Русская дорога
Белые и черные реки текут с Урала…
Белые текут на запад, а черные – на восток.
Пробираясь вдоль черных рек, просачивались из-за Камня орды пелымского князя Кихека, чтобы, «засыпая озерцы трупами», пройти по Пермской земле.
А по белым рекам поднимались к Уралу казаки. Семь имен насчитывают историки у атамана. Камешком в реке народной молвы каталось его имя, пока не выплеснулось на берег: Ермак.
В 1581 году, когда далеко на западе задыхался осажденный войсками Стефана Батория Псков, казаки прошли по Чусовой в Серебрянку, волоком перетащили легкие струги через кручи уральского водораздела и спустились по Журавлику и Баранче в Тагил. Трудным был этот путь через тагильские перевалы, но другого не знали тогда казаки Ермака.
За годы, проведенные в Искере, Ермак не только сражался с остатками кучумовских отрядов, не только утверждал русскую государственность в Сибири, но и искал короткую и надежную дорогу через Камень.
Ровно полгода добиралась к Ермаку по Лозьвинскому пути отправленная Иоанном Васильевичем Грозным подмога. Далек, в две тысячи верст, оказался он, и меньше половины царских дружинников добрело до Искера…
Пытаясь отыскать удобную дорогу в Русь, гибнут сподвижники Ермака. Возле Казымского городка на Оби пал Никита Пан. Осенью следующего года гибнет со своим отрядом Иван Кольцо.
Разведывая горные перевалы на водоразделе Лозьвы и Вишеры, предпринимает Ермак Пелымский поход…
Но неприступными кручами Урал отделил Сибирь от России, и не было, кажется, и щелочки в этой каменной стене.
Гибель самого Ермака в день Преображения Господня, 6 августа 1585 года, не изменила естественного течения истории освоения Сибири. Дело Ермака было совершено – и через два года после его смерти поднимаются на Type и Тоболе города – Тюмень и Тобольск…
Как обточенные речным течением гальки, по берегам сибирских рек рассыпались бесчисленные Ермаши и Ермаковки – русские деревеньки в Сибири.
Один за другим сходят с исторической сцены последние Кучумовичи. Сам Кучум все еще кочует по ишимским степям, но вылазки его, исполненные бессильной ярости, страшны только для местного населения.
Пройдет несколько десятков лет, и даже местные жители забудут название бывшей сибирской столицы. Подрытый течением Иртыша, рухнет в мутноватую воду ханский город и исчезнет навсегда из памяти сибирских народов.
1
Сделавшись Россией, Сибирь вступала в новую эпоху, и новые отношения, сложившиеся на ее безграничных просторах, требовали, прежде всего, нового пути, который соединил бы Сибирь с Россией.
В 1595 году царь Федор Иоаннович издал указ, по которому надобно было искать «охочих людей», способных указать и проложить удобную дорогу в Сибирь.
О царе Федоре написано немало…
«Слабоумный» и «юродивый» – вот эпитеты, которые сопровождают последнего отпрыска Калитинской династии.
Подкрепляются эти эпитеты то цитатой из письма польского посла Сапеги: «Царь мал ростом… с тихим, подобострастным голосом, с простодушным лицом, ум имеет скудный или, как я слышал от других и заметил сам, не имеет никакого, ибо, сидя на престоле во время посольского приема, он не переставал улыбаться, любуясь то на свой скипетр, то на державу»; то высказыванием шведа Петрея, что царь Федор от природы почти лишен рассудка и часто бегает по церквам трезвонить в колокола.
О том, что это свидетельства послов враждебных России стран, что в этих письмах приведен не портрет царя Федора, а карикатура на врага, с которым предстоит воевать, историки стараются не упоминать.
Ермак Тимофеевич. Портрет XVIII в.
Иные свидетельства о царе Федоре дают русские летописи. Долгожданным называли они последнего отпрыска Калитинской династии.
И это не преувеличение.
Федор Иоаннович был истинно русским царем, православие значило для него больше, чем все ценности протестантского мира, и промыслительно, что это именно при нем обрела Русь патриаршество, именно в годы царствования Федора Иоанновича, по сути, и совершилось дело присоединения Сибири!
Вчитываясь в строки указов Федора Иоанновича, нельзя не поразиться их уверенности в неисчерпаемости народных сил. А чем, собственно говоря, еще и может быть силен правитель, как не этой безграничной верой в собственный народ?
Ощущая насущную нужду в короткой и удобной дороге между Русью и Сибирью, царь Федор Иоаннович не создавал специальных коллегий, не засылал воевод и прочих «специалистов», он просто приказал «сыскать охотника».
Дорога нужна была для всего народа. Эта дорога была нацелена в будущее его истории, его исторической судьбы. Народ и должен был провести ее.
Поразительно, что из обилия вариантов правительство сумело выбрать единственно возможный и единственно осуществимый, но еще поразительнее, что всего через три года, в год кончины царя Федора Иоанновича, дорога была «найдена» и проложена.
«Вождем был оной дороги Артюшка Бабинов».
Кто он, этот соликамский крестьянин Артемий Сафронович Бабинов?
Снова и снова перечитываю я скупые строчки летописи, снова вчитываюсь в витиеватый текст царских жалованных грамот, пытаясь представить себе позабытого землепроходца…
Известно, что был у него в Соли Камской дом, что сам он кроме землепашества занимался еще и промыслом. Ловил зверя в отрогах Уральского хребта и, наверно, многое знал о Камне еще из промысловой жизни.
Дороги через Камень были…
Был известен испокон веков путь, называемый на местном наречии мирляни — «народный путь».
