— Ну, — кивнула молодая графиня.
Машинально я поискал глазами Муравьеву, но нигде длинноножки не углядел.
— Мы наверху пересеклись, в коридоре, она еще не спускалась, — пояснила Воронцова, угадав мое недоумение. — Кстати, что-то наша Мария Михайловна нынче неважно выглядит. Вы поссорились?
— С чего ты взяла? — прищурился я.
— Да какая-то она вся сама не своя. Смурная, словно Змаевич, когда смотрит на Златку…
Злые — даже не столько, собственно, злые, сколько острые и несдержанные — языки уверяли, что Инна Змаевич, девица из отделения Тоётоми, некогда имела конкретные виды на нашего японца, но из-за появления в жизни того Иванки-Златки вынуждена была свой пыл поумерить. С разрывом в Америке их астральной связи, Ясухару и «Иванова» вовсе не отдалились друг от друга — пожалуй, даже наоборот, именно после того они и сделались по-настоящему, по-человечески близки. Никому третьему в отношении этой пары покамест ничего не светило — это факт.
Вот только при чем тут мы с Машей?!
— На что это ты намекаешь? — спросил я у Миланы, насупившись.
— Да ни на что, — в деланом простодушии пожала она плечами. — Просто интересно складывается: блондиночка Каратова внезапно обретает себя, а Муравьева — словно теряет… Совпадение, наверное.
— Вот именно! — буркнул я. И счел нужным добавить: — Если что, со Светкой мы старые друзья — и не более того! А что касается нас с Машкой — это вообще не твоего ума дело!
— Значит, и впрямь поссорились, — хмыкнула молодая графиня — дух знает, что в моих словах подтолкнуло ее именно к этому выводу. — Что ж, бывает…
— Да не ссорились мы! — положа руку на сердце, душой я тут ничуть не покривил: добром же расстались, порукой чему свежая зарубка на волшебном пне!
— Бедная Муравьева… — вздохнула Воронцова — кажется, даже искренне.
Вот в последнем я был с собеседницей полностью согласен. Но совсем по иным причинам нежели, должно быть, виделись Милане.
— Я что-то не пойму, к кому из них ты меня ревнуешь: к Машке или к Светке? — попытался я перейти в контратаку — но не слишком успешно.
— Фон Ливен забыл добавить, — ехидно усмехнулась молодая графиня. — С манницей твоей, кстати, тоже последнее время что-то не то творится… Никак не уразумею что. Ты бы уж, что ли, как-то разобрался со своими женщинами, чухонец!
— Дай мне полный список, — бросил я. — А то еще кого забуду — кого ты мне там в своих фантазиях насватала!
— Про Терезу я не шучу, — и в самом деле посерьезнев, проговорила Воронцова. — В ней еще после нашего американского вояжа что-то радикально переменилось, но тогда, мне показалось — к лучшему. А сейчас смотрю: не все так уж и радужно. Знаешь, кого она все чаще в последнее время напоминает мне взглядом?
— И кого же? — ровным счетом никаких идей на этот счет у меня не возникло.
— Гурьева.
— Ты про то, что он был взломан? — нахмурился я — этот секрет Муравьевой был молодой графине известен не хуже, чем мне, но, понятно — не посторонним. Мои пальцы почти на автомате сложились в фигуру маскировки.
— Именно, — кивнула Милана. — И не дергайся — от чужих ушек я нас заранее прикрыла, — показала она глазами на собственные кулаки с отставленными мизинцами.
— Так думаешь, Терезу… тоже? — озадаченно осведомился я. — Да не! — мотнул головой затем. — Девицы — любые девицы — ни разу не Машкина тема!
— А я про нашу Марию ни слова и не сказала.
— То есть что, получается, в корпусе есть еще один метис?
— Вот это вряд ли — сама же Муравьева с Оши его наверняка бы вычислили. Про Николаева, вон, Мария в Канзасе сразу все поняла.
— Да, наверное… — задумчиво кивнул я. — Но лучше все же у самой Машки уточнить.
— Так я и уточнила. Клянется, что нет больше в Федоровке метисов.
— Ну, тогда не знаю… — развел я руками. — Хотя… — пришла мне вдруг в голову нежданная мысль. — В последнее время Тереза что-то зачастила в увольнение — благо отпускают. Ходит в город одна. При том, что ни родственников, ни знакомых у нее, вроде как, в Москве нет. То есть не было. Может, встретила кого — и не поняла, что метис…
— Или наоборот, поняла, — заметила Воронцова.
— Или так… Хотя стоп! Нет, ничего не сходится. Взломав, метис, по идее, должен был ее сразу же бросить, — сообразил тут я. — У Ма… У одной нашей общей знакомой всегда было только так.
— Возможно, и бросил.
— А она, типа, переживает, но держит в себе — и только во взгляде тоска пробивается?
— Почему нет? Впрочем, есть еще одно возможное объяснение, — понизив голос — несмотря на маскировку — заявила Милана. — Только, по мне, так лучше уж подозревать метиса…
— Ты это о чем? — тон ее как-то уж совсем мне не понравился.
