— Уходить надо, — вернувшись к Петракову, сказал он. — Сердюков убит!
— Не торопись, Петя, — ответил Петраков. — Уйти легче, труднее было добраться сюда!
Петраков с Кочергиным посылали снаряд за снарядом в сторону врага. Ромашков короткими очередями сдерживал гитлеровских автоматчиков. Когда опустели снарядные ящики, Петраков снял с орудия замок и сказал Кочергину:
— Берите Сердюкова, а я прикрою вас...
Своего боевого друга они похоронили под вечер с воинскими почестями.
Правительство высоко оценило мужество оперативных работников. Петраков и Кочергин были награждены орденами боевого Красного Знамени. Ромашкав и Сердюков (посмертно) — орденами Красной Звезды.
Ю. ШВЕЦКОВГОД, КАК ЖИЗНЬ
1
В наряд за Волгу назначены двое. Яков Котов проходит на корму катера, прислушиваясь, как клокочет вода за бортом. Клочков следует за ним. Яков хотя и командир взвода, но начальственного тона не любит.
В солнечных бликах на воде видится Якову большой солнечный город — город смелых, благородных людей. Это его, Якова Котова, город.
— Слушай, Клочков, а трудную мы себе профессию выбрали — лови воров, хватай жуликов, хулиганов, — Яков смотрит на товарища и улыбается: — Временная она, наша профессия.
— Как это? — недоумевает Клочков.
— А так. Пожалуй, скоро и не будет милиции.
— Ну, уж это нет! Без милиции никак нельзя. Как же? Случись чего, и...
— Эх ты, «случись чего...» Да ведь некому будет эти случаи делать. Не будет преступников — зачем милиция? Или ты думаешь, они вечно плодиться будут? Как пить дать, освободимся от этого балласта. К тому, брат, идем...
Клочков морщит лоб и вдруг ухмыляется широко и лукаво:
— Здорово было бы! Ради этого можно и «по сокращению», и «по собственному желанию», верно?
— Да... Ну, а поскольку до таких времен мы пока не дожили, давай, брат, за работу. Кажется, приехали. Ты оставайся у причала, а я пройдусь.
— Есть!
Даже в такую рань Бакалда звенит сотнями голосов отдыхающих. Солнце еще толком не прогрело землю. Волга спокойная, тихая, голубая, словно по воскресному заказу. Вот толстяк привольно растянулся у самой воды. Под грибком молодая женщина в синем купальнике шепчется о чем-то с соседкой, но голос дочери заставляет ее оглянуться.
— Мама, мам, мяч уплыл!
Яков неторопливо движется вдоль берега. Все спокойно, у людей мирное, праздничное настроение. Пусть оно будет всегда таким. Для этого он, Яков Котов, парень из саратовской деревни, и пошел служить в милицию. В тридцать четвертом, после армии, приехал он в Сталинград. И в первый же вечер в одном из переулков у завода «Баррикады» услышал девичий крик:
— По-мо-ги-те!
Трое неизвестных уже сняли пальто с девчонки. Когда Яков подбежал, мордастый, в ватнике, зажав добычу под мышкой, осклабился:
— Ты что, падло, схлопотать хочешь?
Яков ткнул в жирный подбородок, но другой ударил в лицо чем-то тяжелым — потемнело в глазах. Спасибо, подвернулся милицейский патруль. Мордастого поймали. «Сволочи, — ругнулся Яков, сплюнув кровь. — Держит же таких земля». В тот вечер возникло решение...
И вот уже почти семь лет он служит в милиции. Служба как служба, полезная служба. Яков идет по мокрому твердому песку, оглядывая берег. С плохими людьми встречаться, правда, не очень приятно, но куда ж денешься, не перевелись еще такие, есть и тут. Ну, с чего бы этому плюгавенькому парню с утра нализаться?! Во, уже лезет на рожон...
— Привет блюстителям порядочка! Что, жарко, небось, товарищ сержант? А вы искупнитесь! Ах, форма! Не полагается! А вы скиньте ее, форму-то, разоблачитесь!
Парень пьяно гигикает и пытается схватить за ногу проходящую мимо женщину. Яков останавливается, долго и тяжело глядит на плюгавого. Тот заерзал, присыпая влажным песком поллитровку.