Он шел из Чердыни по реке Вишере, спускался в Тавду, из Тавды в Тобол, потом поднимался по Тоболу и Type до Тюмени. В результате получалось от Соли Камской до Тюмени две тысячи верст.
Вела через Урал волчья тропа, по которой в 1582 году провел Ишберей в Москву посольство Ермака. Зимой по этому пути можно было ездить, но летом с трудом пробирались по тропе и пешие[53].
Артемий Сафронович Бабинов, наверное, знал об этих дорогах, но искал он другую. Нужна была не волчья тропа, не зимний санник промысловиков, а обычная дорога, по которой могли проехать крестьянские телеги.
Бабиновская дорога пошла от Соликамска через верховья Яйвы к речке Мостовой, принадлежащей уже к системе реки Туры. Протяженность ее – двести пятьдесят верст от Соликамска до Тобольска. На тысячу пятьдесят верст удалось сократить прежний Лозьвинский путь.
«А мостов мостили от Соликамской через речки, буераки и грязные места до Верхотурья – поперечных семь по 50 сажен, а длинных 30 мостов по 130 сажен».
Чтобы яснее представить себе весь объем работ, нужно сложить длину этих мостов – она составит около девяти километров. А кроме этого, нужно было еще расчистить заросшие лесом берега, разобрать каменные завалы. И трудно поверить, что такая дорога была построена за три года, без какого-либо государственного финансирования.
2
Поразительное совпадение… Открытие Бабиновской дороги совпало с венчанием на царство Бориса Годунова.
Новая дорога в Сибирь и новая династия…
Ясная и открытая дорога в будущее! Как только была открыта Бабиновская дорога, сразу двинулись в Сибирь русские крестьяне. Начиналось стремительное заселение Зауралья.
Только в 1599 году, по документам Верхотурской приказной избы, по Бабиновской дороге прошло в Сибирь около тысячи крестьянских семей. Правительство предусмотрело, кажется, все, чтобы не было «порухи» государеву делу.
Денежное вспомоществование выдавалось поселенцам дважды.
Аванс в пять рублей они получали при сборах в дорогу, а остаток в пятнадцать рублей переводился в Соликамск. Здесь местные воеводы расходовали часть «подможных» денег на то, чтобы обеспечить каждого поселенца тягловым и продуктивным скотом. В покупках лошадей и коров воеводы отчитывались, а чтобы полностью исключить возможные злоупотребления, при закупке скота присутствовали и посадские представители, которые хорошо знали цены на местные товары и пользовались доверием среди населения.
Начавшееся с 1598 года движение крестьян в Сибирь и предопределило будущие успехи землепроходцев. Русские крестьяне по Енисею и Ангаре выходят в Якутию и на Амур, достигают берегов Тихого океана, продвигаются дальше, оседлывая острова, выбираются и на Американский материк.
В отличие от своих современников – испанских конкистадоров, русские землепроходцы осваивали Сибирь, не сжигая, а отстраивая новые города, выводя новые сорта ржи и пшеницы, которые могли расти в Сибири.
По мнению академика А. Окладникова, «активная творческая работа по освоению Сибири велась непосредственным производителем русского общества – крестьянином, творцом материальных и духовных благ».
Путь этим землепроходцам-крестьянам и открывала дорога, проложенная соликамским крестьянином Артемием Сафроновичем Бабиновым.
Двести лет существовала она, и двести лет шел по этой дороге, неся на своей спине книгу, медведь с соликамского городского герба.
Остатки Бабиновской дороги сохранились и до наших дней.
Необычайное волнение охватывает тебя, когда поднимаешься на холм в селе Верх-Яйва Соликамского района и, приглядевшись, начинаешь различать следы старинного сибирского тракта. Спустившись под гору, он проходит через село вдоль правого берега Яйвы к перевозу, перебирается на левый, истончаясь, поднимается в гору и теряется в лесных сумерках.
Там начинается Сибирь…
Дорога…
Снова вдумываешься в великий смысл этого слова, перечитывая Соликамскую летопись, которую разыскал и опубликовал в середине XIX века пермский краевед А. Дмитриев.
Бесхитростно перечисляет летописец события, происшедшие в крае: прибыл на воеводство новый боярин, привезли колокол… Все события равновелики для летописца. Все они заслуживают того, чтобы быть отмеченными в истории.
Но, перечисляя события, случившиеся в округе, снова и снова возвращается летописец к дороге, проложенной его земляком в Сибирь.
Какую мысль пытался выразить соликамский летописец?
Чем взволновало его это известие, если, забывая о положенном по уставу каноническом спокойствии и лаконичности, снова повторяет он его?
Гневом и карами Ивана Грозного отбушевало калитинское племя и тихо истлело угольками Федорова царствия. В 1598 году умер этот последний отпрыск династии. Умер, не оставив наследника.
Династический кризис больно отозвался в стране. Верховное правительство уже не могло совладать с лавиной событий.
Началась на Руси Смута…
Пройдет всего семь лет, и на русский престол взойдет дворовой человек Романовых, монах-расстрига Гришка Отрепьев.
Пошатнутся основы государственности, и вот уже страшный для Руси 1611 год: взят поляками Смоленск, шведы в Новгороде, Псков в руках самозванца Сидорки; объятая огнем, полыхает Москва, а польский отряд укрылся за стенами древнего Кремля.
