзас…), и перед этим мы выполняли задание с яйцом, как в американских школах. Каждой паре учеников выдавали яйцо, помеченное особым образом, чтобы мы его не подменили. Оно изображало младенца, за которым требовалось неделю ухаживать и следить, чтобы не разбилось. Потом нужно было написать эссе о пережитом опыте.