— Да нет, — ответил Болховской. — Обычные светские разговоры.
— А вы… Что вы сами об этом думаете? Ведь ее хотели убить!
— Ума не приложу, — пожал плечами Борис. — Все это так неожиданно. А у нее были враги?
— Такой же вопрос задал мне вчера полковник Поль.
— И что вы ему ответили?
— Нет. Конечно же, нет! — воскликнул Давыдов. — Она же кроткая, нежная, сущий ангел. Какие враги могут быть у ангелов?
— Демоны, — не сразу ответил Болховской.
Михаил Иванович закашлялся, поперхнувшись дымом. Они помолчали.
— Вы останетесь обедать? — нарушил тишину Михаил Иванович.
— Нет, князь, — поднялся с кресел Борис. — Какой уж тут обед.
— Вы правы, — печально произнес Давыдов. — Какой уж тут обед. Тогда, прощайте.
— Прощайте, — сказал Болховской и пожал протянутую ему вялую ладонь.
4
Кити Молоствова была очень миленькой. Может, самой миленькой во всем городе, а то и губернии. Их было две таких прелестниц: она да Лизанька Романовская, за обеими из коих Болховской был не прочь приволокнуться, покуда его не опутали оковы Гименея. Но Романовская была предметом воздыханий отставного поручика Кекина, посему свою рессорную коляску дорогой столичной работы Борис Сергеевич направил к Молоствовым, велев кучеру везти себя на Покровку.
Возле особняка Молоствовых он увидел бричку доктора Фукса и ощутил холодок неприятного предчувствия. В передней на его вопрос: не случилось ли чего, крепко опечаленный лакей в ливрее только и ответил:
— Охо-хо…
И заплакал, закрыв лицо ладонями в белых нитяных перчатках.
Борис бегом поднялся по ступенькам на второй этаж и влетел в комнаты. В них остро пахло карболкой. Кити лежала на канапе, и ее рука бессильно свисала, касаясь пальчиками ковра на полу. Она была мертвенно-бледна. Возле нее, притулившись на краешек канапе, хлопотал Карл Федорович, вынимая из своего докторского саквояжа разные врачебные инструменты. Рядом с ним, ожидая распоряжений, стояла старшая горничная, готовая по первому зову кинуться туда, неизвестно куда, и принести то, неизвестно что. Евдокия Ивановна Молоствова, майорская вдова, попыталась было подняться с кресел, но лишь махнула рукой в знак приветствия и приложила к заплаканным глазам батистовый платочек.
— Что случилось? — воскликнул князь, пораженный тем, что и вчерашний, и сегодняшний его визиты приходятся как раз во время какого-нибудь несчастья.
— Я не знаю, — едва справилась с непослушными губами Евдокия Ивановна. — Еще три четверти часа назад Каташа была здорова и весела, вспоминала про тот бал третьего дня, когда она танцевала с вами, все щебетала без умолку. А потом сделалась вдруг будто пьяной и повалилась на пол. Это случилось почти сразу после того, как от вас принесли вон тот замечательный букет и бонбоньерку с конфектами.
Болховской перевел взгляд на напольный китайский вазон с букетом из роз, лилий, маргариток, ренонкулей и испанских ясминов.
— Но я не посылал Катерине Андреевне ни конфект, ни букета, — удивленно произнес он.
— Что вы говорите? — спросила Молоствова, не расслышав слов Бориса и не сводя взгляда с дочери.
— Я не посылал вашей…
— Да расстегните вы ей, наконец, этот спенсер! — вдруг зарычал Фукс и уставился на дрожащие руки горничной, не справляющиеся с крохотными пуговичками на бархатной курточке. В страшном нетерпении он буквально отбросил ее руки и сам принялся расстегивать спенсер. Затем, достав из саквояжа короткий стетоскоп, почти припал к груди девушки. В наступившей тишине было слышно, как натужно, с какими-то всхлипываниями дышит Кити.
— Это отравление, — обернулся к Молоствовой Фукс. — Вы говорите, что она не жаловалась ни на какие боли и у нее не было корчей? — быстро спросил он.
— Нет. Просто она сделалась, как пьяная, а потом… упала, — еле слышно ответила Молоствова. — Боже мой.
— Стало быть, это отравление усыпительным ядом, — констатировал Карл Федорович. — Bella donna[1] либо la graine de datura[2].
— Что? — не поняла Евдокия Ивановна.
— Ваша дочь отравилась ядом плодов семейства пасленовых трав, красавки например, либо семенами дурмана или белены. Прикажите немедля приготовить слабительный декокт из подслащенной воды с уксусом, а я займусь тинктурой из шпанских мух.
— Ну, чего ты стоишь, — нервически прикрикнула на горничную Молоствова. — Ты слышала, что сказал доктор?
— Да, барыня.
— Вот и ступай. Да чтоб живо!
— А, вы опять здесь, — только сейчас заметил Болховского Фукс.
— Что значит, опять? — недовольно спросил Борис.
— Ну, я неверно выразился, — спохватился профессор, вовсе не желавший обидеть известного своим горячим нравом князя, а уж тем паче ссориться со столь известным бретером. — Прошу прощения. Просто я хотел сказать, что мы недавно виделись с вами у Давыдовых при… весьма сходных обстоятельствах.
— Вы хотите сказать, что как и на княжну Давыдову, на Екатерину Андреевну тоже покушались, и она не просто отравилась, а ее отравили? — вскинул темные брови Болховской.