Тогда и запишет эту недобрую, дошедшую до Соликамска весть летописец: «Москва и прочие города взяты. Святейший патриарх Гермоген преставился…»
Нет, не по забывчивости снова и снова повторял летописец известие о Бабиновской дороге. Потому и волновала его эта мысль, что Бабиновская дорога ощущалась им как дорога русской судьбы, дорога, которая из пожара и смуты шла, кажется, совсем в другой мир, где у страны велась другая хронология.
Эта дорога связывала Святую Русь с пришедшей на смену Россией, и здесь совершенно иначе текло время!
Ведь именно в страшные годы Смуты поднимаются в Сибири русские города – Пелым, Березов, Сургут, Тара, Обдорск, Нарым. Именно в Смутное время, нимало не сомневаясь в крепости государства, раздвигают замечательнейшие русские люди границы державы, уходя все дальше на восток.
Уверенна и непоколебима их поступь.
В 1598 году заложено Верхотурье.
В 1600 году основан Туринск.
В 1604 году – Томск.
В 1607 году – Туруханск…
Всего двадцать лет потребовалось, чтобы поднялись в Сибири Кузнецк и Енисейск, Ачинск и Красноярск, Канск и Ишимск, Киренск и Якутск, Олекминск и Верхоянск…
И все эти люди, которые прокладывали новые пути, закладывали и отстраивали новые города, распахивали нетронутые земли, – все прошли по Бабиновской дороге.
Эта и была дорога Святой Руси…
3
И была проложена эта дорога из той сказочной дали, где умирали русские богатыри и разливались могучими реками…
Где пала Дунаева головушка —
Побежали речка Дунай-река,
А где пала Настасьина головушка —
Протекала Настасья-река…
Полноводной рекой разлился былинный богатырь Дон Иванович. Людьми раньше были и Днепр, и Волга, и Западная Двина. Превратился в реку и павший в битве с татарами Сухман-богатырь.
Потеки Сухман-река
От моея от крови от горячия! —
умирая, воскликнул он, и побежала среди лесов Сухона, вбирая в себя малые ручейки и речки. Поднялись на берегах ее деревеньки и города, и среди них – знаменитый Великий Устюг.
Поднявшийся на крови могучего богатыря, этот город унаследовал его силу и мужество.
Великий Устюг сжигали камские булгары и новгородские ушкуйники, князь Василий Косой и казанские татары; жителей косила моровая язва.
Но ни нашествия, ни пожары, ни «великие потопления», ни мор не могли погубить город, и после каждой напасти он заново отстраивался, наполнялся людьми, рос и богател…
«Славен город Москва!» – кричали на вечерней перекличке стрельцы в караулах.
«Славен город Вологда! Славен город Устюг!»
А славился Великий Устюг цветными изразцами и финифтью, славился и торговлей своей, но более всего – смелыми да отчаянными людьми, мореходами и землепроходцами.
В начале XVII века в городе Великий Устюг жили ровесники Семен Дежнев, Василий Поярков, Михаило Стадухин. Чуть постарше их был Ерофей Хабаров, чуть помладше – Владимир Атласов.
Все они – подлинные правнуки былинного Сухмана, в жилах каждого текла его богатырская кровь, каждому суждено было повторить судьбу своего прадеда – после бесконечных трудов и тягот стать кому островом, кому мысом, кому городом, кому бухтой, а кому так и огромным краем…
Всем им суждено было рассыпать свои имена по карте нашей Родины.
Обратим внимание, что все перечисленные нами устюжане-землепроходцы родились в начале XVII века, когда, опустошая страну, бушевала на Руси Смута. Дежневу было меньше десяти лет, когда горела Москва, когда пали Смоленск и Новгород, когда польские отряды громили Москву и когда в Ярославль прибыл посол австрийского императора Юсуф Грегоревич для переговоров с князем Дмитрием Пожарским.
– Цесарь на Московское государство брата своего Максимилиана даст и с польским королем помирит вас вековым миром, – сулил он.
Дмитрий Пожарский кивал и, чтобы выиграть время, соглашался на все предложения, но пока велись переговоры в Вене, Москва была уже освобождена, а на престол избрали Михаила Романова. На этот раз стране удалось обойтись без приглашения «варягов».
Дежнев был подростком, когда в феврале 1617 года подписали Столбовский мир со Швецией, позволивший России сосредоточить свои силы на борьбе с Речью Посполитой за возвращение исконных русских земель.
Долгой и трудной была эта война. Ни Деулинское перемирие, ни Поляновский мир не могли остановить ее…
В 1629 году, когда поступил Семейка Дежнев на казачью службу, датчане сделали попытку блокировать пути в Белое море. Датский пират Енс Мунк по приказу Христиана IV начал перехватывать торговые суда, идущие к Архангельску.
А в 1633 году, когда русская армия под командованием князя М.Б. Шеина попала в окружение под Смоленском и погибла, ушел следом за Семеном Дежневым в Сибирь другой устюжский крестьянин Ерофей Хабаров.
В 1634 году, когда казнили по приговору Земского собора М.Б. Шеина, Ерофей Хабаров прибыл на Лену.
4
По-якутски Лена зовется – Елюене – Большая река…
Еще зимою 1619 года тунгусский князец Илтик рассказал в Енисейском остроге, что к востоку за горными перевалами течет великая река, по которой ходят «суда большие, а вода в той великой реке солона».
Зимой 1623 года мангазейский промышленник Пантелеймон Пянда, поднявшись по Нижней Тунгуске, через тунгусский волок перебрался на реку Куленга и близ устья реки Чечуй весною вышел на Лену и начал спускаться вниз.
Все шире становилась река, все круче поднимались берега. Порою они отступали от реки, порою вплотную подходили к ней, нависая над водой скалами. На самой реке появлялись острова.
