Взяв у него чистый бланк и торопливо написав: «Возвращение абсолютно невозможно. Роман решающей стадии. Ники», я вернулся к Монике.
— Не беспокойся, я заставлю ее отказаться от этой мысли.
Мы обнялись. Но праздничное настроение исчезло. Я чувствовал: надвигается что-то трагическое. Мы забыли о кофе.
А еще через несколько часов стук в дверь возвестил о новой телеграмме.
«Ужасно жаль дорогой. Объяснять слишком сложно. Настаиваю немедленном возвращении. Любящая мама».
Я пробормотал «ничего не поделаешь» и заказал билет на вечерний самолет. В мрачном зале ожидания я заключил Монику в жаркие объятия.
— О, Моника, я вернусь, клянусь тебе. Я постараюсь как-нибудь выкрутиться…
Потом появился автобус. Весь путь до Орли я думал о Монике. Но когда самолет пересек половину Атлантики, лицо Моники стерлось у меня из памяти и его место заняло лицо матери. «Она не стала бы зря посылать телеграмму, — подумал я. — В чем дело: Норма и ее смерть?»
Неожиданно все мои заботы показались ничтожно мелкими. Мать попала в беду. Она нуждается во мне.
Глава 2
В аэропорту Лос-Анджелеса меня никто не встретил — ни мать, ни Пэм, ни даже Джино, на которого, помимо всего прочего, были возложены обязанности шофера. Я подождал немного, а потом взял такси и отправился в Беверли-Хиллс, где мы снимали особняк в итальянском стиле. Его сдал матери один писатель-продюсер. Сам хозяин сейчас находился в Бирме и был занят описанием жизни не то Неру, не то Будды, не то Марко Поло. Многие годы мать собиралась купить собственный дом, но так этого и не сделала — ближайшие друзья всюду предоставляли ей палаццо и виллы, особняки и огромные дома, а она не решалась отказать из боязни обидеть.
В такси я развернул газету, купленную в аэропорту, но не нашел там ничего особенного, кроме объявления, что похороны Нормы состоятся в пять часов. Да еще Летти Лерой спрашивала: «Не разразится ли скандал?», что могло иметь отношение к кому угодно.
Подъехав к дому, я обнаружил, что у меня нет денег расплатиться с таксистом — забыл разменять чеки в аэропорту. Я велел шоферу подождать и бросился в дом.
В мраморном холле, со всей обстановкой, похоже, вывезенном из Европы, у статуи голого бородастого мужчины возле бассейна с золотыми рыбками сидела незнакомая мне девушка. Она разговаривала по телефону.
— Нет. Мне очень жаль, но миссис Руд сейчас не может подойти… Да, да, конечно, она придет. Норма Дилэйни была ее лучшей подругой. Да, да, конечно, она убита горем.
Я подошел ближе. Девица была молода и хороша собой: зеленоглазая, с роскошными рыжими волосами, рассыпанными по плечам, как у Кэрол Ломбер, которой она, несомненно, подражала. Я воспринял все эти детали беспристрастным взглядом — разве теперь до рыжих калифорниек?
— Ссудите меня, пожалуйста, пятью долларами, — сказал я, когда она положила трубку.
Девица внимательно посмотрела на меня холодными зелеными глазами.
— Вы, должно быть, шутите?
— Внизу ждет такси.
— А почему бы вам не попросить больше? Чтобы уж сразу обеспечить себе и ужин…
И тут я понял, что она мне не нравится. Нет ничего хуже девушек, возомнивших себя умными и самостоятельными.
— Может, бросим состязаться в остроумии? Я — сын Анны Руд.
— О, — сказала она, — в таком случае вы получите деньги.
И протянула мне пятидолларовую бумажку, которую достала из своей записной книжки.
Снова зазвонил телефон. Я заплатил таксисту и вернулся с чемоданом в холл. Девушка бросала в бассейн золотым рыбкам корм из металлической коробки. Она подняла голову и явно скептически осмотрела меня с головы до ног. Но, спасибо Монике, взгляды таких красоток меня более не волновали.
— Так вы и есть тот божественный сын, который пишет божественный роман в Париже?
Я пропустил ее вопрос мимо ушей.
— Где все?
— Если под всеми вы подразумеваете свою мать, то она наверху. — Девица мило улыбнулась. — А поскольку вы явно изнываете от любопытства, вам будет интересно узнать, что я — новое приобретение. Прелесть Шмидт, секретарь секретаря, подруга золотых рыбок.
— Прелесть?!
— В год моего рождения в низших кругах общества Сан-Бернардино имя Прелесть было самым распространенным. Хотите что-нибудь заметить по этому поводу?
Когда я уезжал, здесь работала девушка, помогавшая Пэм. Ее звали Бернис. У нее был хронический насморк и больной отец.
— Что случилось с Бернис? — спросил я.
— Ее уволили два месяца назад. А я — новая метла.
Зазвонил телефон. Она взяла трубку.
— Доброе утро. Резиденция миссис Руд. Нет, боюсь, это невозможно… Никаких комментариев… Нет. — Она бросила трубку и повернулась ко мне. — Я обожаю этот дом. Всю жизнь мечтала отвечать по телефону: «Никаких комментариев».
Было ясно, что звонившие интересуются самочувствием матери. Я и сам волновался, но мне не хотелось обнаруживать беспокойство перед одной из тех современных девиц, которых хлебом не корми, только дай сунуть нос в чужие дела. И уж, конечно, не перед этой «метлой».
