— Где же «один ваш хороший друг»?
Боря показал рукой на меня:
— А вот он.
Я думал, что Нина, фыркнув, убежит. Но она только протянула неопределенно: «А-а-а…» — и осталась стоять. Оказалось (это мне уже потом Борис рассказал), он написал и мне и Нине записки примерно одного содержания и в обеих упомянул про хорошего друга.
— Вот ваши билеты, — буркнул Боря и сунул мне в руку два билета. — Потом рассчитаешься.
Наши места с Ниной оказались рядом. А Боря с Тамарой сели в стороне, на другом ряду. Весь сеанс я боялся взглянуть на Нину. Не забыл полученный от нее урок в школе. Когда выходили из зала, она сказала:
— Что ты сидел, как истукан?
— Главное же кино, — ответил я.
Она попросила проводить ее до дому. Я пошел.
— Между прочим, ты всегда такой молчаливый? Вроде в классе разговорчивей был.
— Меня девчонки затюкали, — ответил. — Одна сидеть не захотела, другая требует, чтоб задачки за нее решал.
— Я уж теперь пожалела, что ушла с твоей парты. Этот Стасик страшный индивидуалист.
— А что ж ты тогда не захотела, чтобы я в драмкружке участвовал?
— А это ты сам виноват. Уж больно быстро спасовал. Я думала, ты отстаивать будешь свое право на роль.
В общем, выходило, что вся причина во мне. Такая у нее девчачья логика.
— Послушай, — сказала Нина, — давай к реке спустимся. Я очень люблю по набережной гулять. И так, чтоб никто-никто не отвлекал. С тобой это можно. А то я с одним мальчишкой ходила, так он болтливый оказался. Все говорит и говорит. Про всякую чушь. Сосредоточиться не дает. А еще я люблю вокруг парка, по тропке, в тишине. Один раз весь парк кругом обошла. Хочешь, со мной пойдем?
— Хочу.
— Мой папа называет это общением с природой. Он меня и приучил так гулять.
С того вечера я стал чаще получать от Бориса записки. Но иногда писал вовсе не он. Внизу стояло: «Нинель». Так Нина сама себя окрестила. Но это было очень похоже на ее имя, можно догадаться, если записка попадет в чужие руки. И она выдумала себе очень мягкое, нежное прозвище — «Аист». Мне понравилось. И я все чаще стал называть ее так. Не только в записках. Нина сердилась.
Я старался понять ее. И не мог. Кто она, друг или недруг? На днях Ольга Федоровна сказала: нужно бы навестить нашего физика, Федора Лукича. Все знали, что он болен.
— Хорошо, — согласился я. — После уроков мы с Ниной сходим.
— Нет! — вскочила Нина. — Лучше я со Светой пойду.
На перемене я спросил: чего она так вскипятилась? Она стояла у окна. Даже не повернулась, ответила:
— А ты хочешь, чтоб меня, как Светку, дразнили? Нет уж! Не дождешься.
В коридоре, как раз напротив нас, висела картина «Грачи прилетели». Она посмотрела на картину, на меня. И тихо так:
— Грачи… хорошие птицы… Ты будешь Грач. Согласен?
А через два дня в классе состоялась дискуссия: «В чем красота человека?» Мне показалось, что я выступил очень толково. А Нина встала и разбила меня по всем статьям. Хоть плачь, до того обидно. Классная руководительница осталась довольна дискуссией. А мне Боря на перемене сунул записку: «Многоуважаемый Грач! Не сердись. Так надо. Аист». Скажи, пожалуйста! Надо. Ей хорошо писать. Ее авторитет растет. А мой падает. А тут еще классная руководительница перехватила одну из моих записок. Хорошо, что я не подписался, а то пришлось бы распрощаться с Грачом.
И все же Ольга Федоровна вынесла вопрос о записках на классное собрание. Дескать, что же это такое, даже староста записочками на уроках перебрасывается, какой-то Аист появился. А тут Нина руку тянет. Говорить хочет. Ну, думаю, все: сейчас признается. А она набросилась на тех, кто сочиняет записочки: мол, отвлекают внимание, не дают сосредоточиться.
После уроков, когда шли домой, Боря сунул мне в руку бумажку: «Возьми, Грач!» Нет, она не лицемерила. И на уроках больше никогда не передавала записок. Только на перемене или после уроков. Через Борю. И все Грач да Аист. Стычки наши прекратились. Но ненадолго.
УЛИЦА ИМЕНИ УЧИТЕЛЯ
Все-таки как быстро летит время! Вот уже и легкий морозец покрыл инеем крыши домов, разукрасил косыми линиями зеркала луж. Мама послала меня в магазин за сметаной к обеду. Но в нашем гастрономе сметаны не оказалось. Пришлось идти дальше квартала на два. Я знал, что там есть еще «Бакалея». Новые дома стояли тут густо, вперемежку со старыми, деревянными строениями. Улицы были мне незнакомы, и я глазел по сторонам, вчитываясь в названия. Выскочив на узкую, чуть припорошенную снегом улочку, я вдруг застыл на месте, словно остолбенев. Как же я не знал и не видел этого раньше? На угловом доме висела продолговатая металлическая табличка, и на ней черным по белому было выведено: «Улица Учителя Богданова». И сразу вспомнилась Надежда Михайловна Богданова — наша учительница истории. Не родственник ли ее?