За Табагинским мысом потянулась обширная равнина Улуу (великая) Туймада.
До самого Кангаласского мыса растянулась эта долина.
Здесь русские и встретились с якутами, которые, вытесняя местные племена тунгусов, поселились в этих местах пять столетий назад.
Теперь встреча разных народов произошла гораздо более мирно, чем можно было бы ожидать.
Якутов русские не вытесняли, они селились рядом. И тем легче давалось совместное проживание, что своей государственности у якутов не было.
Считается, что мангазейский промышленник Пантелеймон Пянда весной 1623 года встречался с потомком Элляя – предводителем кангаласских якутов Тыгыном.
У Тыгына было 200 человек войска, среди якутов он не имел равных соперников и жил как «пороз-бык, издающий пронзительный рев», или как «молодой жеребец, останавливающийся в гордой боевой позе», ибо не имел равных соперников в межродовых стычках и войнах.
Не случайно время правления Тыгына названо в якутских преданиях кыргыс уйэтэ – веком резни.
Если якуты и враждовали с казаками, то примерно так же, как они враждовали с соседними якутскими родами.
Через несколько лет после Пантелеймона Пянды, летом 1631 года, спустился с верховьев Лены отряд Осипа Галкина. В самом центре якутской земли привел он в русское подданство пять князцов и, собрав ясак, спустился по Лене до устья Алдана.
А на следующий год пришел на Лену Петр Бекетов. «Того же сентября в 25 день поставил я, Петрушка, с служилыми людьми на Лене реке острог».
Так и был основан Якутск.
Этот острог, поднявший две мощные крепостные стены, стал самым крупным острогом в Сибири. Над главной проездной башней на высоте в 14 саженей распростер над Леной крылья двуглавый орел.
Под крыльями этого орла и поселился Ерофей Хабаров на Лене.
Конечно, не особенно-то и задумывался он о государственных делах, когда подался в Сибирь, бросив в устюжской деревне свою жену Василису. Просто созвучной его былинному характеру оказалась сибирская ширь, и, обосновавшись на Лене, завел он пашню, построил мельницу, оборудовал соляную варницу и сразу немыслимо разбогател, пока вновь назначенный воевода Головин не попал в должники к нему. Три тысячи пудов хлеба задолжал он оборотистому устюжанину и, чтобы «расплатиться» раз и навсегда, конфисковал у Хабарова варницу, а самого удачливого хозяина заточил в тюрьму, над которой распростер крылья двуглавый орел.
Забегая вперед, скажем, что только весной 1649 года сумел оправиться от обиды и разорения Хабаров. Он убедил тогда нового воеводу Дмитрия Андреевича Францбекова разрешить ему организовать за свой счет экспедицию на Амур.
«Все здесь есть, – рассказывал письменный голова Василий Поярков, побывавший на Амуре незадолго до Хабарова. – И виноград растёт, и корабельный лес. Рай, одним словом».
Когда в 1653 году экспедиция «оптовщика» Ерофея Хабарова присоединила к России все Приамурье, на другом краю страны казаки Богдана Хмельницкого начали войну за освобождение Украины. Тогда, как сообщает летописец, на кладбище казнимых преступников, в Варшаве у мертвеца полилась из уха кровь, а другой мертвец высунул из могилы руку, пророча большие беды для Речи Посполитой…
За райский край, что присоединил Ерофей Хабаров к России, сделали на него такие начеты, что послабже человек удавился бы от отчаяния, или спился бы, или просто сник и сгинул на правеже.
Но не таков был новый сын боярский…
Вернувшись в Сибирь, Ерофей Павлович узнал, что уже не четыре тысячи (столько в Москве насчитали!) должен он, а четыре тысячи восемьсот пятьдесят рублей и еще два алтына денег.
Правда, смилостивился воевода якутский.
Когда предоставил ему Ерофей Павлович поручительства надежных людей, разрешил частями выплачивать долг: ежегодно поставлять в Якутск из своего хозяйства по тысяче пудов хлеба.
И поставлял хлеб Хабаров в Якутск. Широко вел хозяйство в деревне на Киренге, прозванной местными жителями Хабаровкой. До амурского похода дважды разоряли Хабарова воеводы, теперь – только бы тыщу пудов поставлял! – никто уже не чинил препятствий.
Мирно трудился он. Иногда отрывался от работы, прислушиваясь, как поют за рекой:
Во сибирской во украине,
Во Даурской стороне,
В Даурской стороне,
А на славной на Амур-реке,
На усть Комары-реке
Казаки царя белова.
Оне острог поставили,
Есак царю собрали
Из-за сабельки вострыя,
Из-за сабли вострыя,
Из-за крови горячия…
Потирал тогда Ерофей Павлович свой заросший диким мясом шрам от китайской сабли, оставшийся на лице. Про него была сложена эта полюбившаяся сибирякам песня, про хабаровских казаков, за снаряжение которых до сих пор рассчитывался Ерофей Павлович.
Неведомо, удалось ли ему рассчитаться с казной.
Зато точно известно, что еще при своей жизни он наделил хозяйством сыновей и внуков, что построил Ерофей Павлович Троицкую церковь в соседнем Киренском монастыре, которому и оставил после смерти на помин себя да жены своей Василисы и родителей деревню Хабаровку…
5
Судьба землепроходца Ерофея Хабарова назидательна.
Но разве есть в жизни, творящейся по воле Господней, что-либо лишенное поучительности?
Ни Дежнев, ни Хабаров, ни Поярков, ни Стадухин не знали в подробностях того, что происходило на западных рубежах государства, да, может быть, и не думали об этом, занятые своим делом.
