ГЛАВА ПЕРВАЯ
Я пою, а мама плачет. Пою не я — поет вино в моей голове. А мама плачет. Плачет по-настоящему, как могут плакать только матери. Когда мое внутреннее ожесточение, распаленное вином, поднимается до крайней точки и я начинаю надрывно завывать, опираясь на строчки великого поэта:
Лес мой, брат мой, что шумишь,
что листвою шелестишь?
С той поры, как увидались,
годы многие умчались,
с той поры, как мы простились,
тропы многие сменились, —
мама, бедная мама, вынесшая в своей жизни столько страданий и невзгод, вся дрожит от подступивших рыданий, бросается ко мне, обнимает и кричит в отчаянии:
— Лучше бы ты не шел учиться!
Никэ торопится мне на помощь, отвечает словами леса:
Я живу, как жил века
мне зимой поет пурга,
буйный ветер ветки ломит,
прочь моих певуний гонит,
родники мне замыкает,
стежки снегом заметает.
Но я уже не слушаю Никэ, слышу лишь элегию леса:
Я один из года в год.
Лето дойну мне поет.
Где источник у ракит
для любых гостей открыт,
взяв кувшины, у водицы
с песней ходят молодицы.
Я думаю: хорошо было бы или плохо, если б я не пошел учиться, а остался дома? Думаю так, а ответить не могу на этот, казалось бы, простой вопрос. Не сам ведь я выбрил для себя нынешнюю дорогу. Мать и отец, может, и не помнят, что это они вывели меня на нее. Они, не спрашивая, хочу я того или нет, забрали меня с выгона, от небольшого овечьего стада, от веселых и беспечных игр в лапту, в козла, от множества других пленительных детских забав. Им казалось, что во мне они сотворили Фэт-Фрумоса[1] со звездою во лбу. Они нежили, холили меня, готовя для школы. Мыли в семи водах. Отец, помнится, усадил меня на круглый дедушкин трехногий стульчик и чуть ли не полдня колдовал с ножницами над моей головой…
Лес мой с тихою водою,
годы мчатся чередою,
ты и зелен зеленеешь,
ты и молод молодеешь!
Мама обула меня в свои свадебные сапожки на высоких каблуках, чтобы я не ходил в школу в своих опорках. Эх, знала бы она, какие проклятия посылал я ее красивым сапожкам и как завидовал сверстникам, которые носили свою обувку! Никто не смеялся над их постолами, а над моими бабьими красавчиками потешалась вся школа. На меня указывали пальцами, завидя, окружали, гыкали и улюлюкали. Боясь, как бы я острыми каблучками не попортил каток, меня и близко не подпускали к сверкающему ледяному зеркалу.
Отец упрямо и угрюмо молчал, низко опустив голову. Он не умел плакать. Он умел брать на себя всю вину. И сейчас он упорно молчал, дослушивая песню.
Что мне годы, если вечно
в заводь звезды льются млечно?
Злой ли, добрый будет год —
лист звенит и ветер бьет.
Добрый, злой ли год случится —
вспять Дунай не обратится.
Только люди в мире бренном
склонны к вечным переменам,
мы же будем жить, как жили,
мы всё те же, что и были: реки,
море синее да земля с пустынями,
месяц, солнце чистое,
лес да воды быстрые!..[2]
С улицы из-за ограды послышалось урчание трактора. Маленький, юркий, он вкатился прямо к нам во двор. Крохотуля, а силища в нем преогромная! Отец, выбежал с непокрытой головой. Прекратил и я свое пение — прислушался к разговору во дворе. Дождь ли, снег — дорога не ждет! Можешь заливаться ли соловьем, выть ли по-звериному — жизнь идет своим чередом, своим порядком, по своим, часто неписаным законам.
Во двор к нам вкатился на своем тракторе Илие Унгуряну. Он кричит отцу:
— Мош[3] Костя!.. Сегодня я не могу опрыскивать виноградники. Поднялся сильный ветер — уносит весь раствор. Погубим его напрасно!
Отец возвращается в дом, ворчит: не мог этот Илие сделать свое "веселое" сообщение на улице, нет, черти занесли его прямо во двор! Мог бы и в дом въехать на тракторе, на печь, на лежанку, на полати, дундук пустоголовый! Как был без единой клепки в голове, так и остался!..
Заботы, заботы… Срывается откуда-то ветер, мешает опрыскиванию виноградников. Как же быть? Надо же как-то выходить из положения? Снова водрузить на спину опрыскиватель? Ему ветер — не помеха. Остановишься, покрутишься у одного, другого куста, обработаешь его, и можно делать это при любой погоде. Но где ты их теперь найдешь, ручные те опрыскиватели? Днем с огнем не сыщешь. Сейчас даже картофельную ботву опрыскивают ветляными метелками, а то и просто пучком травы, воюя с колорадским жучком. Разведут хлорофос в ведре с водой и ходят вдоль грядок, брызгая на каждый куст. Отец маялся душой, места себе не находил, а мне он виделся другим — молодым, проворным, уверенным в себе. Вот он на нашем винограднике копошится вокруг бочки: разводит купорос, известь, несколько кусков мыла, процеживает жидкость через решето или дуршлаг. Перед опрыскиванием виноградной лозы длинным шестом тщательно взмешивает все это зелье, чтобы оно представляло собою нечто целое и обрело единый зеленоватый цвет.
