Зачем не перебираются в новый дом? Может, им не хочется расстаться со школьным звонком, который тарабанит с утра до полудня?
Сумрачно и печально на подворье мош Иона Нани. Стены облезают, дряхлеют не по дням, а по часам. Курятник опустел: ни кудахтанья, ни кочетиного крика на заре. Разваливается крыша над погребом. Забор скособочился." Что же тебя держит тут, упрямый старикашка?
— Это же дом моего отца, племяш. Куда только не таскала меня моя Веруня, в каких только краях не побывал, а все равно сюда возвращался.
Отсюда уходил и на первую германскую войну… Как же я оставлю это место?..
Увидал тебя — подумал грешным делом: а вдруг ты директором прислан в нашу школу. Он, думаю, свой парень, не прогонит меня с насиженного гнезда, поймет по-человечески… У других потеснили чуток заборы, отрезали кусочек огорода, а дома все-таки оставили… А меня хотят смахнуть отсюда со всем домом и двором как есть… Разве в мои-то годы я смогу привыкнуть к новому месту?!
Ведь Иосуб не сам надумал порушить мою печь — другие его надоумили. Выживем, мол, этого старого черта не мытьем, так катаньем!., — Время такое сейчас, мош Ион, — пробую успокоить деда.
— Может, оно и так, но ведь я живой человек!..
Мимо во второй раз проходит одна и та же женщина. Она появляется из калитки мош Саши Кинезу и скрывается за школой. Через некоторое время возвращается с корзиной из ивовых прутьев.
— Никак, вижу, не наговоритесь? — бросает мимоходом.
— Болтаем, племянница, — отвечает мош Ион. — Давно не виделись.
Женщина скрывается за забором двора-крепости Саши Кинезу, а мош Ион в удивлении качает головой:
— Ишь ты… Женятся, наконец, и Сашины парни. Эта вот — супружница Алексея, он учит детей столярному делу в школе. Сейчас он где-то там мастерит кроличьи клетки. Ребятишки разводят разных зверушек. У них уже завелись лисица, барсук, дикая козочка, хромой аист. Алексей делает для них жилье. Молодуха носит ему еду — это она от него сейчас… В холодную пору носит еще ему и шарф, и кожушок, душегрейку, шерстяные носки, чтобы, значит, муженек не простудился. Так-то… М-да-а-а… Женщины, как клушки.
Умеют куд-кудахтать." Чтобы слышали соседи, как она следит за своим мужем, как заботится о нем. Взял ее Алексей из другого села. Вот она и куд-кудахчет на всю Кукоару. Глядите, мол, люди добрые, не зря он привез меня сюда, тут, может, таких заботливых и не найти. А ежели хорошенько подумать, за каким лешим ей нужно шастать в школу? Что, Алексей сам, что ли, не мог заскочить домой и поесть али прихватить ту же душегрейку? — Но тогда бы не узнали в Кукоаре, какое сокровище подцепил он в чужом селе…
Кот выскользнул из-под руки хозяина и свернулся в клубок, точно еж, насторожив при этом уши. В давние времена, подвыпив, кукоаровцы певали странную песенку: Ну-ка, выпьем, выпьем, выпьем, Пусть свернется кот в клубок, Превратившись в колобок.
Кот нош Иона, мяукнув, опрометью умчался в избу., — Ужасно не любит машин, — заметил хозяин. — Никак не может к ним привыкнуть…
По всем улицам села двигались грузовики, тракторы, комбайны, стекаясь к кладбищу. На площадке, у дедушкиного колодца, суетился Илие Унгуряну: указывал, где какой машине надобно стоять, чтоб не закрыли прохода для людей. Готовил все для траурного митинга.
— Несут бедных, — говорил между тем мош Ион, — жалко людей. Молодые ребята. Один даже не успел обзавестись женой. Живу тут рядом с покойниками, кладбище через дорогу. А привыкнуть к мертвецам не могу…
— Кто же умер? — спросил я.
— Никто не умер — убились… Возили камень с Реута. У нас строится большой винзавод. Камень-то возят шоферы нашего совхоза… Ты что, аль не слышал про это несчастье?
— Нет, мош Ион, не слышал.
— Дали им эти новые машины, а они слишком большие для здешних мостов.
Ребята пожадничали, загрузили кузова до отказа. Ну, один мост и не выдержал, рухнул под тяжестью — не мешки с початками кукурузы везли, а камень!.. Что там говорить — погибли славные ребята, в лепешку их раздавила У женатого осталось двое детишек, мальчик и девочка, от горшка два вершка, крохотули.
Горе с ними!.. М-да-а-а… Черт бы побрал нынешнюю технику!.. Слов нет, помогает она в работе, облегчает труд, но по нашей халатности может и немало бед принесть… Совсем недавно бригадир лесничества разбился насмерть.
Носился, как дьявол, по лесу на мотоцикле, ну и… Он не нашенский, не местный, а женился у нас на учительнице. Хотел вроде тут корни пустить.