А делом их было отнюдь не присоединение новых земель.
Конечно, каждому, кто отправлялся в неизведанный путь, давался наказ: «Смотреть накрепко… и расспрашивать про те реки подлинно, как те реки словут и отколева вершинами выпали и… пашни у них (местных жителей) есть ли и хлеб родица ли».
Но это попутно, а прежде всего казаки должны были думать о промысле пушнины. Только в 1626 году вышло на промысел по Тунгускам более полутысячи человек. Каждый промысловик добывал за сезон до трехсот соболей.
Соболиный промысел приносил огромный доход. Только в Ленском остроге десятинная казна, поступавшая целиком в собственность царя, составила в 1638–1641 годах более двенадцати с половиной тысяч соболей, а всего мехов было вывезено из этого острога за два с половиной года на 200 тысяч рублей.
И кто знает, не эти ли «соболиные» деньги и помогали содержать армию, заслонявшую западные и южные рубежи государства?
Получалось, что землепроходцы, поднимавшиеся по «соболиным» рекам, не только продвигали к океану восточную границу, но помогали удерживать и западный рубеж.
Мутнеет в ледоход вода в реке, а к июню она становится совсем черной, и только в августе, если вода не прибывает из-за дождей, видно становится запущенную снасть…
И так из года в год.
Сходно с человеческой жизнью совершается течение реки, берущей свой исток в окружающих Байкал горах, а далее рассекающей всю Сибирь, чтобы восьмью руслами излиться в Северный Ледовитый океан…
Казаки принесли якутам города и земледельческую культуру, но взамен и сами перенимали у якутов культуру северного жительства.
Изучая историю русского землепроходчества XVI–XVII веков, понимаешь, что идея дальнейшего продвижения на северо-восток не могла бы осуществиться без уроднения опыта северных народов, живущих на северных территориях полноценной жизнью в любых экстремальных природно-климатических условиях.
Это понимали землепроходцы, и они перенимали опыт местных народов в самом процессе текущей жизни. Смешанные якутско-русские семьи стали обычным явлением уже в начале 40-х годов XVII века.
Такой была и семья великого землепроходца Семена Ивановича Дежнева.
Нелепо думать, что это от жены своей Абакаяды или от ее родни набирался он знаний, позволивших совершить ему в 1648 году беспримерный поход, повторить который и столетие спустя не сможет оснащенная самыми передовыми европейскими знаниями и снаряжением экспедиция Витуса Беринга. Однако еще нелепее думать, что опыт совместной якутской северной жизни не учитывался Семеном Ивановичем в его многолетней службе на реке Анадырь.
Его женитьба и его семейная жизнь – это не просто личная жизнь казака Дежнева и якутки Абакаяды, это еще и приобретение опыта освоения Арктики, опыта, который иначе, кажется, и не мог быть приобретен.
6
«И сказывают они (юкагиры) про себя, что-де их бесчисленно – людей много… что волос на голове, а соболей, де у них много, всякого зверя и рыбы в той реке много…»
Этой «скаской» начиналось освоение Колымы…
Летом 1643 года одиннадцать казаков – Михаил Стадухин, Семен Дежнев, Дмитрий Зырян, Фофанов, Шестаков, Гаврилов, Артемьев, Прокофьев, Немчин, Федоров, Коновалов – поплыли на новую неведомую реку.
В самом устье Колымы на протоке, называемой ныне Стадухинской, казаки поставили зимовье. Затем это зимовье было перенесено вверх по реке и стало называться Верхне-Колымском.
«Колыма-река велика есть, – рассказывал потом в Якутске Стадухин, – идет в море так же, что и Лена, под тот же ветер, и по той Колыме-реке живут колымские мужики…»
Стадухин не скупился на краски, расписывая вновь открытую реку. Он знал, что от этих рассказов зависит многое. Ведь именно так и шло тогда освоение Дальнего Востока…
Из трудных и дальних странствий израненные, обмороженные землепроходцы привозили вместе с «соболиной» казной и «скаски», которые сразу становились известными всем. Завороженно внимали им промышленные люди, собираясь в далекий путь.
В 1645 году после возвращения Стадухина в Якутск здешняя таможенная изба пропустила «за море» для торга и промысла на Колыме более полутысячи человек, столько же ушло и летом следующего года, а в 1647 году в Нижне-Колымском и Верхне-Колымском зимовьях открылась первая ярмарка.
Хлеб стоил здесь непомерно дорого – до десяти рублей за пуд, зато меха – столь же непомерно дешево. Новые и новые толпы промышленников стекались сюда, и тесно становилось землепроходцам на обжитой уже реке. Снова пора было собираться в далекий путь, за новыми землями, за новыми «скасками».
Сказками прибывала тогда Русская земля…
А в 1645 году в Нижнеколымске распространился слух о реке Погыче.
Подхваченный шатавшимися без дела казаками, этот слух обрастал легендами. Говорили уже, что и соболи-то на Погыче самые добрые – черные…
Не мешкая, Стадухин поехал в Якутск, но слух обогнал его.
Казалось, не люди, а ветер, шумящий в верхушках деревьев, разносит вести.
Когда в 1646 году Стадухин добрался наконец до Якутского острога, Иван Ерастов собирал здесь экспедицию на далекую Погычу. Уже и воевода одобрил затею, начертав на росписи: «Взять к делу и переписать, всякие снасти готовить, а чево в казне нет, то велеть купить таможенному голове».
С трудом удалось Стадухину перехватить инициативу.
