— Виктор Иванович! Как вам не стыдно!
Я вздрогнул, должно быть, сильно побледнел и стал лепетать, заикаясь:
— Пуговица у меня оторвалась. Нитку с иголкой искал у вас… Честное слово, без всякого умысла стал читать вырезки. Карикатуры, по правде сказать, заинтересовали. Я ведь тоже карикатурист в своем роде…
— Эх, Виктор Иванович, а я-то в вас души не чаяла.
— Да что ж я такого сделал, Анна Дмитриевна? Вы мне весь дом доверяете, а тут всего лишь иголка с ниткой…
— Ну и что же вы там прочли? — спросила Анна Дмитриевна.
— Да не успел еще прочесть. Я только ящик открыл, как вы вошли…
По мере того как я лгал, Анна Дмитриевна успокаивалась, так, по крайней мере, мне казалось. Потом вдруг повеселела и ни с того ни с сего заключила:
— А может быть, это все и к лучшему. Я столько натерпелась в последние годы моей жизни, что и не разберу иной раз, где хорошее ожидать, а где дурное. Давно хотела рассказать вам о моем муже…
Она не закончила фразу: в дверь постучали. На пороге стояла одноглазая женщина.
— Дай треху, Митревна! — хриплым голосом сказала она.
— Да нет у меня ни копья, Зин. Получу пенсию, сама принесу.
— У меня есть, — сказал я, протягивая три рубля серебром.
Нечасто бывает так, чтобы тебя обдавали теплом из единственного глаза.
Когда просительница ушла, моя хозяйка сказала:
— Зря вы ей дали. Повадится — спасу не будет.
Ночной разговор
Вечером отключили свет, и Анна Дмитриевна поднялась ко мне со свечой. Поставила свечку в литровую стеклянную банку. Присела.
— Вы уж меня извините, что я на вас так накинулась. Секрета тут никакого нет. Мой муж попал в самое пекло этой проклятой войны на Кавказе. У него было доброе сердце. Он и своих солдатиков хотел кормить хорошо. А на какие шиши? Вот и приходилось крутиться, продавать оружие.
Я молчал.
— Да и чеченцев жалел. Понимал, что они за свою свободу сотни лет борются. А как поизмывались над ними в сталинские времена. Я думаю, как же это за двадцать четыре часа выселить весь народ и какую совесть нам, русским, надо было иметь, чтобы захватить чеченские дома, пользоваться их посудой, бельем, утварью. В некоторых домах еще супы чеченские в горшках не остыли, а новые хозяева тут как тут. Помните у Приставкина… Да что там романы… Сама была свидетельницей такого безобразия. Плач детей, вопли женщин, слезы, крики мужчин — подобное и у фашистов не всегда случалось… В нашей квартире пряталась женщина с ребенком. Кто-то донес. Мать мою избили, а эту чеченку с ребенком так поколотили, что она не смогла идти сама, — звери! Я бы на месте чеченцев никогда бы не простила русским такие надругательства…
Я погладил руку Анны Дмитриевны.
— Доброе у вас сердце.
— Моего мужа убили… Вы думаете, я знаю, кто его убил?
В дверь снова постучали. Анна Дмитриевна приоткрыла занавеску.
— Опять Зинка. Я же вам говорила…
"И смерть идет по следу, как сумасшедший с бритвою в руке…"
Эти слова поэта Арсения Тарковского, как навязчивый мотив, преследовали меня с первых дней трагической кончины моей мамы. Она бы не умерла, если бы не Жанна, которая настойчиво внушала мне:
— Она нас с тобой переживет. Пойди, пойди пожалей мамочку, пусть она надо мной поизмывается…
— Я у нее под подушкой вот что нашел. — Я показал Жанне бутылочку с уксусной эссенцией.
— Пугает, зараза…
Яростная ненависть мамы к Жанне наметилась с первых дней моей женитьбы. Поначалу мать вроде бы смирилась: "Делай что хочешь, только меня оставь в покое". В первые месяцы даже началась какая-то дружба, а потом и мать, и Жанна точно с цепи сорвались. Дело дошло до драки, и Жанна со слезами на глазах кричала:
— Я за себя не ручаюсь! Уйми свою мамочку.
Я пытался поговорить с матерью, но та, точно невменяемая, вставала на дыбы:
— Она не человек. Она меня на тот свет хочет отправить! — и в слезы. — Господи, спаси мою душу грешную, избавь меня от змеи проклятой, научи моего дурака уму-разуму.
— Мамочка, успокойся. Давай жить по-человечески.
— С кем жить? С этой сучкой?
— Не оскорбляй мою жену!
— Да какая она твоя! Переспала с половиной города. Послушай, что люди говорят…
— Прекрати!
— Не хочешь слушать, посмотри ее фотографии. Даже с собаками целовалась. Подобной гадости сроду не видела. Надо же быть таким дураком, чтобы не замечать ничего…
— Послушай, у тебя отличные условия: отдельная комната, врачи хорошие лечат. Успокойся…
— Не успокоюсь. А свою отдельную комнату заткни себе в з…! Ишь, нашли выход: отделили меня, заперли в клетку. На черта мне нужна отдельная комната со всеми вашими врачами и заботами!
— Прошу тебя…
Просить, упрашивать было бесполезно, она еще больше распалялась, выискивая самые грязные слова, чтобы оскорбить Жанну, меня и всех, с кем я общался.
В таких случаях я убегал из дому, но и за его пределами не находил покоя. Пытался поговорить с Жанной: "Пойми, она мать моя…"
— А я кто? Половая тряпка? Об меня можно ноги вытирать? Сумасшедшая старуха на голову села, а он, видите ли, нюни распускает…
— Что же мне делать?