— Фон Ливен же у нас — прирожденная целительница. А за этой братией, говорят, водится один порок. Случается, они как бы сами себя взламывают — только это у них по-иному называется — и корректируют себе психоэмоциональный фон. Обретают этакое фальшивое счастье, на первый взгляд неотличимое от настоящего. Своего рода дурман. Потом, правда, происходит откат. Можно его перетерпеть — и тогда со временем все придет в норму — но велик соблазн тупо вмешательство повторить. Правда придется усилить воздействие. Соответственно, острее затем проявятся и последствия. И так раз за разом, все глубже в омут.
— Что за чушь? Самого себя же нельзя исцелять! — дослушав собеседницу, недоверчиво заметил я.
— Во-первых, в принципе такое возможно — но при совпадении массы условий, которые далеко не всегда удается соблюсти. А во-вторых, это и не исцеление. Скорее наоборот.
— Ну, тебе виднее, — пробормотал я.
Основы целительства были той редкой учебной дисциплиной, к которой у меня ну совсем не оказалось таланта. При разделении кадетов-первогодков на группы — сильную, среднюю и слабейшую — я, к собственному стыду, угодил здесь в компанию записных лузеров, да и в оной на общем фоне отнюдь не блистал. Единственным шансом вовсе не завалить предмет было теперь для меня написание курсовой теоретической работы, которую, к слову, предстояло сдавать уже через пару дней, а у меня там, что называется, еще и центаврус не плакал.
Воронцова, кстати, по части целительства тоже духов из астрала за шкирку не хватала, но все же худо-бедно ухитрилась пробиться в не столь позорную группу середнячков. А вот Тереза была абсолютно лучшей на потоке, исправно принося в командную копилку «жандармов» призовые баллы.
— Виднее, не виднее, но если я вдруг права, фон Ливен нужно спасать, и срочно — пока преподы не дознались, — проговорила между тем Воронцова. — Вот только со мной молодая баронесса откровенничать, увы, не станет. А у тебя, может, и прокатит. Так что тебе, чухонец, и ману лить.
— Если б все было так просто, слил ману — и готово… — проворчал я.
По-любому, в главном Милана была права: Тереза фон Ливен — это моя ответственность. Как манница и как «жандарм» в конце концов.
Увы, разговоры по душам — не мой конек, но другого выхода нет.
— Ладно, подумаю, как это поаккуратнее провернуть, — рассеянно кивнул я, смирившись с неизбежным.
На том мы с молодой графиней и порешили — пришло время встать в строй: вот-вот должен был явиться по наши души милашка Чубаров.
Глава 4
в которой я жму руку истукану
Первым — и единственным — учебным занятием у нас сегодня значились проблемы магической практики. На этой неделе, заключительной в учебном семестре, если не считать венчающего его полевого выхода, часами в классе и на полигоне нас подчеркнуто не перегружали — предполагалось, что высвободившееся время мы потратим на завершение курсовой теоретической работы. Не знаю, возможно, кому-то из кадетов и впрямь оставалось внести в свое сочинение лишь какие-то финальные штрихи, а вот я дотянул до последнего, толком еще даже с темой не определившись.
Ваять труд мне предстояло по основам целительства (как я уже упоминал, за отсутствием нужных способностей, иного способа разделаться с этой дисциплиной у меня попросту не имелось), и сперва я думал убить одним выстрелом двух зайцев — взять за основу своей курсовой позаимствованную в лазарете книгу о реабилитации холопов после снятия с них печатей — которую так или иначе собирался прочесть из-за Светки. Но не тут-то было: как оказалось, все многословие сего толстенного талмуда в итоге сводилось, в общем-то, к одной простой мысли: вернуть бывшему холопу утраченную личность — задача для целителя практически нерешаемая. Принять это как истину я был категорически не готов — вот и дотянул с теоретической работой до последнего.
Теперь, после выздоровления Каратовой, можно было бы, конечно, с общепринятым мнением и поспорить, но, чтобы сделать это аргументированно, мне пришлось бы раскрыть роль в случившемся Оши. Ясное дело, выдавать преподам фамильяра Муравьевой я бы нипочем не стал.
Так или иначе, с курсовой нужно было что-то решать, но, увы, никаких прорывных идей на ее счет у меня пока не имелось. С другой стороны, Захар Сколков, делясь опытом собственного первого курса, поведал мне как-то, что свою теоретическую работу он тогда наваял за ночь — аккурат накануне срока сдачи. То есть, по его меркам, времени у меня еще было более чем достаточно — целых две ночи, не считая двух почти свободных от уроков дней.
Если же прикрыть глаза на досадную загвоздку с курсовой, к концу семестра я, можно сказать, подъезжал на волне успеха. В командном зачете мои «жандармы» уверенно шли на первом месте, опережая ближайших преследователей — отделение Ясухару — почти на двести призовых баллов. Ну а «воронцовцы» нынче числились в безнадежно отстающих, но это и понятно: после потери Татарчука их осталось всего одиннадцать против наших с Тоётоми полных дюжин — никакой замены погибшему в Миланином шкафу кадету подобрано не было. Поняв расклад, мы с японцем даже ходили к Корнилову, предлагали ввести для набранных куцым первым отделением баллов некий повышающий коэффициент — дабы уравнять шансы — но поддержки наша инициатива не получила.