Впрочем, и других конкурентов, желающих обогатиться в неведомых землях, было немало. Летом этого же года из устья Колымы пошли промышленные люди Есейка Мезенец и Семейка Пустозерец «на море гуляти в коче». Отважные мореплаватели дошли до Чаунской губы и попытались наладить меновую торговлю с местными чукчами. С грузом моржовых клыков вернулись они на Колыму.
Погычу промышленники не нашли, но «рыбий зуб», рассказы о необыкновенном обилии его лишили покоя многих казаков.
Сказочные богатства мерещились им впереди.
7
О заветной реке Погыче думал и Семен Дежнев.
Он знал, что еще в 1639 году казаки вышли на берег Охотского моря. Наверное, слышал и сказку Колобова – казака из отряда Москвитина:
«А шли Алданом вниз до Май реки восьмеры суток, а Маею рекою вверх шли по волоку семь недель, а из Май реки малою речкою до прямого волоку в стружках шли шесть ден… И вышли на реку Улью на вершину, да тою Ульею рекою вниз стругом плыли восьмеры сутки и на той же Улье реке, зделав лодью, плыли до моря… пятеры сутки. И тут, на устье реки, поставили зимовье с острожком».
Об Охотском зимовье Дежнев то же знал.
Еще зимою 1641 года вместе с Андреем Горелым он пытался пробиться туда с Оймякона, но путь преградили ламунские тунгусы, и пришлось возвращаться назад, в отряд Михайлы Стадухина. Кстати, тогда и перебили всех казачьих лошадей пришедшие следом за Дежневым и Горелым тунгусы.
Дежневу не повезло, но три года спустя на Охотское зимовье пробрался казачий голова Василий Поярков. Правда, пришел он в Охотск совсем с другой стороны – с юга. Предваряя будущий поход Ерофея Хабарова, Поярков прошел по Зее и по Амуру и, выйдя в море, по морю добрался до устья Охоты. Соединился здесь с отрядом Ивана Москвитина.
Стремительно и неуклонно, смыкая своими путями пространство, исследовали землепроходцы устройство дальневосточной земли. Белым пятном оставался только северо-восток континента. Там находилась заветная река Погыча, до которой никто пока не мог добраться.
Дежнева отличало необыкновенно острое чувство неведомого пространства, и поэтому он яснее других представлял себе вставшую перед казаками задачу.
Дежнев знал, что река Охота, текущая на восток, впадает в море.
Но и Индигирка, по которой спускались они, тоже впадала в море, только уже на севере, хотя почти рядом с «вершиной» Охоты зарождается ее исток. Не значит ли это, что и вся земля, уходящая гигантским мысом на северо-восток, омывается водою моря?
Мезенец и Пустозерец не заметили и признаков Погычи: вдоль крутого, каменистого берега плыли они… Так, может быть, этот берег и есть край того гигантского камня, который служит водоразделом Индигирки и Охоты, Колымы и Погычи? Может быть, с него и сбегает Погыча, только в другую, как и Охота, сторону?
Уверившись в своей догадке, Дежнев подал летом 1647 года челобитную об отпуске его в «новую землицу». Он брал на себя ответственность за экспедицию и обязывался доставить в государеву казну двести восемьдесят пять соболей. Если бы это не удалось ему, казна имела право взыскать с него стоимость обещанной пушнины. Такие случаи бывали, дело доходило даже до описи имущества у казака.
Вместе с Дежневым активное участие в подготовке экспедиции принимал и купец Федот Алексеев Попов-Холмогорец.
Летом 1647 года корабли ушли в плавание. Но «в тое поры был на море лед непроходимый», и кочи вернулись назад.
На следующий год Дежнев и Алексеев уговорились идти снова, но положение неожиданно осложнилось. На должность приказчика острога, который поставит экспедиция, претендовал теперь и Герасим Анкундинов – беспокойный, пронырливый человек.
Дежнева спасло то, что в плавании минувшего года, хотя само это плавание и оказалось неудачным, достаточно ярко проявились его организаторские способности, воля и смелость. Промышленники, составлявшие ядро будущей экспедиции, отстояли своего вожака.
12 июня 1647 года от пристани в Нижнеколымске отошло шесть кочей. Подул попутный ветер, наполняя паруса, весело побежали суденышки по студеному морю.
Чуть позже отплыл от пристани и седьмой коч.
Герасим Анкундинов все же пустился в плавание на свой страх и риск.
Шли, не останавливаясь, – и днем и ночью.
А и что ж не идти, если дул в паруса попутный ветер, если и ночью было светло и далеко видно вперед…
Ни Дежнев, радовавшийся удачному началу плавания, ни Анкундинов, все еще злившийся, что упустил инициативу, не знали, что совсем скоро неважными станут все эти заботы, которыми жили они в Нижнеколымске. Не ведали они, что перед лицом грозных опасностей примирятся они, но и это не спасет их.
И никто не знал, что только каждому десятому казаку удастся добраться до заветной Погычи, а девяти из каждого десятка суждено упокоиться или в морской пучине, или в глухих снегах.
Не знали, не могли знать этого отважные люди, устремившиеся в неведомое…
Не знали они, что такой страшной сказки еще никому дотоле не приходилось складывать. За каждое слово этой сказки предстояло платить своими жизнями.
8
Погода благоприятствовала плаванию.
