Играючи закончив свою электронную схему и даже не дав себе труда окинуть ее итоговым взглядом, Свечкин уважительно повернул ее ко мне. Золотое перо, а следом за ним и ручка испарились, и я остался один на один с графическим изображением ЭВМ, от которой панически бежал семнадцать лет назад.
— Один из вариантов обмена, — пояснил герой очерка, который мне еще предстояло написать.
Я ошалело поднял голову.
— Один из? Вы сказали, один из? — Чтобы выработать хотя бы один такой вариант… Да что один! — половину, четверть — без Сызрани и профессора Урзанчика — мне потребовался бы, наверное, год. И откуда только берутся такие в наше время!
А из Чеботарки. Я спросил, откуда берутся, и отвечаю: из Чеботарки. Это в тридцати пяти километрах от Светополя, в знаменитой Алафьевской долине. Ее отлогие склоны покрыты виноградниками, а внизу буйствуют сады, которые справедливо называют райскими. Кто из моих земляков не знает алафьевских абрикосов? Или алафьевского винограда «Нимранг» — оранжевого и крупного, как грецкий орех, с сизым отливом? Кстати, есть здесь и ореховая роща, а из тутошней белой черешни «воловье сердце» получается, как утверждают знатоки, лучшее в мире черешневое варенье. Говоря о неизменной груше в руке Василь Васильича, я не упомянул, что это всегда была алафьевская груша. Светопольцам, впрочем, это и так понятно.
В совхозе «Чеботарский» я бывал по своим журналистским надобностям и до Свечкина, но не слишком часто, ибо совхоз считался благополучным, а это, как я уже говорил, не моя стихия. По склонам карабкались вверх дома — совхоз рос, росла и Чеботарка. Сложенные из камня-ракушечника, оштукатуренные и беленые, в зелени приусадебных участков, они мало чем отличались друг от друга, но один, стоящий слева от дороги, если ехать из города, непременно обратил бы на себя ваше внимание.
В пику общему архитектурному плану села — а таковой, я думаю, существовал — дом стоял как-то боком, настороженно глядя на дорогу двумя темными окнами. Крутая черепичная крыша напоминала изборожденный морщинами лоб. Угадывалось и некое подобие рта — в том месте, где фундамент стыковался со стеной, но эта горизонтальная линия была слишком тонка, словно дом неодобрительно поджал губы. Впечатление подозрительности и неприветливости усугублял лиловый штакетник. Это и был дом Свечкина.
Я умышленно прибег к несколько импрессионистскому письму, дабы передать первое впечатление от встречи с отцом героя моего очерка, а теперь еще и моего доброго знакомого. Мы приехали сюда в первых числах сентября, в пору, когда мое восхищение Свечкиным достигло апогея; приехали на редакционной машине в одно из воскресений, воспользовавшись тем, что Рудику надо было обкатать за городом новый двигатель.
Свечкин сулил нам арбузы, какие-то необыкновенные, уже осенние персики и гостеприимство отца. Арбузы мы увидели сразу, едва, выйдя из машины, приблизились к лиловой ограде. Они лежали за этой угрюмой решеткой, полосатые, как арестанты, и огромные, причем довольно далеко друг от друга, словно и друг дружке-то не доверяли. Из конуры, которая, как и дом, стояла боком, но в отличие от дома наблюдала за дорогой не двумя, а одним глазом, вышел, позванивая цепью, пес и строго уставился на нас. Хоть бы вильнул хвостом, увидев своего (Свечкин-то бывал тут часто), хоть бы гавкнул, увидев нас с Рудиком! Нет, стоял и смотрел. Потом из дома так же молча и медленно вышел бровастый старик в телогрейке и коротких, с обрезанными голенищами валенках — это в самом-то начале осени, когда еще вовсю жарило солнце и мы даже пиджаки оставили в машине! Он не сразу двинулся к нам, чтобы открыть калитку, которая не отпиралась снаружи, а остановился и некоторое время неодобрительно взирал на нас. Ну точь-в-точь, как его пес.
— Здравствуй, папа, — сказал Свечкин.
Старик не ответил. Подошел, пощупал глазками сперва меня, потом Рудика, держащегося поодаль, и лишь после этого завозился с калиткой. Наконец она открылась — к моему удивлению, без скрипа, в ожидании которого я едва не втянул голову в плечи.
Мы вошли. Свечкин познакомил нас. И тут взгляд хозяина стал еще недоверчивей. Спустя полчаса, когда мы ели на прохладной террасе теплый арбуз, Свечкин-старший, который был полной противоположностью Свечкина-младшего (даже в имени: отца звали Иваном Петровичем), вдруг снова внимательно посмотрел на меня.
— Так вы из редакции?
Сын улыбкой извинился за отца.
— Ну, конечно, папа, — нимало не раздражаясь, произнес он. — Виктор Карманов.
Но старик будто не слышал. Он продолжал смотреть на меня из-под седых бровей, й мне показалось, в голове у него вертится мысль, высказать которую он не решается.
Раскаленный солнцем арбуз и без того был невкусен, а теперь и совсем не лез в горло. Сам хозяин даже не притронулся к нему, хотя выбирал тщательно, обстукивая и оглядывая со всех сторон, причем делал это с такой осторожностью, будто на его приусадебном баштане могла ненароком вырасти бомба.
