— Вы написали записку? — спросил он.
На меня накатила паника.
— Не смог придумать…
— Сейчас самое время.
Я извлек ручку, приложил листок к скату свинцовой крыши и быстро накарябал записку. Поначалу она показалась мне бессмыслицей, но чем больше я о ней думал, тем уместнее она мне казалась. Смерть разгрыз конфету, глянул в записку, сунул ее в задний карман.
— Мило, — сказал он.
Мы миновали парочку по пути к лестнице, и мысли мои вновь понесло прочь.
Я сомкнулся в поцелуе. Моя возлюбленная и я были одним человеком, мы соединились лбами, носами и ртами, плечами, ладонями, грудями, пахом, бедрами и стопами. Нас поглотил поцелуй, он повелевал нами, и мы боготворили друг друга столь полно, и телом, и умом, что стали единым духом, одним восторгом.
И я вспомнил вкус.
Наши рты были как апельсин. Языки — мякоть. Губы — податливая, восковая кожица.
Добрались до подножья лестницы. В билетной будке никого, но сбившаяся в группы толпа запруживала почти всю пешеходную зону. Смерть велел мне подождать, протиснулся сквозь публику по краю сборища и, словно хамелеон, слился с окружающей средой. Я лишь позже осознал, что он отправился спрятать мою записку на теле женщины.
Вернувшись, он задал мне вопрос:
— Как ее имя?
— Ее имя? — эхом отозвался я.
Он кивнул.
— Лайка, — сказал я. — Как первую собаку в космосе.
Меньше чем полдня назад мне было безразлично все, кроме моего личного окружения. Теперь же то, как быстро мы прекратили жизнь женщины, о которой мне были известны лишь разрозненные факты, чье имя не упоминали вплоть до сего мига, глубоко потрясло меня. Думая о ней, я видел лишь растекающуюся лужу крови, сплющенную голову, пустые глаза, треснутый череп, вывернутые конечности. Агентство определяло ее исключительно как клиента, но для меня она была большим… И, оборачиваясь на происшедшее, я вижу в пережитом чувстве то, что не смог выразить сразу: я начал сомневаться, разумно ли поступил, подписав договор.
Помню записку, которую я сочинил, и пожалел, что не придумал ничего осмысленнее, ничего свойственнее ей лично. Выжал всего одно слово:
Жаль.
Мы поели в угрюмой бургерной в сотне ярдов от колокольни, с видом на дорогу, ведшую к нашей машине. Голод — та сторона существования, по которой я не скучал, пока был покойником, и робкое возвращение этого чувства при виде жирного подгоревшего стейка оказалось чрезвычайно нежеланным. За четыре часа, понадобившиеся Смерти, чтобы поглотить три стейка на косточке, пять порций толсто порезанной картошки, шоколадно-ореховое сандэ, банановый сплит и бессчетно добавок кофе, он почти не разговаривал, но поинтересовался, отчего я съел лишь крошечную часть моей порции, прежде чем попробовал ее сам.
— Мне текс-мекс никогда не нравился, — объяснился я.
— Что ж вы за ходячий такой? — спросил он.
Если честно — так себе. Даже среди неупокоенных я не выделяюсь. Не склонен к насилию, относительно сентиментален и к плоти меня не очень тянет — хоть к живой, хоть наоборот. Но даже если б тянуло, есть все равно не хотелось бы.
К концу обеда, после того, как толпа, «скорые» и полиция растворились, Смерть заплатил по счету (без чаевых), и мы побрели к машине. Он отлепил парковочную квитанцию от лобового стекла, порвал ее и дернул с места в карьер. Быстро заскочив в «Канцелярский мир» и прихватив там пять упаковок простой белой бумаги для принтера, лазерный картридж и сувенирную ручку, мы вернулись в Агентство. Если не считать того, что Смерть постоянно напевал себе под нос необычайно замогильную мелодию, а также отметил, что так много съел в обед, потому что очень мало употребил на завтрак и ужин, его, похоже, устраивало перемещаться молча.
Он воткнул машину задом между белым «ситроеном-2-си-ви» и черной «фиестой», заглушил мотор, прекратил петь, вышел, захлопнул дверцу и удалился. Все было проделано с гладкостью и скоростью старинной привычки, однако Смерть, казалось, что-то заботило. Я на миг задержался в машине, а затем последовал за ним.
Наступил ранний вечер, солнце скрылось за домом. Я подумал, что, должно быть, сейчас позднее лето, но, пролежав так долго под землей, уверен я не был. Покойник, естественно, не замечает смены времен года — для него все дни, месяцы и годы одинаковы.
Долетавший смех заманил меня в контору, где Глад, Мор и Дебош слушали рассказ Смерти о событиях дня. Когда я вошел, Мор не смог подавить ехидный смешок.
— Что смешного? — спросил я.
— Ничего, — ответил он. Взгляд его желтушных глаз проехался по моему сверкающему синему костюму, и Мор хмыкнул.
— Как кровоподтек?
Мой вопрос ему, похоже, доставил искреннее удовольствие.
— Растет не по дням, а по часам — и расползается по спине. — Он принялся задирать футболку. — Желаете поглядеть?
— Может, погодя.
Смерть метнул ключи от машины Дебошу, пояснил вкратце:
— У меня в багажнике бумага. Забери.