— Ну… — ушел от ответа естествоиспытатель и обратился к Молоствовой: — А что ваша дочь кушала сегодня?
— Ничего, — ответила Евдокия Ивановна. — Она только пила кофий с конфектами, что любезно прислал Борис Сергеевич.
— И все? — спросил Фукс, метнув быстрый взгляд в сторону Болховского.
— Все, — констатировала Молоствова.
— Я не посылал конфект, — медленно произнес Борис.
— Полноте скромничать, князь, — устало произнесла Евдокия Ивановна. — Никто, кроме вас, не мог этого сделать.
— Сударыня, поверьте, никаких цветов и конфект я вашей дочери не посылал, — слишком горячо для беседы с пожилой дамой повторил Болховской.
— Да будет вам, Борис Сергеевич, — немного раздраженно промолвила Молоствова. — Никакими неприятностями букеты цветов и бонбоньерки, что вы продолжаете дарить девушкам, вашей помолвке с княжной Баратаевой не грозят. Ваши отцы уже ударили по рукам, так что дело это решенное. К тому же лакей, что принес цветы и конфекты, сказал, что это подарок от вас…
— Нет, не от меня, — продолжал упорствовать Болховской.
— Ну, тогда от кого же? — воззрилась на него Евдокия Ивановна.
— Странно, — промолвил Фукс, занятый приготовлением тинктуры из шпанских мух, и снова кинул быстрый взгляд на Болховского. — Вы не обидитесь, если я возьму несколько конфект. На анализ, — обратился он к Евдокии Ивановне.
— Да ради Бога, — махнула та рукой.
В это время вошла горничная с большим фужером слабительного.
— Сейчас мы попробуем привести в чувство вашу дочь кровопусканием, затем заставим выпить слабительный декокт, а когда ее, извиняюсь, пронесет, или пусть даже и вырвет, поставим ей промывательные воды с уксусом и солью и напоим ипекуаной, которая превосходно укрощает пагубные действия усыпительных ядов и способствует к возбуждению жизненных сил. И все будет…
В это время Кити издала протяжный стон. Тело ее выгнулось, несколько раз дернулось и обмякло. Она глубоко, с хрипом, вздохнула, но выдоха не последовало. Молоствова дико взвыла, забившись в своем кресле.
— Быстрее! Да помогите же мне, — закричал Болховскому Фукс, припав к губам девушки. — Я буду вдувать ей в рот воздух, а вы трите ей грудь и живот ну вот хотя бы пледом. Поняли?
— Да, — ответил Борис, принявшись немедленно тереть грудь Кити в вырезе платья углом шерстяного пледа.
— Стяните, стяните с нее платье, — пробурчал Фукс, вдувая в легкие девушки воздух и зажимая и разжимая ей нос. — Теперь не до приличий. И корсет! Снимите с нее этот чертов корсет!
Болховской одним движением разорвал кисейное платье и принялся расшнуровывать корсет. Когда со шнуровкой было покончено, Борис стал с силой тереть грудь и живот Кити, стараясь не смотреть на небольшие, с розовыми сосочками холмики, отсвечивающие матовой белизной, и совершенно беззащитный пупок.
— Давай, давай, — приговаривал Фукс, время от времени прикладываясь ухом клевой груди девушки.
Так продолжалось с четверть часа. Послушав последний раз, не забилось ли сердце, Карл Федорович зло чертыхнулся и посмотрел на Болховского. Верхняя губа лекаря была сплошь покрыта капельками пота.
— Довольно, князь, — произнес Фукс, отбирая у Бориса плед. — Ей уже не поможешь.
Болховской вздрогнул. Он не единожды слышал эти слова от полкового лекаря. Но тогда была война, и погибали мужчины, воины, знавшие, что им, возможно, придется умереть и посему, в какой-то мере, готовые к этому. Теперь же перед ним лежала девушка, чистая и юная, которой никогда не исполнится более девятнадцати лет. За его спиной вновь запричитала, забилась в безутешном горе бедная майорская вдова. Болховской поднялся и в последний раз посмотрел в широко раскрытые русалочьи глаза Кити. И увидел в них себя — крохотного, растерянного и беспомощного.
5
Господь, верно, дал маху, сотворив ее женщиной. Анне Петровне Косливцевой надлежало бы скорее родиться мужчиной, нежели быть причисленной к сонму нежных созданий, зовущихся слабым полом. Слабой-то как раз она никогда и не была.
Почему так случилось, не знал никто. Может быть, потому, что в детстве неизменную и чаще всего единственную ее компанию составляли братья и их друзья со своими специфическими мальчишечьими интересами и правилами. И если ты хочешь быть в сем кругу принятой, то будь добра, не распускай нюни из-за поцарапанной коленки или порванного платья, участвуй в рискованных предприятиях, иначе как еще можно доказать, что ты не трусиха, не кисейная и не слащавая барышня.
А может быть, потому, что после ранней смерти матери воспитание детей суровый Петр Антонович, вице-адмирал и бывший командор Таганрогского порта, не доверил никому, сам входил во все детали, нанимал учителей и гувернеров, считая главным благом для молодого поколения дисциплину и физическую закалку. Посему юные Косливцевы рано сумели вникнуть в тонкости вольтижировки и фехтования, стреляли без промаха и даже учились ходить под парусами на широких волжских просторах. Науки и языки так же не были забыты, но вот политес, презираемый Петром Антоновичем, как искусство для светских бездельников и петиметров, был в загоне.