В 1662 году, уже вернувшись в Якутск, Дежнев напишет свою сказку – челобитную на имя царя Алексея Михайловича:
«И я, холоп твой, с ними, торговыми и промышленными людьми шли морем, на шти кочах, девяносто человек; и прошед Анадырское устье, судом божиим те наши все кочи море разбило, и… людей от того морского разбою на море потонуло и на тундре от иноземцев побитых, а иные голодною смертью померли, итого всех изгибло 64 человека…»
Семен Дежнев. Скульптура Б. Бродского
Дорогою ценой покупались великие географические открытия в XVII веке…
Но смело шли в неведомую даль русские люди, и по вечерам над бескрайним морем, в котором затерялись их утлые суденышки, поднималась кроваво-красная луна. Жутковато было наблюдать, как зловеще меняются ее очертания. Луна то сплющивалась в овал, то становилась похожей на человеческий череп.
Михайло Стадухин, двинувшийся следующим летом вслед за Дежневым, видел горестные следы пути своего товарища, которого он и не числил уже в живых.
Невдалеке от корякских юрт штормом разбило два дежневских коча. Измученные моряки с трудом добрались до берега и сразу же вынуждены были вступить в бой с коряками. Лишь немногим из них удалось отбиться. Коряки показали Стадухину место, где пытались перезимовать уцелевшие мореплаватели.
На низком, покрытом галькою берегу темнел сруб.
Пригнувшись, Стадухин с трудом протиснулся внутрь. В полутемном, более похожем на землянку, чем на избу, помещении лежали мертвые люди. Лица их уже покрылись зеленой плесенью.
Коряки рассказали Стадухину и о «камне-утесе», который тянется по берегу так далеко, что никто из людей не знает конца этому камню. Стадухин подумал и приказал поворачивать кочи назад. Стадухин был практическим человеком, и для него, пусть и привычного к Заполярью морехода, риск дальнейшего плавания показался непомерно большим. Тем же летом Стадухин вернулся в Нижнеколымск.
А Дежнева не остановили первые неудачи.
Отважно продолжал он плавание, каждый день которого стоил казакам все новых и новых жертв. Через Берингов пролив прошло всего три судна. Два дежневских коча и один анкундиновский.
«Тот нос вышел в море гораздо далеко, – запишет многие годы спустя Дежнев. – А живут на нем чукчи добре много. А против того носу на островах живут люди, называют их зубатыми, потому что пронимают они сквозь губу по два зуба немалых костяных. А лежит тот нос промеж сивер на полуношник, а с русскую сторону носа признана вышла речка, становье тут у чукоч делано, что башни из кости китовой, а нос поворачивает кругом, к Анадырь реке…»
Он писал это, не понимая, что впервые в истории ему удалось обогнуть северо-восточный выступ континента и пройти из Северного Ледовитого океана в Тихий, совершить подвиг, который многие десятилетия так никто и не сможет повторить.
Неприветливо встретил Тихий океан мореплавателей, рискнувших войти в него с северного хода.
Ураган обрушился на суденышки. Коч Анкундинова выбросило на скалистый берег, и Дежневу с трудом удалось спасти часть команды. Между тем ветер не стихал, и ночью последние два коча потеряли друг друга.
Судьба судна, которое вел Федот Алексеев, не установлена.
Недолго длилось плавание и самого Дежнева.
Ветром прибило судно к Олюторскому полуострову…
Мореплаватели проскочили обетованную Погычу – реку Анадырь и высадились уже на территории нынешней Камчатской области.
«Я, холоп твой, от тех товарищей своих остался всего двадцатью четырями человеки… А на Анадырь реку доволокся всего двенадцатью человеки».
Эти двенадцать человек и построили Анадырский острожек.
«А река Анадырь не лесна и соболей по ней мало… а иного черного лесу нет никакого, кроме березнику и осиника… от берегов лесу не широко, все тундра да камень… А государевых всяких дел писать не на чом, бумаги писчей нет… Милосердный государь, царь… пожалуй меня, холопа своего, за мое службишко к тебе, великому государю, и за подъемы, и за раны, и за кровь, и за морские разбои, и за всякое нужное терпение своим великого государя, хлебным и денежным жалованием за прошлые годы со 151 и по 170 год (с 1643 по 1662 год. – Н.К.) мой заслужной оклад сполна, чтобы мне, холопу твоему, в кабальных долгах на правеже убиту не быть и впредь бы твоей, великого государя, службы не отбыть и в конец не погибнуть! Царь, государь, смилуйся, пожалуй!»
Этим отчаянным: «Царь, государь, смилуйся, пожалуй!» – кончаются и другая, и третья, и четвертая челобитные Семена Дежнева.
Обычные, стандартные формулировки, принятые при обращении к царю… Но как сходно с отчаяннейшим вскриком звучат они в дежневских сказках!
Прошедший сквозь бесконечные пространства тайги и тундры, сквозь непроходимые льды северных морей и жестокие штормы Тихого океана, этот отважный землепроходец, искусный мореплаватель и воин, сотни раз заглядывавший в лицо смерти, – этот человек боится погибнуть под кнутами «на правеже»!
Больно сжимается сердце, когда читаешь «скаски» Дежнева.
И сейчас, многие столетия спустя, ощущаешь волнение, которое охватывало его, когда пытался он вложить в немудреные слова свой долгий и трудный путь.
Голос Дежнева сбивается, путаются эпизоды. Не закончив один, Дежнев начинает рассказывать другой, а потом снова возвращается к первому. Мучительно трудно было вместить в слова все, что довелось пережить…
Из посвиста стрел, из завываний вьюги, из шума моря складывались его сказки, как, впрочем, и сама русская речь.
Пройдут немногие годы, и младший устюжанин Владимир Атласов, заняв дежневскую должность приказчика Анадырского острога, предпримет свой поход на Камчатку.