Дебош раздраженно хмыкнул и покачал головой, но послушался. Выбрел вон из комнаты, сшибив по дороге кофейную чашку. Смерть подобрал ее и поставил на стол, рядом с шахматной доской. Затем повернулся ко мне и спросил, не надобно ли мне чего.
Мне надобно было подтверждение, что я свою работу выполнил сообразно; мне надобен был переводчик, чтобы я начал понимать свой новый мир; мне надобно было знать, как именно я умер — но превыше всего мне надобно было отдохнуть, о чем я ему и сообщил.
Он кивнул.
— Я вас провожу в комнату.
Мы отправились к двери, но нас перехватил Мор — тошнотворная ухмылка раскроила ему прыщавое лицо.
— Не забудь: нам надо забрать продукты из Лаборатории. Прежде чем поедем в центр.
— Сделаем, — ответил Смерть.
Мы двинулись по главному коридору, свернули за лестницей направо в узкий проход, миновали его, очутились в следующем узком коридоре, вновь свернули направо и устремились к последней двери слева.
Смерть извлек из кармана золотой ключ и повернул его в замке.
— Ключ — идея Шефа, — пояснил он. — Первые несколько ночей будем вас тут запирать. Вам так будет уютнее. — Дверь открылась в средних размеров угловую спальню, с двумя окнами — в торце и на задах дома. Мебели немного: потертое кресло «Барка»[5] в ближнем левом углу, двухэтажная кровать у левой стены, письменный стол под торцевым окном впереди, платяной шкаф в дальнем правом углу, стол со стулом у дальнего окна и устрашающий кактус-молочай справа от двери. — Как видите, у вас будет сосед. Комнат не хватает, увы. — Он улыбнулся и утешающе похлопал меня по спине. — Короче, завтрак примерно в восемь. Приходите в контору, как будете готовы.
На письменном столе стояла старая пишмашинка «Синяя птица»[6]. Рядом с ней — белая ваза с мертвыми красными розами.
Мне как покойнику никакой нужды различать хороший и дурной вкус, дрянь и качество не было. Я утратил всякую склонность к различению, считал все одинаковым. В результате, глянув на артексный потолок, на белый ворсистый ковер, покрывало в красно-черную диагональную полоску, обои в цветочек и занавески в тон, стол из формайки с переносным телевизором и синюю стеклянную статуэтку лебедя, я не смог решить, нравится мне мой новый дом или нет. Он будоражил сильнее и выглядел необычнее гроба — и сообщил мне сильное чувство чего-то знакомого, из прошлого, — но глубинно это было не мое.
Я смутно осознал, что Смерть закрыл дверь и повернул ключ в замке. Мило: от этого простого звука мне стало очень безопасно. Я подошел к дальнему окну. От протяженного луга в низине и вечернего солнца меня отделяли канал и железнодорожные пути.
Я вернулся к кровати и лег на нижнюю койку. Я, конечно, знал этот город — но не смог вспомнить, как он называется.
Погружаясь в сон, наконец-то наедине с собой и в безопасности, я отплыл к теплым, неспешным дням моего детства, в родительский дом. Я поднимался по лестнице на первый этаж, глазея на мягкий, украшенный цветами ковер под ногами, считал ступеньки, миновал старые напольные часы на лестничной площадке, прислушиваясь к ленивым колебаниям золотого маятника, а затем нажал на деревянную ручку двери в кабинет отца и пробрался внутрь. Входить мне не запрещали, но нагло лезть в столь священное пространство казалось почему-то непочтительным.
Я был единственным ребенком, а кабинет — лучшим местом для моих развлечений. В нем имелся старый письменный стол, где мой отец хранил инструменты и всякие мелочи своего хобби, обернутые в голубую бархатную тряпицу: он в свободное время чинил часы. Были там и картины, и наборы для живописи — альбомы с вырезками, фотоальбомы, газеты и блокноты, всякие диковины и цветы в горшках… А еще там хранились десятки настольных игр, вечно наваленные горой у стены. Помню, однажды целое лето сам учился играть в шахматы.
Но самое главное — вся комната была заставлена вдоль стен книжными шкафами, от пола до потолка, а в них — сотни книг всех мастей и размеров. По многу часов проводил я в тиши уединения, листая том за томом правды и выдумки, впитывая все, что попадалось на глаза: науку и искусство, истории и факты, очерки и байки. Иногда, если отец работал допоздна, я влезал с ногами к нему на стол и доставал до самых высоких полок, где он хранил детективы. Думаю, он поставил их там из предосторожности, поскольку эти книги описывали взрослый мир, но меня не столько увлекали секреты взрослых, сколько тянуло брататься с преступниками и помогать сыщикам распутывать дела.
Сейчас кажется, будто большую часть юности я увлеченно создавал и населял свой внутренний пейзаж тайн и загадок. Делился мудреными знаниями и предавался меланхолическому созерцанию с Шерлоком Холмсом, обменивался крепкими шуточками с Сэмом Спейдом и Филипом Марлоу, ошивался по Бродвею с потешной шпаной Деймона Раньона, пил чай из фарфоровых чашек с мисс Марпл… С Эркюлем Пуаро мы, впрочем, так и не поладили. Я еще ребенком счел его слишком самодовольным.