— Выдать надо ей как следует!
— Что значит выдать?!
— А то и значит…
Однажды я пришел домой и застал мать за странным занятием: она привязывала веревку к водопроводным трубам под самым потолком. Увидев меня, даже не смутилась, а с какой-то странной улыбкой произнесла, обращаясь ко мне:
— Не могу закрепить веревку, и петля не получается…
— Мамочка! — я обхватил ее тело, стащил со стула, уложил в постель. — Ради бога, не делай ничего такого…
— У меня, сыночек, теперь только один выход. Ты забрал уксусную эссенцию и правильно сделал. Я боюсь остаться калекой… Помоги мне…
— Мамочка…
В это время вернулась Жанна.
— Ну вот, идиллия: сыночек с мамочкой обнимаются…
— Жанна, прекрати. — Я сказал Жанне, что надо срочно обратиться к психиатру.
— А я тебе говорю, что она дурачит всех. Она здоровее нас с тобой, вместе взятых. Скорее мы в психушке окажемся, чем она…
Но психиатра я все-таки вызвал. Его вывод был однозначен: вряд ли удастся спасти мать. Налицо полный распад личности, у нее навязчивая идея…
— Что же делать?
— Постарайтесь обеспечить необходимую безопасность. Уберите все лекарства, воспламеняющиеся вещества, забейте окна…
— Ну не решетки же ставить?
— Может быть, и решетки… Понимаете, процесс распада личности необратим. Постарайтесь создать более или менее спокойную атмосферу в доме…
Я старался, как мог. А тут, как назло, в нашем многоквартирном доме смерть за смертью: два самоубийства и один поджог: погибла вся семья — муж, жена, ребенок. А случилось это так. Муж с женой пригласили в гости своего одноклассника, оказавшегося и без квартиры, и без семьи, и без работы. Выпили. Пообещали помочь однокласснику, но тот вдруг полез в бутылку, стал доказывать, что он должен был жить так, как его бывшие друзья, потому что он по всем статьям лучше их. Ему почти не возражали, это еще больше распалило их прежнего друга. Он схватил нож и наотмашь ударил сначала мужа, а затем жену. Заплакал четырехлетний мальчик, он и его убил. А затем поджег квартиру и ушел.
Моя бедная мама особым образом отреагировала на этот странный случай:
— Так им и надо. А то совсем обнаглели: дача, машина, заграница. Бог все видит… — и столько злобы сверкало в глазах матери, что я подумал: "Откуда это у нее?" Откуда вообще берутся эта дикая беспросветная ненависть, озлобленность у людей?
Каждый день превращался для меня в пытку. Всякий раз, вбегая в квартиру, я в тревоге заглядывал в мамину комнату: жива и слава богу! Жанна со мной почти не разговаривала. Приходила поздно, уходила рано. Все шло к страшному завершению, которое не заставило себя ждать. На Новый год нас пригласили соседи этажом выше. Я сказал Жанне: "Давай и мать захватим, пусть посидит в уголочке…" Эх, Жанна как вскинулась: "Это мой любимый праздник, ты и его хочешь отравить…" Когда в третьем часу ночи мы вернулись домой, мамы в живых уже не было: она выбросилась с шестого этажа, замотав голову оренбургским шерстяным платком. Так и лежала на снегу, сжавшись в комок. Тогда впервые меня стали подозревать в убийстве собственной матери. Участковый, затем следователь и судмедэксперт допрашивали меня как главного виновника смерти. Я объяснял, что не выходил из квартиры моего соседа, на что, впрочем, сосед возразил: "Как же, выходил, Аркашка напротив постучался, и мы к нему на пяток минут заскочили, хватили по рюмашке и назад к себе…"
— Зачем же скрывать такого рода факт? — спросил следователь.
— Я не скрывал. Я просто забыл.
Допросы, обследования, расследования длились почти до утра. Утром я поехал в морг, нашел мать и проплакал у ее тела до тех пор, пока сторож не выпроводил меня вон и не отвел к поджидавшему на улице таксисту…
А на похоронах Жанна вела себя как любящая и покорная невестка, плакала, была внимательна ко мне и ко всем гостям. Со мной же что-то случилось непонятное, какой-то сдвиг произошел в моей душе, хотелось реветь, а слез не было, душа наполнилась пустым холодным безразличием.
Жетон на обратный путь
Моя тетка сразу после похорон перед самым своим отъездом сказала:
— Смотри, не расходись с Жанной.
— Откуда ты взяла это?
— Знаю. Еще не известно, как каждый из нас кончит в этой жизни. А Жанна любит тебя…
Я, возможно, и не расстался бы с Жанной, если бы не "Сиреневые тетради". Об этих тетрадях я узнал в первый же день нашего знакомства, которое до сих пор остается для меня таинственной загадкой. Тогда мне позвонил мой старый приятель Бакшеев:
— Приходи в гости. Ты увидишь восхитительную женщину, которая очень скоро будет моей женой.
Не успел я переступить бакшеевский порог, как ощутил в груди необъяснимое волнение: на меня глядела синеокая фея. Все, что может быть загадочно-очаровательного в женщине, было в ней: глаза светились волшебным теплом, полные большие губы чуть приоткрыты, точно демонстрируя мне жемчуг зубов, роскошные каштановые волосы тяжело покоились на обнаженных загорелых плечах. На ней был прозрачный из тонкого крепдешина батник, а талия настолько узка, что казалась скорее произведением искусства, нежели частью человеческой фигуры.