Похоронив жену, вот уже несколько лет жил он один — быть может, это сделало его столь подозрительным? Или его многолетняя работа завскладом — работа, с которой он, несмотря на возраст и болезнь, никак не хотел расставаться? Болезнь эта была предметом особой озабоченности сына. Он не спрашивал, как чувствует себя отец, — во всяком случае, при нас, но он смотрел, и эти острые взгляды поточнее всяких кардиограмм определяли, как поживает склонное к подвохам отцовское сердце.
Дальше я расскажу о Свечкине в роли молодого папы, теперь же я умышленно останавливаюсь на этих подробностях, дабы охарактеризовать его как сына.
Обвораживая предупредительностью и ласковой услужливостью посторонних людей, как порой нетерпимы мы к нашим близким! Свечкин и тут был исключением. Стоя у запертой калитки, не только словом, но даже жестом не поторопил явно медлящего, явно недовольного нашим вторжением отца. Я бы не выдержал на его месте. Как так! — заставляют ждать моих друзей. И, разумеется, сам бы распахнул калитку, а имей она глупость не подчиниться мне, вынул бы ее вместе с кольями из земли и швырнул бы прочь. «Прошу, господа! — сказал бы я с царственным жестом. — Вы дома».
Свечкин не стал выдергивать колья. Больше того, он не позволил себе даже урезонивающего гмыканья, когда, выпроваживая нас, отец опять долго и нехорошо смотрел на меня, а затем проронил — по-моему, это уже в третий раз:
— Так, значит, вы из газеты?
Мне показалось, сейчас он потребует документы. Какая-то мысль — теперь я уже наверняка видел это — сверлила его мозг. Прошла ровно неделя, и я узнал, что то была за мысль, причем из уст самого старика, хотя в тот день был уверен, что вижу его в последний раз. Прощальным взглядом окинул я из машины хмурый дом, откуда — трудно поверить! — пятнадцатилетним подростком весело вышел, и победоносно зашагал по жизни, и уже на моих глазах дотопал до генерального директора объединения «Юг», созданного его собственными руками, великий Свечкин.
Голова его работала безотказно. Теперь я свыкся с этой мыслью, а в тот первый день, когда наконец он явил себя моему изумленному взору — с чемоданчиком, в полосатых брюках и синем пиджаке, — я тупо глядел на «один из вариантов» и никак не мог отыскать среди бесчисленных квадратиков, кружочков, соединений и стрелок собственную ячейку. Должна же существовать она, коль скоро и я непостижимым для меня образом втянут в эту круговерть! И вот после долгих блужданий я набрел наконец на свою фамилию.
— Карманов, — радостно прочитал я.
— Карманов, — подтвердил Свечкин, и мне почудился лукавый блеск в его следящих за мной живых глазах.
Но что это? Рядом с моей фамилией в том же квадратике красовалось: «Свечкин». Я подумал и показал на квадратик пальцем.
— Свечкин, — прочитал я.
— Свечкин, — подтвердил Свечкин. И объяснил, что, если вариант, упрощенная схема которого лежала передо мной (упрощенная!), будет осуществлен, то мы с ним временно, на полгода, которые необходимо выдержать между двумя обменами, окажемся в одной квартире.
— Понятно, — проронил я, а черт так и дергал за язык осведомиться: «И старушки близнецы тоже с нами?» Но тут мой взгляд упал на листок, сплошь покрытый насмешливыми иероглифами, и я понял, что ничего из этой затеи не выйдет. Слишком громоздко, слишком сложно это сооружение, чтобы нашлась в природе сила, которая привела бы его в действие. Механизмы и попроще стоят заржавленные.
Я ошибся. При всем своем апологетическом отношении к Свечкину я все-таки недооценил его. ЭВМ сработала. В результате я оказался неким аппендиксом, водворенным квартирообменной фортуной в семью Свечкиных.
5
А собственно, что такое семья? Мой опыт в этой области довольно своеобразен. Я, конечно, живал в семье, но чаще не в качестве ее члена, а в роли наблюдателя.
Началось с Алахватова.
— Виктор, вы что там делаете? — прокричал он раз в телефонную трубку.
— Предаюсь праздности, Ефим Сергеевич. — И выжидательно замолк, один среди осиротевших на ночь редакционных столов, уверенный, что замредактора погонит меня сейчас в свой кабинет, чтобы я взял там рукопись и прочел ему третий сверху абзац на второй странице.
Так уже было однажды. Я прочел и тем вызвал гнев Алахватова. Такую-то фразу, орал он из дома так, что я слышал его и без телефона, я читаю неправильно. Сегодня он собственноручно правил ее, и теперь она звучит следующим образом… И принялся наизусть шпарить рукопись, которая лежала передо мной.
На сей раз заместитель редактора не требовал зачитывать ему абзацев. Вместо этого он объявил, что через четверть часа ждет меня у себя. Сегодня у них, видите ли, грибной день…
Я был удивлен и растроган. Я не люблю сентиментальности, а при моих габаритах эта слабость вдвойне нелепа. Тем не менее я страдаю ею. Это, пожалуй, единственное, что роднит меня с литературными колоссами, многие из которых обожали пустить слезу.
В ответ на благодарности, от которых я собирался перейти к вежливому, но твердому отказу, Алахватов прокричал, что грибы стынут.