С Надеждой Михайловной у нас вышло, конечно, нехорошо. В классе ее любили. И не только потому, что обращалась она с учениками, как с равными, а уроки вела интересно. Она была заместителем директора по внеклассной работе. Готовила с нами спектакли, концерты художественной самодеятельности, устраивала туристические походы, собирала экспонаты для школьного музея. С ней мы даже не чувствовали себя школьниками. Маленькая, тоненькая, с очень живыми, острыми глазами на молодом, совсем девичьем лице, она вполне могла сойти за ученицу, если не нашего, то девятого класса. Ванька Родин был почти на голову выше ее. И когда он выходил к доске, то смотрел сверху вниз на молоденькую, неуютно чувствовавшую себя под нашими пытливыми взглядами учительницу.
Конечно, Ванька вчера не выучил урока и стоял теперь у доски с совершенно глупым видом, пытаясь за всяческими гримасами скрыть свое смущение. Этого ощущения какой-то робости и стыда, когда стоишь перед классом и не знаешь, что ответить на вопрос учителя, не удавалось, наверное, избежать ни одному ученику. Собственно, боялись мы даже не учителя. Страшно было показать себя неучем перед сверстниками, особенно перед девчатами, и тот, кто проваливался на уроке, пытался потом доказать свои способности и сообразительность, проделывая всякие фокусы во время перемены: пробовал ходить на руках или с первого раза попасть теннисным мячиком в открытое окно директорского кабинета.
Ванька в этих негласных соревнованиях тоже не преуспевал, а мнение девчат ему за последнее время стало особенно дорого, так как он одновременно ухаживал почти за всеми из них. Поэтому, вызванный к доске Надеждой Михайловной, он усиленно мигал своими темными навыкате глазами, подавал знаки висевшими, как плети, вдоль туловища руками и даже плечами, подергивая ими попеременно и так артистически, что в классе поднялся хохот. Надежда Михайловна строго глянула на класс, но в это время Ванька что-то промямлил, пытаясь сформулировать ответ, и она с любопытством повернулась к нему и даже постаралась напомнить, с чего бы можно было начать ответ.
— Так в каком же году произошло столь знаменательное событие? — спросила она, стараясь не обращать внимания на кривляние Ваньки и сдерживая себя.
Шут меня дернул в этот момент перебросить записку своему дружку Борьке. «Со второго урока сбежим в кино», — предлагал я. Собственно, это была шутка. Ни в какое кино мы не собирались, и я просто хотел немного позабавиться и пощекотать Борьке нервы. Записка не долетела до адресата и упала в проходе между столами на самой середке. Надежда Михайловна, конечно, увидела ее.
— Что это у вас там? — спросила она. — Опять записочка? Дайте-ка ее сюда. Я слышала, что в вашем классе особенно любят переписываться во время урока. Пора с этим кончать.
Она встала из-за стола и пошла между рядами столов, чтобы взять записку. Но я, наклонившись, сделал это быстрее.
— Дай сюда записку, — потребовала Надежда Михайловна, подойдя ко мне.
— У меня ничего нет.
— Как нет? Ты же поднял ее на виду у всего класса.
— Ничего я не поднимал.
— Вот же она в руке. Разожми кулак.
Пришлось отдать записку.
— Зачем же врешь? — Надежда Михайловна развернула записку. — И еще делаешь такие предложения. Если тебе неинтересен урок, можешь выйти из класса.
Про такие случаи говорят: нашла коса на камень. Наверное, так оно и было. Потому что я поднялся и сказал:
— Пожалуйста.
Я помедлил. Но Надежда Михайловна поторопила:
— Выходи, выходи. Что ж ты медлишь? Не мешай нам учиться.
Отступать было некуда, и я опрометью вылетел за дверь.
Далее события в классе развернулись вовсе не в мою пользу. Пока я пререкался с Надеждой Михайловной, Родин успел вооружиться достаточным количеством шпаргалок, чтобы без запинки ответить на первый вопрос. Надежда Михайловна осталась довольна, но попросила кое-что уточнить. Родин снова начал «плавать», требуя подсказки. Здесь я должен отвлечься и рассказать о том способе подсказки, который был разработан в нашем классе и которым часто пользовался Родин. Собственно, способ этот разработал не сам Ванька, а его «вассал», как мы все его называли, Саша Вычегнов. Странная дружба длинного Ваньки Родина и самого маленького ученика в классе — Саши Вычегнова началась, казалось бы, с пустяка. Ванька, как обычно, стоял у доски и моргал глазами, не в силах решить в общем-то пустяшный пример с десятичными дробями.
— Сколько же у нас получилось? — уже в который раз, теряя терпение, спрашивала математичка.
Ванька угрюмо молчал. Только глаза его бросали в класс стрелы-молнии. Дескать, подскажите же! Но математичка давно отучила нас подсказывать. У нее был изумительный слух, и, заметив, что кто-то пытается глухим шепотом вмешаться в ее разговор с вызванным к доске учеником, она тотчас же приглашала к доске шептуна, и редко кто возвращался на место без двойки в журнале. Потому-то так безнадежно угрюмо и стоял Ванька у доски. И неожиданно увидел, что Саша показывает ему два пальца.
— Сколько же у нас получилось? — уже насмешливо прозвучал вопрос учительницы. Все в классе знали, что эти насмешливые нотки в голосе не предвещали ничего хорошего, а означали лишь, что ученик сейчас будет отправлен на свое место, а в журнале против его фамилии появится жирная двойка.