— Я ничего, товарищ сержант... Маленько, по случаю выходного...
Настроение испорчено. И вот так всегда. Среди сотни порядочных обязательно один гад найдется... Приехал отдыхать — ну и на здоровье, так нет же. Ему и отдых не в отдых, пока людям в душу не наплюет. Яков зло чертыхается.
А Бакалда по-прежнему поет, звенит, ликует. Кажется, весь город сегодня здесь. Пестрый пляж, как птичий базар. Волга подкатывает волны к берегу, вслушивается в счастливые людские голоса и уносит их далеко на юг, к морю. Пусть и там знают, что этот город на Волге — лучший город Земли. А будет еще лучше. Город без пятен...
Яков смотрит на синее небо, упавшее в реку, на смеющихся людей, и губы его тоже трогает улыбка. И уже не похож он на строгого сержанта милиции, словно он не в наряде, а приехал позагорать. Вот так бы всегда. И сегодня, и завтра. Славный денек, простые, милые люди. Эх, хорошо... Жить чертовски хорошо...
— Я-ко-в-в-в! Ко-т-ов! — вдруг донеслось от причала.
Командир взвода недовольно оборачивается: чего еще там стряслось?
— Товарищ сержант! Нарочный... С пакетом...
По берегу бежит Клочков. За ним незнакомый сержант. Оба встревоженные, взволнованные.
— Да вы что, черти! — машет им рукой Котов. — Отдышитесь! На вас же лица нет!
— В-в-война... Германия, — хрипло выдыхает Клочков.
— Что ты мелешь, что ты мелешь?
Яков рвет пакет. Строчки прыгают перед глазами.
«...Фашистская Германия... На рассвете... 22 июня... Без объявления... Напала...»
Начальник первого отделения милиции Учакин приказывал оставаться на месте. Не допускать паники, следить за организованной переправой отдыхающих в город. И только тут замечает Котов испуганные лица людей, спешащих к причалу. Тревога все усиливалась. Люди останавливают друг друга:
— Чего там стряслось? Пожар, что ли?..
Им отвечают на ходу:
— Пожар на всю страну.
— Ты что, с луны свалился?
— Война, брат.
Яков дочитывает пакет и отпускает сержанта. На душе тоскливо и темно. Что-то будет завтра? Конечно, войну мы выиграем, это факт. Не на таких напали. Да только обидно же, черт возьми! Яков снова вчитывается в распоряжение Учакина:
«Не допускать паники, следить...»
Заразная болезнь — паника. Человек становится беспомощным, как слепой кутенок, — делай с ним, что хочешь. Переглянувшись с Клочковым, говорит:
— Пошли!
У причала давка. В песке затоптанные сандалии, косынки, авоськи. Люди рвутся на переполненный «трамвайчик». Кого-то уже спихнули с мостков в воду, кого-то прижали к борту. Задыхаясь, мужчина орет:
— Да люди вы или овцы, мать вашу так!?
Яков врезается в самую гущу.
— Вы что, сами себя потопить захотели?
Толпа приостанавливается.
— Пошел! — кричит Яков шкиперу и стаскивает маленький трап.
«Трамвайчик» дрогнул, задымил и отвалил от берега. Толпа недовольно загудела.
— Тихо, граждане, без паники! — Яков поднимает руку. — Сейчас второй придет. И вообще... Возьмите себя в руки. За детьми смотрите.
Спокойствие милиционеров передается людям.
— ...Слышь, сержант, а что немец — силен?
— Не так страшен черт, как его малюют.
— А милицию на фронт возьмут?
— Если надо, сами пойдем.
— Да не слушайте вы его! Брешет он все! — летит вдруг из толпы. — Всем нам конец настал! Ему что, его под пули не пошлют!.. Коне-е-е-ц... Коне-е-е-ц, — надрывно гнусавит кто-то.
Яков спешит на голос. Люди расступаются, и видит он у самой воды того плюгавого, что куражился утром на пляже. Размахивая поллитровкой, надрывает глотку:
— Пей, братцы, все равно подыхать!
Яков сильно встряхивает его.
— Ну, ты, слизняк... Заткнись, или... разговор коротким будет! Понял?