Построил красивый дом в Кукоаре, да пожить не пришлось в том доме… Молодая вдова-учительница продала его и переехала в другое село, к своим родителям… А теперь вот сразу двое… Такого еще не случалось в Кукоаре…
Навзрыд плакали медные трубы. Народ, как вода, вышедшая из берегов реки, заполнил все щели между машинами. Женщины, как водится, держйли у глаз уголки платков и косынок. Мужчины были сумрачно-задумчивы, с посеревшими от внутренней боли лицами. Родителей погибших вели иод руки. Жена одного из покойников была похожа на черный призрак, покрытый черным платком, она не могла даже плакать; глаза были сухи — выплакала до самого донышка. Трубы рыдали, время от времени перебиваемые глухим уханьем барабана. Шоферы, трактористы, комбайнеры пооткрывали дверцы своих машин и стояли с непокрытыми головами рядом с кабинами. Только Илие Унгуряну хлопотал, командовал, размахивая руками, наводил, по обыкновению, порядок. Плач, стоны, причитания. Сквозь них, сквозь рыдания оркестра пробивался погребальный мотив со словами: "Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, поми-и-и-луй нас!"
То были непривычные, не похожие ни на какие прежние похороны. С митингом, с теребящими душу речами. С гробами на платформе грузовика, устланного коврами, обвешанного с внешней стороны платками и полотенцами. Из медных труб оркестра лились скорбные мелодии траурного марша, перемежаемые этим самым "Святый боже". Не видно было лишь хоругвей, крестов, свечей. Не было и попа для отпевания покойников. Правда, кто-то из стариков все-таки читал из псалтыря соответствующее место.
После того как грузовик с покойниками проехал по расстеленным на его пути коврам, миновал полога с разложенными на них подношениями — одеждой умерших, подушками, новыми ведрами, искусственными "деревцами" с конфетами на ветках, бубликами, сушеными сливами, орехами, кто-то из самых близких родственников покойных стал раздавать все это людям, чтобы те помнили о погибших.
Когда первые комки земли застучали по сосновым доскам гробов, уложенных в могилы, село содрогнулось от рева неслыханного оркестра — это заголосили одновременно гудки всех совхозных машин. Шоферы, трактористы, комбайнеры одною рукой вытирали слезы, а другою с ожесточением нажимали на кнопки клаксонов: так они прощались со своими товарищами, с которыми работали вместе в жару и холод, в грязи под проливными дождями и в лютые морозы, в снегах, в зимнюю метельную стужу, и весною, купаясь в ее солнечном многоцветье. Плакала Кукоара могучими, надрывными голосами совхозных машин.
Было в этих голосах что-то скорбно-торжественное и как бы предупреждающее о чем-то еще неясном, но грозном и тревожном, призывающем людей к единению, к солидарности в час испытаний. Гудки машин, слившись в одну надрывно-протяжную мелодию, наполняли душу торжественной печалью, а моцартовский реквием звал еще к сосредоточенной задумчивости, очищающей и просветляющей тебя. Яростный рев гудков помимо печали вызывал протест, возмущение против смерти — он был вроде призывных звуков труб, подымающих тебя на борьбу с чем-то или кем-то очень страшным и несправедливым.
Безвременная смерть двух молодых, полных жизненной силы и энергии парней — может ли быть что-нибудь еще несправедливее и обиднее этого?! Не потому ли все семьдесят совхозных машин, заревевших в один голос, кажутся тебе сейчас уже не автомобилями, тракторами и комбайнами, а танками и бронемашинами, изготовившимися к атаке на жестокого врага?..
Только дедушкин голос выбивается из общего торжественно-строгого и печального строя.
— Ну вот! — кричит он. — Так я и знал!.. Так это ты, коровья образина?.. Ты тут за капельмейстера?! — наскакивает он на Илие Унгуряну.
Узнав наконец, кого хоронят и при каких обстоятельствах нашли свой последний час ребята, старик шумит еще громче:
— Смерть не вините. Она знает свое дело… Я умоляю ее, чтоб поскорее пришла ко мне. Целыми ночами не сплю — все прошу. Свое-то я давно уж прожил, теперь у других прихватил… Но смерть, эта ведьма, знать, боится моих старых костей… Ей подавай молодых!.. Ох, ох, ох!.. — тяжко вздыхает старик. — Она, смерть, как и мы, люди… каракулевые шкурки выделываем из молодых барашков, а не из старых овец… Вот и она… Так спокон веку ведется…
Старик бродит среди машин, толкается там и сям меж людей. Белая, как только что выпавший снег, его голова мелькает то тут, то там. Рядом с такими великанами, как Унгуряну, он кажется сущим ребенком — высох так, что остались, кажется, одна кожа да кости. Выбравшись на обочину, начинает кричать на машины, как на своих волов: "Хо, чтоб вы подохли, проклятые!.. Псы бешеные!" То и дело подходит к своему колодцу, придирчиво осматривает: не задела ли какая-нибудь из машин сруба. Грузовики между тем покидают зацементированную площадку возле родника. Дрожь их могучих стальных тел передается воде — та хлюпает в своей холодной глубине.
— Х-м… коровьи образины!.. Чего доброго порушат мой колодезь!.. И кто только выдумал эту моду — ездить на машинах?.. Покойникам и тем нету от них, машин этих, покою!.. Не бояр же каких-нибудь хоронят!.. Мертвых не разбудишь ни музыкой, ни причитаниями, ни автомобилями, ни еропланами!.. А колодезь мой, как пить дать, попортят!.. Дрожит земля под колесами, как во время сражения… Вода плещется и кипит, как в чугуне!.. Так вам и нужно, коли вы молитесь только своим еропланам! — грозит он под конец кому-то своим сухим кулаком.
Бедный старик. Все чаще и чаще застаю его подремывающим на солнышке.