Еще несколько десятилетий – и люди уже другой, Петровской эпохи попытаются повторить плавание Дежнева и не смогут сделать этого, но самому Дежневу не дано было осознать величие совершенного им подвига. Впрочем, не задумывались о значении своих подвигов и тысячи других землепроходцев, бесстрашно шедших когда-то впереди него.
Но пройдет столетие, и историк Миллер, участник Второй Камчатской экспедиции, отыщет в архивах Якутской приказной избы дежневские «скаски», и поразятся потомки величию и мужеству духа, явленного в судьбе простого казака…
И весть о стародавнем подвиге казака Дежнева поможет молодым офицерам молодого русского флота Семену Челюскину, Никифору Чекину, Дмитрию и Харитону Лаптевым, командовавшим северными отрядами экспедиции, совершить свои подвиги.
Дежнев не задумывался о грядущей славе, начиная свою службу приказчика в поставленном им самим Анадырском остроге.
И конечно, разглядывая 8 января 1654 года морозное солнце, уходящее за Анюйский хребет, не мог он знать, что там, на западном рубеже государства, начинается великий день: Переяславская рада принимает решение о воссоединении Украины с Россией.
Мертвые вершины Анюйского хребта отделяли его от родины, и оттуда ждал Дежнев подмоги, твердо веря, что и сюда, на край земли, придут русские люди…
9
В 1662 году Дежнев первый раз едет в Москву.
Знаменательно совпадение.
В этот же год возвращается в Москву из сибирской ссылки мятежный протопоп Аввакум. Шесть лет назад вместе с отрядом воеводы Афанасия Филипповича Пашкова его отправили в Даурскую землю, присоединенную к России походом Ерофея Хабарова. Самого Хабарова незадолго до этого, закованного в железо, увезли в Москву, где, впрочем, он был помилован и даже пожалован чином сына боярского.
Аввакум на год раньше Дежнева добрался до Москвы.
Дежнева задерживали, тщательно и придирчиво проверяя, цела ли казна, которую он вез в столицу. Только в 1665 году он приехал в Москву.
Приветливо встретили Дежнева в столице. Челобитные его были удовлетворены. За девятнадцать лет службы Дежнев сполна получил все свое жалованье: сто двадцать восемь рублей, один алтын, четыре деньги.
Сумма показалась дьякам Сибирского приказа настолько значительной, что они не решились выплатить ее без разрешения царя и боярского приговора. Царь Алексей Михайлович выплату разрешил.
Треть суммы Дежнев получил деньгами, а две трети – сукном.
24 января он стал обладателем семидесяти метров сукна и тридцати восьми рублей денег. Получалось, что в год он зарабатывал по два рубля да по три с половиной метра сукна. Не слишком-то дорого обошлось казне приобретение «восточного угла» державы. Особенно если вспомнить, что стоимость моржовой кости, собранной Дежневым на Анадыре и привезенной им в Москву, была оценена в семнадцать тысяч рублей.
Еще поверстали Семена Ивановича Дежнева за двадцатипятилетнюю службу, «за кровь, за раны, за ясачную прибыль» в чин казачьего атамана.
И еще раз ездил в Москву Семен Иванович…
Бушевала тогда на юге страны крестьянская война Степана Разина. Дежнев плыл по сибирским рекам, а в это время по Волге поднимались войска Степана Разина, и колокольным звоном, хлебом и солью встречали повстанцев Саратов и Самара…
Когда с немалым – он вез соболиную казну – бережением перевалил Дежнев через Камень, повстанцев уже разгромили, и в июне 1671 года казнили в Москве Степана Разина.
Жестоко расправились и с другими участниками восстания.
Плыли, покачиваясь на речной воде, плоты с виселицами. Черными стаями кружилось над плотами воронье.
Горькой и, может быть, самой трудной была эта последняя дорога якутского казака Семена Дежнева.
В конце 1671 года Дежнев сдал в Сибирский приказ «соболиную» казну и сразу заболел.
Здесь, в Москве, он и умер.
Было ему около шестидесяти лет…
Богдан Хмельницкий, протопоп Аввакум, Степан Разин, Семен Дежнев…
Казалось бы, и нет в этих судьбах ничего общего, кроме того, что жили эти люди в одно время, кроме того, что все они поднимались из самой глубины народной жизни, поднимались, чтобы навеки остаться в истории государства.
Различны и устремления их, и цели, достижению которых отдали они свои жизни.
Человек, воссоединивший Украину с Россией, и один из крупнейших деятелей раскола… Казачий атаман, потрясший с неведомой доселе силой основы государства, и землепроходец, вышедший на северо-восточный рубеж державы…
Эти люди столь различны по своим убеждениям и деяниям, что просто не соединяются в сознании. Но вместе с тем каждый из них – живое свидетельство неисчерпаемости сил народа.
XVII век вообще характерен взлетом национального самосознания. Начало его озарено подвигом Нижегородского ополчения под предводительством гражданина Минина и князя Пожарского, середина – борьбою Богдана Хмельницкого, склон этого века оглашен плачем гениального Аввакума.
Его голосом, его словами, донесшимися из горящего скита, плакала вся уходящая Русь, та Русь, что должна была погибнуть во имя новой, рождающейся в огне и крови России.
Подъемом национального самосознания объясняются и подвиги землепроходцев. Трудно выделить наиболее значительные. Трудно назвать наиболее достойные имена.
Каждый совершал свой подвиг, и каждый подвиг был необходим, становился звеном в цепи тех событий, что слились в единый общенациональный подвиг, выведший Россию на берега океана.