– Это стало у вас почти навязчивой идеей, Дженна, а вам это противопоказано. Какая польза от того, что вы выясните, чье сердце вам пересадили?
Цвета на картине за спиной Ванессы – современном сумбурном полотне – переплетались воедино, отчего мучительное сомнение только росло.
– Это поможет мне понять…
– Понять что? – Ванесса наклонилась ко мне и стала похожа на жокея в седле, посылающего коня вперед в предвкушении победы.
– Почему я жива, а кто-то за меня умер.
На обитом коричневой кожей диване, где я провела так много часов, образовалась вмятина. С таким же успехом там мог бы находиться плакат: «ЗДЕСЬ ЖИВЕТ ДЕВУШКА БЕЗ ЖИЗНИ». Прежде чем плюхнуться на привычное место, я зажгла свечу с ягодным ароматом. Я всегда чувствовала себя выжатой после того, как говорила с Ванессой, и совершенно не понимала отчего – то ли от избытка эмоций, которые, булькая, вырывались на поверхность, пока я сидела в ее безукоризненно опрятном кабинете, то ли от усилий их скрыть и не выпускать наружу. Я взяла с журнального столика альбом. Рисование всегда помогало мне снять напряжение. Я запустила через беспроводную колонку Джеймса Бэя, который пел о своем желании удержать реку, и, глядя на безликие стены, принялась твердо постукивать карандашом по колену, ожидая, когда накатит вдохновение. С тех пор как полгода назад от меня съехал Сэм, я намеревалась заняться ремонтом – приспособить квартиру под себя. Выкрасить светло-кремовые стены в солнечно-золотистый или насыщенно-красный цвет – те самые энергичные тона, которые Сэм не переносил. Вряд ли он сюда вернется, хотя, я знаю, он бы этого хотел. Сэм не желал разрыва, но я не в силах была видеть жалость в его глазах, когда он смотрел на меня после операции. Не могла выносить его суету вокруг меня и каждые пять минут отвечать на вопросы, как я себя чувствую. Не стоило ему быть связанным с таким человеком, как я, во всем помогать, словно мы старики и у нас больше ничего не осталось в жизни. Отпустить его было самым добрым делом в моей жизни, хотя каждый раз, когда я думала о нем, у меня все переворачивалось внутри. Мы старались оставаться друзьями: переписывались в Сети, встречались в «Фейсбуке». Но, согласитесь, это совсем не то, что наши прежние отношения.
Отделку квартиры я включила в список дел, до которых скорее всего никогда не дойдут руки. Дни, когда мне следовало особенно беречься, остались позади, но я не могла найти в себе силы свернуть с накатанной колеи и, сказать по правде, боялась этого. Несмотря на долгие часы физиопроцедур и горы письменных наставлений, я выписалась из больницы, испытывая неуверенность в движениях. Все делала нарочито медленно. Врачи утверждали, что мой организм успешно идет на поправку, но мозг отказывался в это поверить, и я постоянно опасалась, что перегружаю себя. Пойдет что-нибудь не так, и как тогда быть? Я рисовала себе картины, как падаю на пол и не могу дотянуться до телефона. Лежу без движения, неспособная пошевелиться. Кто придет мне на помощь? В разговорах с матерью я притворялась, что мне комфортно жить одной, и так же морочила голову другим. Обманывала даже себя.
Так что же мне нарисовать? Я пролистала альбом. Сначала страница за страницей следовали изображения Сэма. Затем рисунки стали мрачными. Даже зловещими. Леса с перекрученными деревьями, взгляд из мрака, сова с глазами-бусинками. Я вздохнула. Возможно, Ванесса права, опасаясь за мое душевное состояние.
Пикнул мобильный телефон – пришла эсэмэска от Рейчел. Даже не глядя на экран, я знала: она спрашивала, чем я собираюсь заняться. Я отвечу, что намерена провести вечер дома, и попрошу выпить за меня в пабе. Это наша обычная переписка, неизменная, словно сюжет кукольного представления Панча и Джуди. Всегда одно и то же, хотя иногда так и подмывало устроить иную концовку. А ведь можно было бы сходить вместе с ней, подумала я, но тут же прогнала эту мысль. Мне казалось бессмысленным возвращаться к прежним привычкам. Я не тот человек, каким была раньше, и люди вели себя со мной по-другому: отводили взгляд, не знали, о чем разговаривать. Увижу Рейчел в понедельник на работе.
Полгода назад умер человек, а я благодаря этому получила шанс выжить. Мой мир стал настолько тесным, что иногда мне казалось, будто я не способна дышать. Каким был тот, умерший ради меня? Я крепко зажмурилась, но мысль безжалостно катила на меня, и я не знала, как ее остановить. Поежившись, я подошла к окну. С улицы повеяло прохладой, но я обрадовалась свежему воздуху. Вот уже несколько недель я была дома, но вязкий больничный запах будто въелся в легкие, и я в любую погоду оставляла щелку в окне. Я выглянула сквозь жалюзи в сумрак, и по спине у меня пробежал холодок. На другой стороне улицы у двери шевельнулась тень, и меня захлестнуло желание бежать, о котором я рассказывала Ванессе. Дыхание участилось, но на улице ничего не происходило – все оставалось спокойным. Я захлопнула окно, опустила жалюзи и укрылась в тускло освещенной гостиной. Мой мир съежился, и уверенность в себе тоже. Вернувшись на диван, я обнаружила, что руки у меня так сильно дрожат, что невозможно держать карандаш. Я в безопасности, убеждала я себя. Только вот я этого почему-то не чувствовала.
