— Рация не обнаружена, — подтвердил зам по разведке. — Полагаю, что «Загвоздик» будет выходить на связь в ближних деревнях. Там абверовцы наверняка подготовили для него связных, а может, и посолиднее кого-либо.
— Скорее всего что так, — кивнул начштаба, — и пусть «Загвоздик» на этих связных выйдет. Под нашим контролем, разумеется. И вот еще что: надо подобрать в «дружки» и «опекуны» «Загвоздику» надежных хлопцев — двух-трех. Умных, смекалистых, таких, чтобы, не переигрывая, создали ему условия для связи и постоянно держали его в поле зрения.
— Подберем, — сказал Варкиянов. — Есть такие у меня на примете. Думаю, для начала подключим одного человека, а по ходу операции «Лес-два» будем вводить новых. Но вот вопрос: допустим, «Загвоздик» к нам «внедрился» и наладил связь со своими. А дальше что? Снабжать его дезинформацией? Надолго ли этого хватит? Не лучше ли использовать его раз-два, но для самого главного?
— Что, комиссар, имеешь в виду? Уж не мост ли?
— Именно…
— Резонно, резонно! Но такое дело еще обмозговать надо, рассмотреть, как говорит главный разведчик, под всеми углами. А пока скажи, кого «Загвоздику» в «опекуны» прочишь?
— Думаю, что лучше Павла Губаря никто другой для первой роли не подойдет.
— Ты что это, комиссар, никак мои мысли прочитал? — изумился командир. — Как раз я тоже о Губаре подумал. А что ты скажешь, лейтенант?
— Кандидатура подходящая.
— Добре. Потолкуем с Павлом сегодня же. Только не здесь, а где-нибудь в затишке. Да, вот еще. Это тоже по твоей части, сразу же займись подбором еще двух-трех бойцов. Время не терпит.
Павла Губаря в отряде звали еще и Губой. Он на это, однако, не обижался, потому как сам же дал повод к такому прозвищу. А произошло это так. Когда отряд только сколачивался и бойцы, знакомясь друг с другом, рассказывали о себе всякие истории, зашел разговор о том, кто, где и как встретил войну. Когда об этом спросили Павла, то он, человек характера открытого, общительного, остался верен себе. Широко улыбаясь, признался:
— Война застала меня, братки, знаете где? На «губе»!
— Это как на «губе»? — не понял Яковец, в прошлом колхозный счетовод, так и не призванный в армию по причине «стопроцентного плоскостопия». Другие бойцы тоже попросили объяснить.
— Так вы не знаете, что такое «губа»? — удивился Павел. — Сразу видно, что кадровую не служили. «Губа» — это гауптвахта. Понятно?
— А за что же ты туда угодил?
— Из-за любви, — ответил Губарь и, уловив недоумение товарищей, пояснил: — Приглянулась мне одна дивчина. В увольнении встречался с нею. А пятнадцатого июня, за неделю до войны, уезжала она на все лето в Ленинград. Ну я, понятно, дал слово проводить ее. Ведь день-то был воскресный. А с утра приказ: в увольнение — никого! Как быть? Махнул я в самоволку. Да неудачно — на патрулей нарвался. Ротный наш был строг — десять суток выдал, на всю катушку отмотал, значит. Срок свой я, сами понимаете, не отсидел. На седьмые сутки война. Так я с «губы» прямо в бой. А потом окружение, ранение…
— Вот же какая у тебя, Губарь, «губа» получилась! — не без ехидства заметил Яковец. — Фамилии твоей соответствует.
С того разговора и прилипло к Павлу прозвище Губа. Новые бойцы, пополнявшие отряд, принимали это за фамилию. Некоторые считали его человеком, у которого прихрамывает дисциплина. Да он и сам это не старался опровергать. Перед начальством не тянулся, в спорах с товарищами порой был горяч. А главное — его находчивость нередко граничила с озорством, за что ему не раз доставалось от комиссара. Иные проделки Павла потом долго вспоминались в отряде, веселили бойцов. Получив приказ схватить и доставить в партизанский лагерь одного старосту, чрезмерно усердствовавшего в сборе продовольствия «для нужд германской армии», он устроил для сельчан и партизан настоящий спектакль. Зашел в хату старосты, когда тот сел щец похлебать. Зашел спокойно, точно в гости. Староста, увидев партизана, обомлел, с места двинуться не мог. А Павел отведал из чугунка щей и, убедившись, что они не слишком горячи, надел старосте чугунок на голову. Потом поднял это живое чучело из-за стола, взял под руку, вывел на улицу и, не торопясь, прошелся с ним по селу.
В таком же маскараде доставил Губарь старосту в отряд. Все сбежались поглядеть на диковинку. Поднялся смех. Даже Варкиянов не удержался. Но затем все же спросил Павла:
— Зачем спектакль устроил?
— Чтобы он, гад, наши тропки не увидел. Ему положено было глаза завязать, а мне платок марать не хотелось. Да и вести эту погань в таком вот футляре сподручнее. Захочет — все равно не убежит.
«Спектакль», затеянный Губарем, продолжался. Его второе действие началось, когда попробовали освободить голову старосты от «футляра». То ли голова у него распухла, то ли еще что… В общем, как ни тянули посудину, как ее ни крутили — не снималась. И тут, конечно, многие поспешили с «советами». Кто-то предложил разбить чугунок кувалдой (вместе с башкой предателя, разумеется), другой — посоветовал оторвать этот чугунок вместе с башкой. Кончилось дело тем, что партизанам пришлось расколоть чугунок на голове старосты.