…Именно с этого виноградника меня и отвели в школу. Мама сшила из тонкой, в полоску, холстины ученическую сумку с перекидным заплечным ремешком, извлекла из каких-то потайных мест свои заветные свадебные сапожки, о которых помянуто выше. Но церемония приготовления меня к ученью не ограничилась только этим — сумкой, сапожками, стрижкой и купаньем.
Настоящий праздник вошел в наш дам вместе с дедушкой.
Дедушка явился, облаченный по-городскому. Он был единственным человеком в нашем роду, даже единственным во всем селе, кто зимою и летом хаживал в купеческих ботинках. Был он великолепен, наш дедушка. Пожалуй, даже красив, во всяком случае, таким находили его односельчане. На голову ниже моего отца, дедушка всегда был опрятно одет, носил коротко, аккуратно подстриженную бородку, как городские старообрядцы. Не исключено, что именно у них и позаимствовал такую моду, такое обличье. Некоторые сельчане в этом были совершенно уверены. Однако мама не соглашалась с ними.
Она говорила, что дедушка гордый человек, поскольку отслужил в армии волонтером-добровольцем.
Нос дедушкин, с широкими ноздрями и горбинкой, удивительно был похож на картофелину. Чуть повыше переносицы, посредине лба, у него поселилось родимое красное пятнышко. Когда дедушка сердился, мотал головой и размахивал руками, тебе казалось, что это огромный орел очнулся от дремоты и, готовясь сорваться в стремительный полет, пробует свои крылья. Он быстро приходил в гнев, и его ярость отчетливо проступила на лице. В гневе дедушка, может быть, и в самом деле был красив Что же касается городской бородки, то мама была убеждена, что обзавелся ею дедушка из-за гордости, а главным образом затем, чтобы избавиться от преследования молодых женщин, — старался выглядеть значительно старше своих лет, к старику, мол, не будут липнуть, не станут пялить на него глаза сельские красавицы.
А "пялить" было на что. Вернувшись с войны, после балканской кампании, своею статью дедушка чуть было с ума не свел всех женщин. Казалось, любая молодуха с превеликой радостью вышла б за него. А он женился на вдове, взяв ее с двумя дочками. Да как взял! Если б подобру-поздорову, как все люди. А то его избранница сама убежала к нему от родителей. Обвенчались ночью в нашей церкви: как-то уговорили, умаслили священника…
Надо полагать, дедушка был очень привязан ко мне, коль бросил все свои дела и пришел посмотреть, как меня приготовили к отправке в школу. Он принес мне книжки и тетради. Да еще подарил деревянный пенал с задвижной крышкой.
Хлебнул же я потом, уже в школе, горюшка с этим пеналом! Завидя его в моих руках, ученики старших классов — похоже, из зависти — отнимали у меня его, смачивали крышку слюной, она приклеивалась так, что я не мог сдвинуть ее с места, оставаясь на уроках без карандаша, ручки и перьев. На помощь мне приходила наша учительница, попадья, матушка, как мы ее называли, но и она не могла ничего поделать с разбухшим от слюны пеналом.
Говорят, что детство — самая счастливая порл в жизни человека. Мне же кажется, что это не так. Это легенда, придуманная взрослыми. Они, взрослые, очевидно, забывают, что каждый шаг ребенка сопряжен с немалыми испытаниями, потому что это шаг познания жизни, и он нелегок, нередко награждает малыша и синяками, и шишками. Отец с матерью, скажем, садятся в повозку и весело едут на базар, а я остаюсь главой хозяйства. Стало быть, мне нужно будет накормить кур, сварить похлебку для прожорливых свиней. Делаю быстро то и другое, тороплюсь, потому как я должен в конце концов научиться скакать на коне верхом, а не на прутике и не на баране. Пока Наших овец не сдавали в общее стадо, у меня и Никэ был свой "конь"…
Мы садились верхом на серого каракулевого барана. На выгоне нас никто не видит — мы и гарцуем в свое удовольствие. Барану, конечно, не очень нравится, что превращаем его в коня, он делает все, чтобы сбросить нас со своей спины. Нередко ему удается это, но мы не внакладе: эка беда — падать на траву. А сидеть на спине барана — одно удовольствие, сидишь, как на перине, — хорошо!
Теперь же и барана нету — пасется в общем стаде. На палке скакать надоело, да, пожалуй, и стыдно малость: вырос же, в школу собираюсь. А настоящих лошадей родители запрягли в повозку и уехали на базар.
Мы вспомнили вдруг, что за оградой лежат, зарывшись наполовину в землю, два хорошеньких кабанчика. Отличная идея! К сожалению, пришла она в наши головы с явным опозданием. Мне и моему брату Никэ, оседлавши кабанов, удалось сделать на них за оградой всего лишь несколько кругов, затем мы неожиданно угодили спинами под отцовский кнут. Охаживая нас, отец еще и страшно ругался. Мать старалась утихомирить его, но это ей не удавалось.