Косясь на кобуру пистолета, плюгавый смиренно отходит от мостков.
— Пес вонючий, — бросают ему вслед. — Вот с таким и пойди на передовую...
Пришвартовался катер, и люди, облегченно вздохнув, стали садиться. Шли в каком-то скорбном и торжественном молчании, без паники, без суеты. Плюгавого обходили стороной.
...Котов с Клочковым уезжают последними. А Волга все так же голубеет, и небо заглядывает в реку, все так же носятся над водой стрижи, только песен не слышно.
Далеко от берега качается в волнах большой красный мяч...
2
Внешне город вроде не изменился. Дымили заводы, спешили люди по утрам на смену, пыхтели на Волге пароходы. И все-таки оно было — это тревожное ожидание неизвестного. Тревога росла, потому что сводки с фронтов поступали одна нерадостнее другой... Пожалуй, раньше всех в городе увидели войну работники первого (ныне Центрального) отделения милиции, когда на станцию Сталинград-I стали поступать эшелоны эвакуированных и раненых. Да, это была война...
Работа отделения перестраивалась на ходу. Петр Иванович Учакин и начальник отдела службы областного управления Герман Александрович Семакин даже спали около телефонных аппаратов. Транспорт «выбивали» везде, где только можно было. Для сотен и сотен людей, прибывавших в город, нужны были машины. Много машин. Раненых развозили по госпиталям, беженцев отправляли на пароходы.
Вместе с эвакуированными появился разный темный люд. Как воронье, слетались в город воры и мародеры. Все чаще поступали в отделение скверные вести: взломан склад, обворован магазин, ограблена семья...
Начальник первого отделения милиции майор Учакин позвал к себе секретаря парторганизации, командира взвода Котова.
— Ну, секретарь, что будем делать?
— Как что? Мародеров давить, ясно! Я бы их...
— Ну-ну, не горячись. И слушай внимательно. Решили мы дать тебе работу посложней, чем грабители.
— Я готов, Петр Иванович!
— Будешь встречать эшелоны. Кого куда — сам знаешь. Всем выделенным транспортом командуешь ты. Взвод твой усиливаем. И еще. Время, сам понимаешь, какое, так что в любых передрягах действуй самостоятельно. Все. Между прочим, жуликов тоже хватает. В толпе им «работать» легче. Смотри в оба...
...Прибыл очередной эшелон. Перрон заполняется тощими узлами, сумками, чемоданами. Котов стоит, слушает, запоминает. Жмутся сиротливо к ногам матери трое ребятишек. За ними дед в полинялой рубахе с суковатым костылем. Конопатый мальчишка зажимает в ручонке рогатку.
— Да брось ты ее, брось, — просит его мать.
— Не брошу, — упрямится мальчишка. — Я фрица из нее убью на войне.
— О, господи... — вздыхает женщина.
Маленькая девочка, обхватив ее шею, смешно таращит глаза:
— Мам, мам, а война — это кто?..
Страшно звучит в устах ребенка это слово «война»! А люди все идут, идут, идут... Милиционеры провожают их к машинам, приободряют подавленных эвакуацией людей. Переполненные грузовики уходят на стадион «Динамо». Здесь — сборный пункт. Отсюда на пристань, в глубокий тыл...
У Котова дел невпроворот. То он спешит на стадион, то снова мчится на вокзал... И всюду вопросы, просьбы, требования. Одних надо накормить, другим нужны лекарства, у третьих дети отбились... И тут появляется запыхавшийся Клочков.
— Магазин... Продовольственный... Подчистую...
— Где?
— У рынка... Ушли в сторону Гумрака.
— Остаешься за меня!
Трое на мотоцикле выскакивают за город.
— Жми! — требует Котов.
Воров настигли уже в Гумраке. Бросив машину с продуктами, двое нырнули в чужой двор. В огороде, заросшем застарелой лебедой, и скрутил Котов ворам руки...
Вернувшись в город, он разыскал Клочкова.
— Как у тебя?
— Все в ажуре. Людей перевезли. А у вас?
— У меня тоже. Воров привезли, — в тон ему отвечает Яков...
На пристани опять «ЧП». У старенького врача украли саквояж с семейными драгоценностями. Случилось это прямо на пароходе, незадолго до отправления. Старик метался по палубе.
