В кинохронике видела как-то: группа ребят упаковывает в ящики небольшие черные мины. И их цех показался мне знакомым, и папа однажды сказал, что у него в бригаде одни мальчишки…
Прасковья Петровна подходит к окну, пытается открыть примерзшую к раме штору. Но ей удается отодрать лишь маленький уголок. За шторой она видит фанеру, стучит по ней пальцем и спрашивает:
— Вылетели стекла-то?
— Давно! Папа два раза вставлял, да не держатся: как батарея даст залп из четырех орудий — так все стекла на тротуаре. Наша сторона дома ближняя к скверу, к батарее, — объясняю я Прасковье Петровне, будто она этого не знает.
— Выходит, в вашей квартире всегда ночь? Дневного света не видите? — для чего-то уточняет она.
— Не видим…
— На вот, передай отцу. — Прасковья Петровна достает из кармана пальто и подает мне форменный листок. — Получите на складе кубометр дров. Как-то жить надо! А со светом будут перебои.
Я опять молчу. Я уже привыкла, что свет выключают часто. И тогда мои холодные черные «таксы» выглядят, как маленькие уродики.
Прасковья Петровна уходит, а я еще несколько минут стою около кровати. Понимаю, что надо сходить за хлебом, отоварить карточки. Но совершенно нет сил, вялость разливается по всему телу. Пытаюсь взбодрить себя и говорю вслух:
— Весь сон мне перебила! Разве теперь уснешь?
А сама медленно снимаю пальто, шапку, валенки… Забираюсь в ледяную постель, закрываюсь с головой и тут же проваливаюсь в сладчайший, глубокий сон.
Просыпаюсь оттого, что чувствую: теплый воздух согревает мое лицо, проникает внутрь, в самую глубину легких, и я нежусь в этом тепле и даже слышу, как горит огонь…
Открываю глаза и вижу: в комнате светло, сияет люстра, «буржуйка» гудит напряженно, весело, а за столом сидит папа и разливает в тарелки горячий перловый суп. Как хорошо, когда у тебя есть папа!!!
Через несколько минут мы уже вместе обедаем, потом вместе читаем письмо от мамы из деревни. Взглянув на часы и закрывая дверцу «буржуйки», мгновенно съевшей очередную порцию принесенных дощечек, папа спрашивает:
— Когда тебе на работу? В ночь?
— Нет. Завтра утром. У нас пересменок.
— Ну что ж, тогда пойдем в «лес по дрова». Может, успеем до тревоги вернуться…
Он достает с антресолей маленькие санки, в карман пальто кладет моток бельевой веревки. Я завязываю голову шарфом, оставив свободную полоску для глаз, закутываюсь потеплее — путь предстоит дальний.
Мы идем по темным улицам в сторону Минаевского рынка, переходим широкий Сущевский вал и углубляемся в какие-то незнакомые мне дебри. С обеих сторон неровной ухабистой дороги возвышаются затемненные заводские строения, высокие заборы.
Кажется, что мороз немного ослабел за день. А может, я просто отдохнула, согрелась горячей пищей и — самое главное — со мной папа.
В этом пустынном, почти диком месте нам не встретился ни один человек. Но мы удачно сориентировались и в конце концов нашли дровяной склад. Вот уж никогда не представляла, чтобы для Москвы требовалось столько дров!
На огромном пространстве утесами возвышались бревна, доски, какие-то брусья, длинные стволы деревьев с обрубленными сучьями. Отдельно, в стороне, отгороженные высокими тонкими жердочками, стояли две клетки напиленных и расколотых дров.
— Это образцы. В каждом — ровно кубометр, — громким хрипловатым голосом пояснил нам заведующий складом, пожилой человек в длинном драповом пальто и в шапке-ушанке, завязанной под подбородком. Он двигался по складу легко и уверенно. Я не сразу заметила, что левый рукав пальто, пришпиленный большой английской булавкой к карману, пуст.
Папа тихо о чем-то поговорил с ним, достал из бумажника деньги, сказал «спасибо» и пошел за заведующим к высокому утесу, темневшему невдалеке. А мне велел стоять и ждать.
Тьма сгустилась еще больше. Редкие-редкие высыпали на небе звезды. Над городом нависла тяжелая тишина. Словно не только жители, а и сам город и природа замерли в напряженном тревожном ожидании.
Вот наконец появился папа. На маленьких саночках он каким-то чудом уместил большой ствол березы. Я подбежала, сдернула с руки варежку и погладила белую твердую шелковистую кору. И папа не удержался, похлопав по березе:
— Правда, хороша?
— Восторг! Восторг! — закричала я, прыгая вокруг.
— Восторг… — протянул, вздохнув, папа совсем другим голосом. И мне расхотелось прыгать и кричать.
Он нашел невдалеке какую-то длинную палку, показал, как я должна ею придерживать березу, озабоченно поглядел на темное небо.
— Ну а теперь тронемся побыстрее. Успеть бы до тревоги!..
В воротах склада нам встретились двое: женщина и девочка чуть постарше меня. Они тащили за собой какое-то подобие детской коляски. Как в этой развалюхе они повезут дрова?
Плотно прикрученная к санкам, наша березка раскинулась почти во всю ширину тротуара. Но на улицах было пустынно, и мы добирались споро.
Я думала о той минуте, когда «буржуйка» наконец получит настоящее топливо. Она будет доверху набита мелкими березовыми дровами, а я, держа в руках хрустящую бересту, чиркну спичкой и брошу пылающую, сверкающую искрами растопку в самый низ печки. И долго, жарко будут гореть березовые чурбачки, будет тихо гудеть в трубе. И может, хоть немного оттает снег с окон…
Ведь было когда-то, до войны, в нашей комнате тепло, в раскрытые окна светило солнце! Какое светло-светлое было солнце!
Мы проехали уже половину нашей Достоевской улицы, приближались к дому, как вдруг противно, с надрывом заревела сирена. Папа остановился, растерянно взглянул вокруг. Но я сказала ему:
— Беги! Ты успеешь добежать до завода. Я довезу одна.
Он недоверчиво посмотрел на меня, на березу. Но я повторила настойчивее:
— Беги! Не беспокойся, довезу.
И папа побежал на завод. Он ведь был на военном положении.
А я взялась за веревку, которую только что тянул папа. Сначала санки не поддавались — все-таки в березе было больше кубометра. Но потом мне каким-то чудом удалось сдвинуть санки с места и по накатанной дорожке дотянуть их до дома.
У входа в бомбоубежище стояла Прасковья Петровна. Мы вместе ввезли березу во двор, отвязали ее. Прасковья Петровна ушла и вскоре вернулась с пилой и с колуном. Она так и сказала:
— Топора нет. Достала только колун.
— Какая разница! — сказала я, посмотрев на эти предметы. Никогда прежде я не держала их в руках и разницы, естественно, не видела.
— Ну-ка давай попробуем, — сказала Прасковья Петровна, сначала вслушавшись в тишину, окружающую нас. Фашисты, видно, где-то на подступах к Москве: канонада лишь изредка, отдаленно доносилась до нас.
— Давай попробуем, на что годимся, — снова сказала Прасковья Петровна, пытаясь придвинуть березу одним концом к порогу черного хода. Я бросилась помогать ей.
Неумехи мы, неумехи… Сколько раз пила намертво застревала в стволе! С величайшим трудом мы вытаскивали ее оттуда. И наконец-то отпилили один чурбачок. Откинув его чуть в сторону, распрямились, посмотрели друг на друга, готовые рассмеяться, и тут же услышали, как совсем близко, где-то в районе Самарского переулка, заработали зенитки.
— А ну бегом в убежище! — приказала мне Прасковья Петровна.
— Какое убежище? — запротестовала я. — Я — командир звена!
— Не разговаривать! — строго прикрикнула Прасковья Петровна. — Сейчас же в убежище!
Но в это время около нас веером посыпались осколки, громко забухала батарея, стоявшая буквально в нескольких метрах, и мы молнией метнулись в подъезд черного хода, прижались друг к другу.
Прожекторы стремительно бегали по небу, скрещиваясь лезвиями своих лучей, разбегались далеко — за крыши домов и куда-то еще дальше.
— Мне надо быть на посту. Там люди ждут! — волнуясь, проговорила Прасковья Петровна. — А ты будь здесь. Слышишь? И носа не высовывай! Как станет тише — я приду за тобой.
Когда умолкла наша батарея, я вышла из черного хода, установила отпиленный чурбачок и взяла в руки колун.
Я колола, колола, колола… Стучала колуном по березе, по самой середине чурбачка, и не поддавалась береза! Ни единой щепочки не откололось. Ну ни единой же!
И я заплакала.
Мне так ясно представилась наша «буржуйка» — пустая, холодная, простывшая донельзя комната, в которой снять пальто почти невозможно… Я уже столько дней сплю не раздеваясь!
Слезы замерзали, стекая со щек. И вдруг снова, над самым нашим домом, разгорелся воздушный бой. Белыми стрелами прожекторы пронзали черное густое небо, огненные залпы зениток пылали, грохали совсем рядом, почти беспрерывно. Стучали, железно ударяясь о замерзшую землю, осколки снарядов, шипели, горячие…
А я плакала от своего бессилия, оттого, что в такое грозное время, в такой страшной войне я не умею сделать такого простого дела — наколоть дров!
Слезы мешали мне следить за боем, и все-таки я увидела бушующее небо, увидела, как несколько прожекторов, скрестившись в тугой плотный узел, медленно уходили за крыши домов, за Москву. И в центре этого тугого белого узла барахтался, бился очень четко видный фашистский стервятник.
И пожалуй, именно в этот момент я поняла, что это он меня летел бомбить, меня он хотел убить, а мой дом — взорвать! И меня, и березку неподдающуюся. И может быть, только оттого, что сейчас это открылось мне, слезы сразу высохли.
Я смотрела на уже ослепленный дохлый самолет врага, так покорно летящий к своей гибели, и шептала:
— Будет наша победа! Будет…
И не заметила, в какой момент рядом со мной появилась Прасковья Петровна. Опомнилась лишь тогда, когда увидела в ее руках целую охапку мелких березовых ароматных дров.
Роберт МИНАСОВ
Роберт Багратович Минасов родился в 1929 году. После школы служил в ВМС. Потом закончил факультет русского языка и литературы Азербайджанского педагогического института. Печатался во многих центральных издательствах. С 1965 года увлекся военно-патриотической тематикой. Член Союза журналистов СССР, сотрудник газеты «Гудок».