ольере с гориллами. Несмотря на некую плачевность ситуации – Катя не любила замкнутые пространства, – хохот этих двоих раздавался по всему подъезду.
– Пап, вынь меня отсюда! Мало того что я в туалет хочу, так я еще голодная, как собака! Так надеялась, что приду домой, а тут у вас и бульончик, и котлетки с жареной картошечкой, и всяко разно!.. Но, видимо, размечталась… Когда меня уже вызволят?
– Мамка звонит не переставая, не волнуйся, сказали, что к нам уже выехали! Чем тебя пока покормить? Давай подумаем, что в эту сетку может пролезть? – Роберт смерил на глаз мелкие ячейки и присвистнул: – О, сосиски! Сардельки застрянут.
Катя наконец-то улыбнулась.
– Тихонечко так пропихнем по одной, – продолжал папа, – а вместо хлеба – твою любимую хрустящую соломку.
– Не, я с макаронами хочу, как раз специально разработанная для застрявших в лифте еда, – Катя быстро включилась в игру.
– А чем же вы хуже, скажем, космонавтов? Тоже находитесь в подвешенном состоянии, практически в невесомости. Та-а-ак, ну чем тебя можно будет еще угостить? Зеленый лук! – предложил папа.
– Фу, ненавижу!
– Ну нужно же с овощами! Корнишоны! Маринованные! У Лидки в сундуке уж точно найдется баночка!
– Так, ну хоть что-то! – согласилась развеселившаяся дочка.
И хоть через пару минут ее вызволили, игра эта продолжалась еще очень долго. Как только Катя или Роберт хоть где-нибудь – на витрине, в гостях или в ресторане – видели подходящие продукты, длинные и узкие, способные пролезть через сетку шахты лифта, – сразу переглядывались и заговорщицки перешептывались:
– Миноги берем?
– Берем!
– А угорь пролезет?
– Нет, слишком жирный во всех смыслах этого слова! – И начинали смеяться, хотя причины никто не понимал.
В общем, с новым соседом могло и подвезти – раз уж он такая важная шишка, то там, наверху, точно не должны были допустить, чтобы он завис где-то в замкнутом пространстве, не доехав до пристанища. А с ремонтом Катя накаркала. Ремонт одной квартиры и вправду вдруг перерос в капитальный всего дома, по подъезду засновали газовики, электрики, всякие там рабочие в кепочках и бумажных корабликах на голове, да и дух в подъезде теперь стоял чисто русский, народный – несло перегаром, чесноком, просаленными робами, дефицитной олифой, рассолом, сварочным дымом и масляной краской. Видимо, ремонт дома решили сделать чуть раньше положенного срока, чтобы не позориться перед Чили, далекой горной страной, откуда Корвалан был родом. Ну а какой капитальный ремонт без лесов вокруг дома? Вот они и встали аж до самого верха. Лидка, заячья душа, пугалась теперь любого шороха, доносившегося от окон, и днем старалась как можно чаще ходить дозором по квартире, а к вечеру громко включала музыку и свет, чтобы рабочие видели – квартира полна людей. Перед сном она тщательно проверяла все замки и задвижки на окнах, задергивала занавески и молилась на ночь, чтобы Боженька уберег от взлома и плохих людей. Но чужаки на этих лесах появиться бы не смогли даже при желании. Ночью над их подъездом на уровне второго этажа засаживали дяденьку из органов, который только и делал, что курил, и когда Лидка вечером – из театра ли или из гостей – возвращалась домой, то шла на красный огонек его сигаретки где-то там, наверху. Так он и просиживал на лесах, как неведомая ночная птица, охраняя покой важных заграничных особ, а рано утром исчезал, будто его и не было вовсе. Нина, лифтерша, во всей этой суматохе сходила, конечно, с ума, но все равно держалась стойко, пытаясь отсеять случайных непрошеных гостей от многочисленных рабочих.
Катя теперь появлялась у родителей пореже, свободного времени совсем не хватало, да и дома на Черняховского ее почему-то всегда ждали дела. Она только сейчас по-настоящему поняла, что значит вести домашнее хозяйство самой. На Горького эта часть жизни казалась устоявшейся и незаметной, словно все делалось само собой, – и помощница убирала, и все заботы были как-то негласно разделены между домашними, да и водитель мог взять на себя покупку продуктов или химчистку с прачечной. Водителя Катя активно не любила, а Лидка с ним очень даже задружилась. Звали его Евгением Александровичем, ходил он в маленьких очечках, носил прическу под Владимира Мигулю и был всем своим видом похож на интеллигентного Ивана-дурачка. Он был страшно трепотливым и всегда подкармливал Лидку байками о своих многочисленных девах вплоть до сомнительных подробностей, от которых краснела даже видавшая виды Лидка. Катя старалась с ним не ездить, он на нее странно посматривал и все время многозначительно хмыкал.
Но теперь о противном водителе думать времени не было – у Кати появились новые заботы и свой дом, а тут-то все сама, все одна, а как же, хранительница очага, ё-моё, – надо и дров натаскать, и пресловутый очаг этот раскочегарить, и квартиру обогреть, еще и суп сварить, мясо опять же потушить, дровишек снова в семейный очаг подбросить, а потом еще и потолок от копоти очистить. Да и следить, чтоб все тихо-мирно, без потерь. Поэтому к концу дня после дурной редакторской работы и безнадежной суеты по дому Катя лежала без сил, как мясо на прилавке. Дементий, конечно, помогал, чем мог, но чем он особо мог-то с его вечной работой?