В противоположном конце холла был еще один бассейн, и Прелесть Шмидт перешла к нему, перетащив с собой телефон.
— Мои ноги, — пробормотала она. — Эти рыбы загонят меня в гроб.
«Ничего-ничего, голубушка», — злорадно подумал я и, подхватив чемодан, побежал наверх.
Мы так часто меняли дома, что я мог бы заблудиться в любом из них. Комнату матери я нашел только потому, что дверь была полуоткрыта, и я заметил розовую стену. В какой бы дом мы не въезжали и сколь бы непродолжительным было там наше пребывание, мать прежде всего отделывала свою комнату в розовый цвет. С безрассудной опрометчивостью, которая была всем известна, она тратила тысячи долларов на благоустройство домов своих друзей, и мне иногда казалось, что это — одна из причин, почему они так охотно предлагали ей свои жилища.
Я на мгновение остановился перед дверью, испытывая те же чувства, что всегда, когда долго не видел мать: смесь волнения и беспокойства, как будто мне было девять лет и я что-то натворил.
Мать лежала в постели. По крайней мере, называлось это «постель». Однако практически она была размером с площадку для бадминтона, вся заваленная газетами, письмами, записными книжками, телефонными аппаратами и корзинами с цветами; тут же стоял поднос с завтраком. И посреди океана предметов восседала маленькая, но господствующая над всей этой вакханалией женщина — моя мать. Она была полностью одета: черные брюки, розовая блузка и очки в алой оправе. В руках у нее был какой-то сценарий. Она вопросительно взглянула на дверь, как делала всегда, когда слышала посторонний шум, но тут же сбросила очки и улыбнулась.
— Ники, дорогой!
Мать протянула ко мне руки, но кровать, разделявшая нас, была столь велика, что, даже прыгнув к ней, я не сумел дотянуться до ее руки. Мы поползли по постели навстречу друг другу и наконец сумели обняться.
— Мой дорогой бедняжка! «Возвращение невозможно, роман завершающей стадии»… Ну и как он? Надо полагать, божественная девушка, а?
И хотя я достаточно изучил мать, ее слова резанули слух. Не хотелось, чтобы с ее тренированных уст сорвалось имя Моники. Вместо ответа я перешел в контратаку:
— Почему ты ничего не объяснила мне? Что случилось?
— Но, Ники! — Мать широко раскрыла глаза и ноздри ее дрогнули. — Во Франции знают о бедной Норме. Сегодня ее похороны.
Я посмотрел на нее, пытаясь угадать ее мысли. Неужели я вырвался из объятий Моники только для того, чтобы участвовать в похоронах Нормы? «Анни Руд с сыном на могиле старой подруги».
— Только и всего? — с облегчением спросил я, впрочем, не скрывая раздражения.
— Только и всего? — Мать была шокирована. — Как ты можешь быть таким циничным? Ты молод, а ведешь себя как бесчувственное животное. Норма была нашим другом, нашим старым другом. А когда друзья падают с лестницы и ломают себе шеи, это не «только и всего». Это трагедия. Запомни, бессердечный мальчишка.
— Я только думал…
— Что ты думал?
— Что могло случиться что-то еще. Я имею в виду, если репортеры и сплетники пронюхают насчет Ронни и тебя…
Я ожидал взрыва, но, как всегда, недооценил мать. Она только задумчиво улыбнулась.
— Пронюхают! Какое вульгарное слово. Ты набрался таких выражений в этой случайной английской школе. Пожалуй, я ошиблась, послав тебя туда учиться. Дорогой мой, если бы ты был старше, то знал бы, что отношения между мужчинами и женщинами не всегда бывают страстными. Ронни испытывает ко мне нежное, совершенно естественное влечение…
— Репортеры достаточно взрослые, чтобы оценить это.
— …и благодарность, — закончила мать.
— А что по этому поводу думает Сильвия?
— По правде говоря, мой дорогой, Ронни, конечно, пал довольно низко. Мы все знали, что он мнит себя Казановой только потому, что волочится за разными «звездочками». Норма, кстати, когда-то была одной из них. Но разве можно порицать его? Это ягненок, который угодил в лапы волку! Сильвия Ла-Мани — самая опасная женщина в Голливуде, особенно сейчас, когда срок ее контракта истек, а техасские миллионеры больше не вьются вокруг нее, и ей приходится бороться за существование. Она положила на Ронни глаз и теперь из кожи вон лезет, чтобы затащить бедняжку к Алтарю и заставить подписать вместе с брачным свидетельством десятилетний контракт… Нет, дорогой, ты знаешь, я ненавижу вмешиваться в чужие дела, но не сидеть же сложа руки!
Самое ужасное в этих словах было то, что произносились они вполне искренне. Мать в принципе всегда была женщиной властной. Но она не считалась ни с временем, ни с удобствами, чтобы помочь друзьям. Во время их болезни она собственноручно готовила им обед, если у них были финансовые трудности, они расплачивались ее чеками, если они были несчастливы в браке, то утешились ее сочувствием и добрыми советами.
Забавно, что мать, отдающая всю свою жизненную энергию на исполнение роли Богини Секса на экране, никогда не сталкивалась с сексом в реальной обстановке и отказывалась признавать, что сама может влиять на чьи-нибудь чувства. Когда мужчины, вроде Ронни, рассчитывая на сочувствие, пытались ее расшевелить, она непонимающе смотрела на них и уходила.