В черновом варианте я неуклюже оговаривал эту реминисценцию из фицджеральдовского романа, ибо позаимствовано было не только название, но и прием, на котором строился очерк. Впрочем, прием этот был подсказан не столько литературной классикой, сколько живой реальностью.
Фамилию Свечкин я впервые услышал у самого истока конвейера, на раскройном столе, где с помощью лекал вырезались составные части будущих плащей с капюшоном, произведших такой фурор среди западногерманских модниц. Тут же нехитрая машина нумеровала эти части, дабы рукав сорок шестого размера не оказался потом напарником рукава сорок четвертого. Прежде это случалось, и все из-за нумеровочной машины, застрявшей по своей конструкции в веке минувшем. Она сбивалась, пропускала цифры или смазывала их так, что никто не мог отличить шестерку от ноля. Так было до тех пор, пока машиной не занялся Свечкин. Теперь она работала безукоризненно.
Я решил, что Свечкин — это местный «левша», но больно уж мелко — писать о нем в связи с незатейливой нумеровочной машиной. Эскортируемый одноруким директором с орденской колодкой на груди, приветливым и явно сконфуженным той непомерной славой, которая обрушилась на его фабрику, двинулся дальше. Сколько тут было женщин!..
Возле забавного агрегата для пришивки пуговиц кто-то вторично произнес: «Свечкин». Сейчас, растолковали мне, в моде пуговицы на так называемой металлической ножке, но раньше (то есть до Свечкина?) не на чем было пришивать их, теперь же — пожалуйста. Я кивал. На машине работало восхитительное существо с золотистыми волосами. Оно вдруг улыбнулось мне, и из головы у меня мигом выветрились все эти хитроумные механизмы, Свечкины, пуговицы на ножках и без оных.
Мы шли вдоль конвейера, по которому, в свою очередь, шли плащи — так сказать, параллельным курсом. К нам присоединилась женщина, от сияющих глаз которой в цехе стало еще светлее.
— Большую роль играет расцветка, — доверительно объяснила она. — Блеклые цвета плохо идут. Но самое страшное, когда ткань плывет. То ярко-зеленая, то салатная… Сейчас, слава богу, это позади. Свечкин добился…
Опять Свечкин? Мало что он машинных дел мастер, так он еще и химик?
— Кто он такой — Свечкин? — спросил я.
— Свечкин? — изумился мой гид, и глаза ее засияли еще лучистей. — Ну что вы! Петр Иванович Свечкин.
И однорукий директор, который мог, пожалуй, посостязаться с Василь Васильичем в немногословии, подтвердил:
— Свечкин. Петр Иванович.
Вот все. Очевидно, подразумевалось, что не знать этого человека нельзя.
По пути от конвейера плащей к конвейеру курточек, за которыми охотились все модницы Светополя, мы заглянули в ремонтную мастерскую. Заправлял тут массивный дядя в сатиновом халате. Его карие глаза смотрели на меня умно и весело. «Не Свечкин ли?» — подумал я с некоторым волнением. Дядя, однако, назвал другую фамилию. Охотно поведал он мне, что прежде «строчки плясали», да и вообще машины были никудышные. А вот Свечкин… И тут я, не удержавшись, перебил:
— Свечкин построил завод по производству швейных машин?
Дородный механик внимательно посмотрел на меня, затем перевел на директора просящий разъяснения взгляд. Не то удивило его, что Свечкин взял да в свободное от работы время отгрохал завод — то ли еще по плечу Свечкину! — а что он, ремонтник в сатиновом халате, ничего не знает об этом.
В зале образцов — ах, как разбежались бы тут глаза моего элегантного коллеги Яна Калиновского! — опять, как я с трепетом и ожидал уже, всплыл Свечкин. Оказывается, это его усилиями созданы сии чудеса отечественной моды. Я зажмурился. Стало быть, не только механик, не только рационализатор, не только химик, но еще и художник-модельер…
— Ведите меня к Свечкину! — сказал я.
Увы! Это была единственная просьба, которую гостеприимные хозяева не могли выполнить. Ни в этот день, ни на следующий, ни через неделю. Свечкин отсутствовал. Он был то на оптовой ярмарке в Харькове, то на уральском тонкосуконном комбинате, то в Калининском НИИ по переработке штапельных тканей, то на среднеазиатском фурнитурном заводе, то в Ивано-Франковске, то… (Меня так и подмывало написать во «Франкфурте-на-Майне».) Это-то и подсказало мне ход, на котором был построен очерк.
В моем повествовании Свечкин так и не появлялся, но о чем бы ни шла речь — о моделях или машинах, о технологии или методах экономического стимулирования, о пряжках, кнопках, хольнителях, узких «молниях» — всех этих атрибутах элегантности — или изучении покупательского спроса, о новых отношениях с торговлей или современных красителях — всюду незримо присутствовал Свечкин. Именно незримо, потому что автор якобы так и не смог поймать его, и читателю, таким образом, предлагалось с помощью собственной фантазии воссоздать его образ. Это сильный прием. Гомер нигде не описывает внешности Елены, но кто из нас смеет усомниться в ее красоте! Почему? А потому что мы видим восторженную реакцию тех, кто непосредственно лицезрит ее, и этого достаточно. Остальное — дело воображения. Оно почище Гомера вылепит образ красоты, сообразный с нашими представлениями о ней. Вот почему грузноватая Анна Каренина с ее породистыми завитками одним может нравиться, другим — нет, Елена же покоряет всех.