Юбилей
На горизонте уже маячил юбилей Роберта, настоящий, целых пятьдесят лет, и Крещенские женщины должны были все очень тщательно продумать. Роберту было все равно – что бабоньки захотят, то и прекрасно! Но вот список гостей всегда писал он сам. Дома или даже на даче в Переделкино такую ораву принять было невозможно, это отпадало сразу, поэтому после долгих раздумий и выбора ресторанов остановились на открытой веранде «Узбекистана», где устраивало все – и то, что в самом центре и на свежем воздухе, и кухня интересная, и опять же блат (можно принести свою выпивку), а это был немаловажный фактор. Лидка с Принцем пошли проверить стряпню, чтобы отобрать блюда для торжества, сидели, вальяжно чавкали, запивая всяческие лагманы и пловы водочкой. И если сначала Принц был позорно благоразумен, то ближе к десерту весь пропитался парами этанола и мирно заснул в кресле, так его (десерта) и не дождавшись. Лидка не стала его будить, понимая, что с него теперь проку – как с мухи меду. Она лишь привычным жестом поддернула лямку бюстгальтера и, одарив официантов царственным взглядом, попросила себе еще сто грамм. Выпив и крякнув, она снисходительно дала свое добро, мол, все подходит, будем брать, уровень вполне приличный.
Робочка написал приглашение:
«Неожиданно выяснилось, что в воскресенье, 20 июня 1982 года, мне исполняется ровно 50 лет.
Чтобы как-то осмыслить и обсудить в кругу друзей этот удивительный факт, прошу Вас именно в этот день прийти к 5 часам в ресторан “Узбекистан”.
Я там буду обязательно!
Хотя бы для того, чтобы поприветствовать лично Вас! Обнимаю, Роберт Рождественский».
И снова думы о подарке, беготня по всем антикварным в поисках старинных книг о Москве или древних карт Роберту в подарок, обзвон спекулянтов в надежде на покупку вечных тепленьких перчаток или шарфиков (которые постоянно терялись), и почти невозможное – найти по связям любимый Робочкин аромат Eausauvage или, что было бы вообще на грани фантастики, модный кожаный пиджак. Хотя на такие богатырские размеры об этом не могло быть и речи.
Как и водится, остановились на книге. Хорошие книги искали по букинистам, раздавали им заказы, и когда определенная книженция обнаруживалась, иногда даже месяцы спустя, сразу звенел звонок: давайте назначим встречу, товар на руках. Каким-то чудом, да и с большой долей опасности – многие авторы были под запретом – удалось раздобыть одну из самых редких книг Марины Цветаевой, которые на антикварном рынке практически не встречались, а просто хранились в некоторых семьях, спрятанные от посторонних глаз. Это был ее первый поэтический сборник, вышедший в эмиграции, и одна из пятнадцати ее прижизненных книг. Кто-то из уезжантов решил перед отъездом продать книгу «Разлука», где, помимо «стихов, которые трудно писать и немыслимо читать», была опубликована поэма «На красном коне», посвященная мужу Сергею Эфрону. Такой книжки в библиотеке Крещенских точно не было, они вообще во всем Советском Союзе были наперечет, никто о них не распространялся, опасались, что спокойно могут и посадить просто за владение ею. Этот берлинский сборник, как нашептал Алене один знакомый проверенный букинист, содержался в основном в спецхранах как «эмигрантский» или «белогвардейский» по специальным главлитовским приказам и распоряжениям на протяжении долгих лет, точнее, десятилетий. На нем, таком раритетном издании и остановились, сделав из этой покупки страшную тайну и обернув книжечку для спокойствия газетой «Вечерняя Москва». Подарок был готов.
А так подпольных самиздатовских книжек и переводов ходило много, да и не только переводов, а доморощенных изданий советской поэзии тоже. Цветаеву официально не печатали, иногда только по стихотворению в сборниках, очень скудно, достать было невозможно; ни Гумилева, ни Мандельштама, ни Олейникова, ни Хармса, да почти никого из любимых Катей поэтов Серебряного века или обэриутов в книжных не продавалось. По какой-то причине это серебряно-золотое время оказалось фактически под запретом. В школе из начала двадцатого века проходили в основном Горького да Маяковского с Есениным, досконально, из урока в урок – все эти белые березки, широкие штанины, опавшие клены, люди-пароходы и, главное, буревестник, который гордо реет и который предвестник революции. И почти все. Сидел в Главлите какой-то очень важный дядя, да, скорей всего, важный там был не один, а все, вот такие под микроскопом и вычитывали каждое слово, каждое предложение, докапывались до скрытых смыслов и дотошно выискивали завуалированные намеки на вольнодумство. Так и пустили под нож всех великих. Но люди исхитрились и все-таки придумали способ не отставать от жизни и продолжать интеллектуально развиваться. Вот и стали пачками перепечатывать забракованных цензурой авторов, а затем перепечатки эти пускали по рукам. Так в домашних библиотеках появлялись самиздатовские брошюрки со стихами Цветаевой, романами Булгакова, Пастернака, Кафки и даже Оруэлла. А сколько таких самодельных книжечек стояло на полках в библиотеке у Крещенского! Да и у всех друзей их тоже хватало с лихвой.