А что «выдал» Губарь во время налета группы партизан на небольшой фашистский гарнизон! Когда часть личного состава была перебита, а часть разбежалась, взял Губарь из штаба портрет фюрера и прикрепил на дверцу уборной. А в качестве противовеса пристроил на внутренней стороне дверцы две гранаты-«лимонки». С расчетом, что, если потянуть портрет, из запалов выдернутся кольца.
И что получилось? На другой день в гарнизоне появилась рота фашистов. Прибыло и абверовское начальство. Увидев портрет фюрера в непотребном месте, офицеры разъярились. Самые усердные кинулись снимать портрет. И тут обе гранаты рванули…
Вот каким был Павел Губарь, или Губа! Смелый, смекалистый, рисковый. Комиссар ценил Павла. За лихостью его он разглядел еще острый ум, проницательность, способность точно рассчитывать каждый шаг. Кому же еще поручать «шефство» над «Загвоздиком»?!
Павел сразу же уяснил суть задачи, которую ему поставили. Даже пошутил:
— Друзей у меня много. А вот со шпионом «дружить» не доводилось. Но коль нужно для дела — «подружимся», повоем в две глотки с этим волчиной.
Первая боевая задача, которую «доверили» «Загвоздику», была не из сложных. Вместе с пожилым малоразговорчивым партизаном по фамилии Олешкевич с рассвета и до заката пробыл он на посту в непосредственной близости от лагеря. А через день на этом же посту и вместе с тем же Олешкевичем пробыл «Загвоздик» еще и ночь. В полдень, когда оба они уже отдохнули, комиссар спросил Олешкевича, как новичок нес службу?
— Нормально, — ответил тот.
— Ну коль нормально, то поручим ему что-нибудь потруднее, — сказал комиссар. — Парень молодой, выдержит.
Через ночь «Загвоздика» послали на охрану партизанской тропы вдалеке от лагеря — у выхода из леса. А в старшие определили Павла Губаря. С ним «Загвоздик» почувствовал себя вольнее, нежели с замкнутым и суровым Олешкевичем. Павел на «Загвоздика» исподлобья не глядел. А когда оба залегли в низком, густо разросшемся ельнике, окаймлявшем лесную опушку, Губарь предложил сторожить тропу поочередно.
— Как это? — не понял «Загвоздик».
— А очень просто. Пока ты ведешь наблюдение, я дремлю. А через пару часов меняемся. Ну как? Согласен?
— Ладно ли это будет? — засомневался «Загвоздик». — А вдруг проверка? Что тогда?
— А ничего. На то ты и в секрете, чтобы ты все и всех видел, а тебя никто. Разумеешь? А, во-вторых, если кто и нагрянет, глаза открыть всегда успеешь. Самое главное, чтобы ты сам не уснул. Тогда нам хана. Крышка, брат.
— Ну ладно, — согласился «Загвоздик». — Пусть будет по-твоему.
— Добре. Так ты, Тереха, первым и дрыхни. Смотри только, не храпи. Ночью все за версту слышно.
Два часа, минуту в минуту, бодрствовал Губарь, всматриваясь в ночную темень. Потом растолкал дремавшего «Загвоздика» и, наказав ему глядеть в оба, растянулся под низко нависшими еловыми ветвями. Его дыхание стало ровным и редким, как у крепко заснувшего человека. И «Загвоздик», даже если бы придвинулся к Павлу вплотную, навряд ли заподозрил бы его в притворстве.
Павел же, бесспорно, обладал артистическими данными. Он не переигрывал, спящего изображал вполне натурально. Но слух его был чуток, улавливал каждый шелест. И задумай «Загвоздик» что-либо сотворить — Губарь бы засек это.
Но «Загвоздик» ничего не сотворил и той относительной свободой в действиях, что предоставил ему не слишком дисциплинированный напарник, даже не попытался воспользоваться. Так потом Павел и доложил заместителю командира отряда по разведке.
— Видно, очень уж хитер этот бандюга, — заключил свой доклад Губарь. — Ничем себя не выдал. Даже меньше разговаривать стал, вся его бойкость пропала. Натянут пока он.
— А ты думал, что он уже с первого раза выкажет себя? Разве и он тебя не проверяет? Короче говоря, продолжай действовать как обусловлено. Главное, держись с ним естественно и во сне не забывай, что это твой жестокий враг, от которого можно ждать чего угодно.
Через неделю «Загвоздика» назначили на охрану лагеря в паре с «Совой», Иваном Рубцовым. Лишь на вторую неделю в старшие ему опять дали Губаря. Павел встретил его уже как человека свойского. Обрадовался, по плечу хлопнул. Ну а порядок службы в секрете установил прежний: один начеку, другой в дремоте. Попеременно. И так до прибытия смены.
А докладывать начальнику разведки Губарю опять было нечего.
— Может, следует придумать что-то другое? — предложил Павел. — Послать, скажем, «Загвоздика» в деревню вроде бы как на разведку.
— Рано еще. Он не поверит такому скорому доверию с нашей стороны. Это может даже насторожить его. Лучше продублируем еще раз, другой. Только попробуй ему дать еще больше простора. Предложи ему, скажем, подежурить за тебя…
И Павел придумал. «Простор» «Загвоздику» предоставил самый широкий. Только они снова залегли в секрет на всю ночь, как Губарь зашептал: