Обстановка только внешне, может быть, напоминала учебное занятие, но по напряжению и нервному состоянию людей это была всецело боевая работа, немногословная, сосредоточенная, с полной отдачей физических и душевных сил.
И тут впервые за всю службу Мухлынкин увидел своего старшего товарища как организатора боя, увидел и оценил прозорливость майора Коренюгина: так, как Штанько, он, Мухлынкин, не сумел бы действовать и мог, пожалуй, наделать непоправимых ошибок.
Когда после очередного «нырка» на поверхности воды показался сержант Прохоров, прорезиненный рукав его комбинезона был располосован до самого плеча, а из глубоко рассеченной ладони текла черная в свете прожектора кровь, и все, казалось, поняли, что Прохоров «отработался», капитан Штанько будничным голосом спросил:
— Ну, что там, Прохоров?
— На сук напоролся.
— Переодевайтесь. Смените Синюка.
— Есть.
«С такой рукой, куда ему под воду?» — с горечью подумал Мухлынкин и, жалея сержанта, попросил у капитана разрешения на спуск. Как на ребенка, взглянул капитан Штанько на Мухлынкина и без тени рисовки ответил:
— Лучше Прохорова мы с вами, Николай Иванович, не сделаем.
— Товарищ капитан! — вскрикнул Мухлынкин. — Время-то не ждет! Одной рукой много не наработаешь!.. Может, они уже… — Он боялся произнести то страшное слово, которым обозначают границу жизни и смерти.
— Может… — колеблясь, согласился Штанько и пошел в машину, где товарищи переодевали Прохорова.
От непрерывно работающего двигателя в машине было жарко. Прохоров, крупный, мускулистый, сидел голый. Раненая рука уже была перевязана, из-под бинта обрубленными корнями чернели пальцы; здоровой рукой он держал сигарету и жадно затягивался; конечно, в машине курить строго запрещалось, но Штанько сделал вид, что нарушения не заметил.
— Ну как, Прохоров?
— Готов, товарищ капитан.
— Давай, дружочек.
Прохоров, погасив сигарету, стал с помощью товарищей одеваться. Через десять минут он сменил Синюка. Синюк, работавший без передышки, выбрался из комбинезона сухой, только чуточку раскрасневшийся.
Мухлынкин, увидев раздетого солдата, поразился. По комплекции Синюк с Прохоровым — полный контраст: маленький, тощий, правда, жилистый и резкий в движениях, но почему-то именно этого специалиста Прохоров предпочитал другим и в критических ситуациях работал с ним в паре. Объяснение оказалось простым.
Геркулес Прохоров и беспредельно выносливый Синюк дополняли друг друга. Об этом «саперном дуэте» в полку говорили разное, но неизменным было одно: если хвалили Прохорова, то при этом добавляли, что, «конечно, благодаря участию Синюка», и, наоборот, если отмечали ловкость и неутомимость Синюка, не забывали отметить помощь и содействие Прохорова. Так и служили два комсомольца, два сапера, их знала дивизия. И вообще саперов танкисты любят, как может любить человек мастера, который умеет все, не выставляя напоказ черновую работу. Но то, чем славятся саперы, танкисты видят — это служба тяжелая, трудная, зачастую рискованная, в воде, на льду, на холоде, под дождем. В подразделении почти всем солдатам и сержантам по двадцать, а к концу службы они выглядят намного старше.
С каждой минутой шанс на благоприятный исход уменьшался, и Мухлынкин невольно представил, впрочем, эта страшная мысль копилась исподволь, как грозовое облако в летнюю пору, чтоб на землю ударить молнией, как после отбуксировки танка вскроют люки и вытащат бездыханные тела товарищей…
Из-за крайней избы выскочил незнакомый грузовик. В свете утренней зари он казался розовым. Мухлынкин успел заметить, что грузовик не принадлежал полку и даже Вооруженным Силам. Это был старый, видавший виды «газик». Такие машины обычно дорабатывали свой век в различных гражданских ведомствах третьестепенного значения. Эти «газики» больше ремонтировали, чем водили, но уж если водили, то по таким разбитым, или, как тут говорят, разухабистым, проселкам, где и новая машина досрочно потребует ремонта.
«Газик» затормозил у стоявшего поперек дороги тягача. Из кабины лихо выпрыгнул бородатый человек, подбежал к капитану, козырнул четко, по-военному.
— Товарищ капитан… Иван Семенович, разрешите действовать.
— А вы, товарищ, собственно, кто? — спросил Штанько, большими роговыми очками уставился на незнакомца.
— Это же я… Гулин.
— Верно! — Штанько в бородаче узнал прапорщика Гулина, уволенного в запас, того самого Гулина, который еще не так давно славился как один из лучших механиков-водителей дивизии, на которого все солдаты и сержанты полка смотрели как на космонавта.
И вот теперь перед капитаном Штанько снова стоял дорогой человек, родная душа — Гулин.
— Иван Семенович, прошу…
— Не имею права.
— Тогда я без разрешения…
— Не положено.
— Ведь я солдат… Солдат!
— Знаю.
— Прошу… там же товарищи… наши товарищи!..
И тут Мухлынкин заметил, что капитан Штанько колеблется: ведь Гулин формально не числится в списках личного состава полка, но сердцем как был, так и остался танкистом. «Это же надо, — поражался Мухлынкин, — откуда-то он узнал о попавших в беду ребятах, где-то раздобыл обшарпанный, видавший виды „газик“, явился как по тревоге».
— Товарищ капитан, — вмешался Мухлынкин, — я свяжусь с командиром полка… Не возражаете?
— Сообщите… Гулин вернулся…
Мухлынкин бросился к рации, не вскарабкался, взлетел на броню тягача, схватил шлемофон, услужливо поданный радистом.
— «Волга»!.. «Волга»!..
Выслушав Мухлынкина, Коренюгин переспросил, не ошибся ли тот?
— Гулин, товарищ майор. Честное слово!
— Позовите его к рации.
— Товарищ прапорщик! — во всю глотку крикнул Мухлынкин. — Вас просят.
О чем говорил командир полка со своим бывшим прапорщиком, слышали только радисты. Но, судя по выражению глаз Гулина, и Мухлынкин и Штанько поняли: Коренюгин дал согласие.
Вскоре Гулин был под водой. Прохоров и Синюк, неожиданно получившие мощное подкрепление, словно испили сказочной живой воды. В этот рассветный час промозглого марта солдаты втискивали свои тела в спрессованную торфяную стену ила, тянули за собой неподатливые буксирные тросы.
Первое, что сделал Гулин, очутившись в воде, нащупал броню башни и торцом ломика несколько раз с усилием ударил по металлу. Затем, приложив к броне ухо и затаив дыхание, слушал. Смертельно холодная тишина, как спрут, сдавливала тело. Запах нового комбинезона напоминал Гулину счастливые минуты молодости, когда он, солдат-первогодок, постигал азы аварийно-спасательной службы.
Действуя в опасной ситуации, он не испытывал страха, ему казалось — и он был в этом уверен, — что с ним никогда ничего не случится, надо только исполнять все так, как предусматривает инструкция. Тогда еще его первый командир лейтенант Пятно говаривал: «Инструкцию сочиняли мудрые люди. Для нас она закон». И Гулин действовал, не отступая от писаных правил. Потом со временем, когда поднабрался опыта, почувствовал, что он и сам уже обладает мудростью достаточной, чтобы в существующие инструкции вносить изменения. К советам Гулина прислушивались товарищи и начальники.
Многое он не мог объяснить, но чутье никогда его не обманывало. Специалисты это называют интуицией, а он шутя говорил, что это «сдвиг по фазе в нужную сторону». Наука эту фазу пока не открыла, но ясно было одно: Гулин чувствовал людей и действовал, предугадывая их мысли и безошибочно, особенно в обстановке, где, казалось, думать некогда. И все же, кто не знает: как бы ни были стремительны движения, настоящий солдат всегда успевает подумать, что он должен предпринять в каждый последующий момент.
Так было и сейчас. Прохоров и Синюк увлеклись процессом сцепки. Гулин же поспешил подбодрить ребят. Ведь у них, как он считал, по разумению членов экипажа, шансов на спасение фактически не оставалось. Танк затонул ночью, без свидетелей, танкисты не успели послать в эфир ни одного слова. Это Гулину было известно, и он представил себя на месте Свиданина. Решение могло быть одно: эвакуация. Но люди остались в загерметизированном танке. Значит, Свиданин принял другое решение. Но какое и зачем, можно было строить только предположения.
Гулин снова ударил по броне и снова прижался головой к металлу. И тут в глухой гудящей тишине он уловил ответный звук — удар металла по металлу.
Может, послышалось? Гулин снова ударил — и снова в ответ послышался удар. «Живы!» — крикнул Гулин, на мгновение выпустив изжеванный солдатскими зубами загубник. Теплый ветерок пресного, как мел, кислорода обдал волосатые щеки, дышать стало трудно, и Гулин поспешил освободить левую руку, прижал к губам мокрую от пота противогазную маску. Поймал загубник. «Фу, черт!» — выругал себя за оплошность и почувствовал, как сильно, нарушив ритм, колотится сердце.
Теперь, когда он убедился, что экипаж не просто жив, а ждет спасения, высокую цену приобрела каждая секунда. Гулин поспешил на поверхность, жестами рук давая знать: живы они, живы! С него сняли резиновый костюм, маску он сорвал сам, глотнув морозный воздух, торжественно объявил:
— Шевелятся!
Гулин ничуть не смутился, увидев рядом с капитаном Штанько знакомого полковника — инженера штаба округа. Понял, полковник только что прилетел: невдалеке на белом снегу стоял зеленый, как молодая хвоя, вертолет.
Мало кто знал, что командующий, как только ему генерал Сподобин доложил о происшествии, немедленно выслал своих инженеров.
— Докладывайте, — попросил полковник, и Гулин доложил, что танк под большим креном врезался в полусгнившие деревья.
— Грунт тяжелый, — продолжал Гулин, — если по дну тянуть до берега, крюк может не выдержать. Лучше подцепить за катки… Но тогда упустим время.
— А если подложить бревна? — предложил полковник.
— Это можно… — согласился Гулин. — Сейчас приподнять бы из-под воды башню…
Проинструктированный полковником, Мухлынкин поспешил в Кирицу. В избы заходить не пришлось. Все сельчане были на берегу. К ним обратился Мухлынкин: