Мартовская радость переполняла его. Он вспомнил девицу с той, сопредельной стороны и поглядел вокруг. Лесами закрыта земля, и хотя похожи они на родные, как везде, дебри, но есть в них вот там, недалеко, черта, словно другой цвет начинается. Там — чужие леса, чужая жизнь… Оттуда ходит враг, но пусть не мечтает повернуть жизнь по-своему. И, посвистывая, Коробицын подергал, крепко ли прибита скворечня.
Начальник заставы, вернувшись с участка, услышал треск над собой и поднял настороженно голову. С ели на ель вдоль ограды с необычайной ловкостью перебирался, цепляясь за ветви, по самым верхушкам какой-то красноармеец.
Начальник заставы, несколько пораженный, удивления своего не обнаружил. Он окликнул:
— Кто шалит там?
Красноармеец затих. Потом донесся виноватый голос:
— Коробицын, первого отделения, товарищ начальник заставы.
Тут начальник заставы заметил, что внизу, в сторонке от группы наблюдающих за Коробицыным бойцов, стоит его пятилетий, смуглый, как мать, сынишка. Закинув голову и раскрыв рот, в страшном напряжении, мальчик неотрывно глядел вверх на молодого красноармейца. Он смотрел с глубочайшим интересом и уважением. На отца он и внимания не обратил, когда тот окликнул его.
Коробицын с такой быстротой опустился наземь, что начальник заставы не удержался и промолвил, качая головой:
— И ловкач же вы!
А мальчик подошел к Коробицыну и спросил:
— Ты что там, наверху, делал?
— Скворцов приваживал. — отвечал ему Коробицын.
— А ты как приваживал? — спросил мальчик, с трудом повторяя длинное слово.
Начальник заставы усмехнулся и замечания Коробицыну не сделал, хотя тот был весь мокрый.
…День кончался. В мартовских сумерках у крыльца расположилось несколько свободных от наряда бойцов. Светились огоньки цыгарок и папирос. Толпа елей, сосен, берез, темнея, все глубже уходя в ночь, покачивала на ветру своими мохнатыми лапами. Облака в небе таяли и чернели, как снег на земле.
Чувство больших и опасных пространств охватывало здесь, на сквозном ветру пограничной заставы.
Слышался голос Серого:
— Получаю я нечаянно повесточку, — в армию призвали. С этого получается, что приступаем мы к охране границы. А я и рад. Я из такой деревни… что ни лето — то горит. Честное мое слово. Грозы сильные — так молнией и спалит все. И собаки оттого все бешеные. На собак у нас с волками охотятся. Приведешь волков из лесу и пойдешь собак травить…
Кто-то даже взвизгнул от удовольствия, что так врет человек. Все засмеялись.
Рассказчик сохранил полное хладнокровие.
— Волки у нас тоже бешеные, — продолжал он. — Раз было, — и по вдруг изменившемуся тону его ясно стало, что сейчас он говорит правду, — паренек один упился, домой не дошел, так и заснул при дороге, и козырек торчит вроде как нос длинный. Так бешеный волк пробежал, хвать — откусил козырек — и дальше. А паренек не проснулся даже. Потом рассказывали ему, что случилось, как он козырек потерял, — так заикаться стал. Честное слово.
И Серый, предвидя, что ему и в этом не поверят, заранее обижался:
— Вот уж это правда. Был бы бог — перекрестился бы, что правда. Бога вот только нету — попы выдумали.
Но про бешеного волка ему поверили. Бывает. В Вятской губернии могло случиться.
Завидев Коробицына, к нему подошел Бичугин.
— С наряда вернулся, — не спал еще?
— Ночью отосплюсь, — отвечал Коробицын солидно.
— А если тревога будет?
Они уселись рядышком.
И Коробицын рассказал товарищу о девице, что ходила по тому, чужому берегу.
— Что-то затеяла, — отвечал Бичугин. — Не только с оружием, но и с улыбкой ходит к нам враг. Враг идет к нам коварной тропой.
В группе бойцов родилась песня. Неизвестно, кто повел первый, кто подтянул, но уже пели все — медленно и незаунывно. Песню эту непонятно где подцепил и привез все тот же веселый вятский парень Серый. Она, похожая на переделанный, склеенный из разных кусочков романс, понравилась почему-то, привилась и пелась наряду с боевыми песнями.
Бойцы пели:
Когда на тройке быстроногой,
Под звук валдайского звонка,
Завьешь ты пыль большой дороги, —
То вспомни, вспомни про меня…
Песня была любовная, мартовская, и в ней с особенным выражением выпевалось:
Когда завидишь берег Дона,
Останови своих коней —
Я жду прощального поклона
И трепетной слезы твоей…
Подпевая товарищам, Коробицын путался в словах, потому что ему думалось о Зине.
«И все-то у нее мило! — думалось ему. — И все-то у нее мило!»
Стихла песня, и чей-то голос выкрикнул:
— Буденновскую!
Запели Буденновскую.
Звезды открылись в небесной глубине.
Серый собирался в наряд.
В наряд посылались не все сразу, гурьбой, — так с той стороны могут заметить, — а парами и в одиночку. Каждому — свой час.
Серый теперь был уже серьезен, хмур, не шутил, инструкцию начальника заставы выслушал внимательно и повторил ее. И вот сначала шедший впереди парный его, затем и он исчезли в мраке пограничной ночи, слились с влажной и сырой тьмой. Вернутся ли они? Нельзя заранее знать все, что случится на границе. Враг не спит.
Глава VВраги
Пекконен был ингерманландец.
Сын богатого лабазника, он сражался в Карелии в девятнадцатом году в рядах белой армии и тогда же обнаружил большие способности разведчика и стойкую ненависть к большевикам. Громадного роста человек, силач, отличный спортсмен, он не имел пощады к людям. Он хвастался тем, что убивал ударом огромного своего кулака по черепу. Он кончил шестиклассное училище и — уже за границей — специальное военное. Работал он с увлечением. Он был не только хорошим разведчиком, но и отличным вербовщиком — у него был особый нюх на человека, и он имел верных людей в советской стране.
В двадцать третьем, двадцать четвертом, двадцать пятом, двадцать шестом годах он не раз переходил границу, бывал и в Ленинграде и не чувствовал себя одиноким в тылу у большевиков. Купцы, спекулянты, ресторанные растратчики, деревенские кулаки и мало ли еще кто — все они с ним и за него. В те годы еще хорош был у обывателя спрос на контрабанду, и Пекконен пытался добыть помощников себе в нашем тылу и подарками — заграничными чулками, свитерами, патефонными пластинками… Но он не мог не заметить, что сила большевиков растет с каждым годом.
Пекконен видел, что граница укрепляется с каждым годом все сильней, а люди на границе становятся всё опытней. Он терпел неудачу за неудачей — одного за другим задерживали советские пограничники его агентов при переброске через границу. Становилось все трудней и трудней прокладывать дорогу крупным шпионам — разведчики слишком часто не возвращались. Он выбирал и готовил людей, чтобы переправить их через пункты, считавшиеся непроходимыми, но его одолевали сомнения: может быть, эти пункты тоже освоены пограничниками? Расстановка постов все время менялась, и Пекконен напрасно напрягал все свои способности, чтобы разгадывать диспозиции советских пограничников. Он хотел сам двинуться в разведку. Но это было ему запрещено пока.
В этом, двадцать седьмом году Пекконен еще ни разу не переходил границы. Было сказано, что ему поручается ответственнейшая операция по переброске людей к юбилейным праздникам в Ленинграде и что он назначается начальником террористической группы. Это сообщение он получил весной. Предстоял серьезнейший экзамен.
Пекконен заблаговременно принялся подготавливать эту операцию. Он выбирал людей, инструктировал их, проверял. Вновь и вновь изучал он весь наизусть ему известный отрезок границы, подолгу, лежа в кустах с биноклем, наблюдал за нашей стороной, следя за движениями часовых, за сменами, ища дыр, в которые можно было бы, хотя бы только рот выставив из болота, проползти. Он пускал в эти дыры агентов, испытывая возможности перехода. В себе он был уверен — он-то пройдет! Но как незаметно перебросить целую группу людей, да еще вооруженных?
Двадцать седьмой год угрожал советской стране войной. Это был год налетов на советские представительства в Китае, год разрыва дипломатических отношений с Англией и убийства нашего полпреда в Польше товарища Войкова, год диверсий и террористических покушений. Правительства пяти шестых мира усиленно сговаривались, чтобы раздавить нашу страну. Троцкистско-зиновьевская банда тщетно пыталась расстроить ряды большевиков, но большевики наступали, ведя народ к пятилеткам. Страна жила накануне решающие побед.
Пограничные заставы и посты были, как всегда, форпостами, сдерживающими ненависть врага, принимающими первые удары. Каждый боец знал и чувствовал, что воздух сопредельных стран враждебен ему и несет смерть. Каждый подтягивался по всем видам подготовки. Но суеты не было. Каждый спокойно выполнял свои обязанности, охраняя жизнь и строительство родной страны, работая и отдыхая в полную меру. На границе был свой быт, но люди границы жили одними чувствами и мыслями с теми, кто шел к пятилеткам в тылу. Врага понимали ясно и ненавидели одинаково. Войны не хотели, но не боялись ее.
О Пекконене знали и комендант, и начальник заставы, и бойцы, как о главном своем враге на этом участке, опытном, сильном, умелом. Знали о Пекконене и по окрестным деревням, и крестьяне сами следили за каждым богатым мужиком, подозревая его в связях с ингерманландцем. Следили вообще за каждым сомнительным человеком, и незнакомцев, появлявшихся с тылу, тоже представляли на заставу, потому что и в тылу еще не разгромлен окончательно враг.
Пекконену приходилось трудно. Ему не удавалось связаться со своими людьми на советской стороне, и он имел далеко недостаточное представление о теперешнем положении на границе. Советские люди работали все лучше и лучше — Пекконен явственно видел это по своим неудачам. И когда он слушал любовные и боевые песни бойцов, он в злобе сжимал кулаки, потому что это ничего не обозначало: пока одни пели, другие сторожили границу. Потом другие будут петь, спать, гулять, а эти сторожить. Но Пекконен не унывал. Трудности только возбуждали его. Он надеялся победить.