Глава 2
Десять месяцев назад мы оба заболели. В офисе Сэма ходил какой-то вирус, и, вернувшись домой, я нашла его на диване под пуховым одеялом, а рядом на полу валялась куча скомканных бумажных платков. Батареи отопления извергали жар, и я поспешила снять пальто и джемпер.
– Дженна, я, кажется, умираю, – прохрипел Сэм, протягивая мне руку.
Я рассмеялась, но, прикоснувшись к нему, почувствовала, какая у него скользкая от пота кожа, и приложила ладонь к его лбу: Сэм, хоть и стучал зубами от озноба, весь горел.
– Грипп. – Я прикоснулась губами к его горячей щеке. – Скоро вернусь.
Я поспешила в дежурную аптеку и взяла лемсил и аспирин. Дома разогрела цыпленка и суп из сладкой кукурузы. А через пару дней разболелось горло у меня. Из глаз потекли ручьи, и меня так сильно трясло, что я прикусила язык. Несколько дней мы провели в постели. Воздух в квартире стал спертым, прокисшим. Мы смотрели фильмы один за другим, увеличив звук, чтобы заглушать наш сухой кашель. По очереди таскались на кухню и медленно и упорно, словно зомби, возвращались с едой, которую не могли проглотить, и с напитками, вкус которых не ощущали. Какое это было облегчение – почувствовать себя выздоравливающей! Распахнуть оконные рамы, чтобы свежий ветер выгнал запах болезни. Стоя под душем, я чувствовала, как колючие струи бодрят кожу, и считала, что худшее позади.
Сэм день ото дня креп, а я – нет и через неделю настолько ослабла, что во время обеденного перерыва клевала носом в машине и засыпала на диване, пока в духовке обугливались полуфабрикаты из «Маркс энд Спенсер». По ночам я не спала, пытаясь втянуть в легкие кислород, высовывалась из окна за глотком воздуха и не могла понять, что со мной.
– Я записал тебя на прием к врачу, – сообщил мне Сэм. – На пять часов. И не спорь.
Я чувствовала себя слишком слабой, чтобы протестовать. Сидела в приемной перед кабинетом терапевта, где концентрированно-болезненная атмосфера буквально удушала. Врач выслушал мои жалобы и, потеребив пегую бородку, успокоил: сказал, что мое состояние естественно и мне просто следует отдохнуть. Заверил, что скоро силы ко мне вернутся.
Через три недели их осталось так мало, что я едва могла сползти с кровати. И больше двух недель не ходила на работу.
– Мне все это очень не нравится. – Сэм наклонился надо мной, на лице его было беспокойство. – Я записал тебя к другому врачу. Надо выслушать мнение еще одного специалиста. Заеду за тобой в обеденный перерыв.
Сэм ушел, а я едва выбралась из постели и поплелась в ванную, но по дороге наклонилась, чтобы подобрать с коврика у двери почту, и отключилась. Больше я ничего не помнила. Сэм обнаружил меня на полу в коридоре с белыми, без кровинки губами и на «Скорой помощи» с воющей сиреной и включенными синими проблесковыми маячками доставил в больницу.
Следующие несколько месяцев я провела как в тумане. Но на каком-то уровне сознания понимала, что происходит. Я заразилась вирусным миокардитом, который так расправился со мной, что единственным шансом на спасение осталась пересадка сердца. Сэм постоянно был рядом. Сворачивался клубком в кресле рядом с кроватью. Каждый день меня навещала мама – приходила с приклеенной к губам радостной улыбкой. Вышагивал по палате, кивая головой и засунув руки в карманы, отец. Я засыпала под писк медицинских аппаратов и под него же просыпалась, не в состоянии понять, куда попала, пока не делала первый вздох. Больничную атмосферу ни с чем не перепутать: смесь дезинфицирующих средств с запахом прелой плоти, геля для рук и надежды. Читать не хватало сил, сосредоточиться на телепередачах тоже.
– То ли из семейства Кардашьян, то ли звезда мыльной оперы, – говорила Рейчел, пересказывая слухи из желтых газетенок, но я, то возникая из небытия, то вновь проваливаясь в сон, не могла взять в толк, кто с кем разводится и какая актриса в последнее время до невозможности растолстела. А какая – до неприличия отощала. Все казалось невероятно мелочным: то, над чем мы раньше с удовольствием смеялись в пабе, теперь не имело значения. Но я была благодарна Рейчел за то, что она меня навещала. Больше из моих прежних друзей ко мне никто не приходил.
Перед тем как на дребезжащей тележке привозили безвкусную еду, мать поднимала меня и приваливала спиной к подушкам. И мне не приходило в голову, что у нее это получалось, потому что я так сильно похудела. Она нарезала больничную еду на мелкие кусочки, и я, не в состоянии жевать, глотала их целиком. Что творилось в это время в ее голове? Может, она вспоминала, как я пухленькой девчушкой сидела на высоком пластмассовом детском стульчике, широко разевая рот, как птенец? Как ей удавалось справляться? Я ни разу не видела, чтобы она заплакала. Мне не сообщили заключение врачей, что для меня вряд ли удастся вовремя найти подходящее сердце. Я фактически умирала. Список тех, кому требовалась пересадка сердца, был бесконечным. По состоянию здоровья меня не выписывали из больницы, но и приоритетной претенденткой на операцию не считали. Каково это – готовиться к худшему? Не представляю. Мне делается больно, когда я думаю, через что им пришлось пройти: маме, Рейчел и Сэму, когда они, сплетя пальцы, сидели вокруг моей кровати и молились Богу, в которого не верили.