Но если я считал возможным, интригуя читателя, все отодвигать и отодвигать его непосредственную встречу с героем очерка и в конце концов так и не подвести к ней, с носом оставив и читателя и негодующего Алахватова, то никаких неясностей производственного, так сказать, плана не могло оставаться. Иначе к чему огород городить!
Кто же такой Свечкин? — вот главный вопрос, на который предстояло ответить и в котором, по моему разумению, таился весь пафос и скрытый полемический запал сочинения. Да, он решает проблему машин, и если раньше задвижные пластинки не задвигались, лапки ломались, шестерни выходили из строя, пружины реверса не пружинили, теперь же ничего не ломается и все, что надо, пружинит, а Свечкин тем не менее не механик. Да, он добился, что цвет «не плывет», но он не химик. Да, под неусадочную искусственную ткань более не суют ватин, который, напротив, садится, отчего изделие в муках корчится, но он не разработчик ГОСТов. Да, продолжал я нагнетать, он уладил застарелый конфликт с торговлей, которая, закупив на оптовой ярмарке одно, в разгар сезона требует изменить ассортимент, поскольку мода, дескать, сиганула вперед, но он не товаровед. И не коммерсант тоже, хотя ни один лоскутик не пропадает теперь на фабрике — на изготовление наборов для школьных уроков труда идут отходы. В таком случае, кто же он, Петр Иванович Свечкин? Уж не волшебник ли? И отвечал скромно: не волшебник, нет. Администратор.
Дальше в черновом варианте следовал риторический вопрос: что такое администратор? Все почему-то привыкли думать, что это человек, который… И тут перечислялись те идиотские функции, которые традиция связывает с этой весьма растяжимой в толковании должностью — начиная от разносов нарушителей дисциплины и кончая слежкой, потушен ли свет в сортире. Материал, однако, и без того выпирал из канонических пяти страниц, а Василь Васильич в очередной раз слег, и его янтарная груша с влажным надкусом не светила мне спасительным маяком, поэтому я ограничился тем, что поведал читателю о некоторых из деяний Свечкина, умудрившегося за какие-то четыре года привести фабрику, на которой он числился заместителем директора, к сногсшибательному триумфу.
Вовсе, оказывается, не надо быть механиком, чтобы, побывав на заводе, изготовляющем швейные машины, уяснить себе, что не злодеи окопались там, тайная цель которых — торпедировать нашу легкую промышленность. И машины их очень даже приличные, и задвижные пластинки задвигаются, и пружины пружинят. Но что происходит с этими приличными машинами на их долгом пути от завода к швейной фабрике? В каком окружении совершают они этот трудный путь? Имеется в виду непосредственное окружение, то есть упаковка. Вместо амортизационных материалов эти тонко отрегулированные, чувствительные, как сейсмографы, механизмы помещаются в стружки, жгуты — словом, во что под руку попадется. Так надо ли удивляться, что после столь варварского путешествия задвижки не задвигаются и пружины не пружинят? Теперь этого нет. Теперь машины отгружаются в мягкой постельке из полистерона.
— О! — возликовал Алахватов и воздел к потолку указательный палец. Рукопись: забилась на столе, терзаемая сквозняками и вентиляторами, но заместитель редактора не дал упорхнуть ей в форточку. — Знаете, кто ваш Свечкин? Знаете? — И, пригнув голову на короткой шее, поглядел на меня снизу просветленными глазами. — Толкач — вот кто! Самый обыкновенный толкач. Поехал и выбил себе полистерон. Выбил хольнители и «молнии». Вот вы пишете… Где это? Вот… — Палец прижал к столу трепещущую рукопись, и она смолкла, распластавшись. — «Наш век — век не только лазеров и трансплантации органов, но и узких «молний», например, а наша фурнитурная промышленность с маниакальным упрямством гонит широкие. Это все равно, что на автомобильный завод смежники стали бы поставлять вместо карданных валов оглобли». — Алахватов поднял голову, и снова зашелестели мои бедные страницы. До чего же некстати заболел Василь Васильич!
Тараном расчищал заместитель редактора путь для своей магистральной мысли, круша и отбрасывая вон мои хрупкие построения. Раз полистерона днем с огнем не сыщешь, а он достал, раз узких «молний» не хватает, а у него их вдоволь, раз под неусадочный искусственный верх все подкладывают ватин, а он использует поролон, то где-то, значит, он раздобыл этот самый поролон…
— Я вам скажу где. На фабрике, которая склеивала этот дефицитный поролон с обычным материалом. Получалась так называемая дублированная ткань, которая наводит ужас на потребителя.
— Зачем же тогда они ее склеивали? — удивился Алахватов.
— Вот! И Свечкин задал тот же вопрос. Но не просто задал, а добился, чтобы вместо никому не нужной дублированной ткани фабрике поставляли чистый поролон…
— А красители? — не унимался заместитель редактора. — Если красителей…