— Да помогите же мне, люди!
Котов останавливает у трапа двоих:
— Никого не выпускать!
И медленно идет по рядам. Глаз у него наметанный, опытный. Всех обыскивать незачем. Ба, кажется, пляжный знакомый! С чего бы он тут?
— Ты что здесь делаешь?
— Я? Я это... родственницу вот провожал... Больную... — юлит парень и будто невзначай задвигает за спину старушки докторский саквояж. — Провожал вот... Родственницу...
— Да какая я тебе сродственница! Волк серый тебе сродственник!
Парень пытается улизнуть.
— Стой!
Старик доктор торжествует:
— Думают, если война, то и управы на них нет! Есть!
Перед рассветом Котов немного вздремнул. Прямо в отделении. А рано утром на первый Сталинград подали эшелон с ранеными. И снова взвод Котова на ногах. За первым эшелоном последовал второй, третий... Так шли дни и ночи. Вокзал — госпиталь, стадион — пристань. И всюду люди, люди, люди... Бездомные, голодные, несчастные. Особенно тяжело было с ранеными. Котов и его люди таскали носилки вместе с санитарами.
3
23 августа 1942 года взвод Котова нес патрульную службу в центре города. В Сталинграде уже было объявлено осадное положение, введен комендантский час. Немцы бомбили город и раньше. Огонь Сталинграда полыхал над Волгой уже второй месяц, но то, что увидели сталинградцы 23 августа, едва ли назовешь простой бомбежкой. Это было варварское, дикое разрушение города, непохожее ни на один налет в истории войны. Свыше тысячи самолетов с паучьей свастикой с утра повисли над Сталинградом.
— Ну, кажется, начинается, — процедил Яков и повел своих людей в укрытие, ближе к областному управлению милиции.
Бомбардировщики заходят и заходят в пике. Ниже, ниже... Самолеты взмывают вверх, и зловещее завывание сотен бомб врезается в тишину примолкшего города. Затем взрывы. Котов невольно отсчитывает: один, второй, третий... Фугасная, зажигательная, осколочная... Кажется, взрывам не будет конца. Люди давно потеряли им счет, так же, как часам и минутам. Одну группу самолетов сменяет другая... Они бомбят методично, квартал за кварталом, метр за метром. Город горит. Взлетают в воздух школы, жилые дома, детские садики, парки. Огонь и пепел, огонь и пепел. Дым застилает солнце, пламя — под самые облака.
Кровавые блики огня падают на лица людей. Котов смотрит на этот ад, смотрит на своих милиционеров и удивляется: как это они живы? Кажется, что не только люди железо должно расплавиться. И железо плавилось...
Едва прозвучал отбой тревоги, Котов поднялся, стряхнул с шинели штукатурку. За ним остальные. И словно не было смертельной опасности, словно не пережили ее люди минуту назад.
— Живей на раскопки. Все готовы?
— Все...
— Ты, Клочков, идешь к рынку. Ты, Андрей, со своим отделением к вокзалу... Сообщение через связных. Проверить каждую щель, каждый подвал.
...Милиция идет по городу. Сегодня ее помощь особенно нужна. Котов останавливает свою группу у подвала трехэтажного дома недалеко от универмага. Собственно, дома нет, он начисто снесен тяжелой бомбой. Но бетонированный подвал выдержал, не проломился. Вход завален искореженными балками, битым кирпичом, штукатуркой. Все дымится.
Котов вспомнил: в этом доме бомбоубежище.
— Здесь, — говорит он решительно и первым поднимает с земли обожженный кирпич.
— Живы ли? — спрашивает кто-то.
— Видишь, потолок не рухнул, значит, живы...
— Задохнуться могли.
Ему не отвечают. Но страшное предположение заставляет всех с удвоенной энергией вгрызаться в обломки. Два часа не разгибали спины. Уставшие, перепачканные известкой, милиционеры думали об одном: скорее! Вот и двери...
Посеревшие от ужаса люди обнимают спасителей. Старик усач утирает слезы:
— С того света вернулись...
Котов улыбается старику и снова командует:
— Пошли!
У полуразваленного здания он снова останавливается.
— Здесь...
Все ближе линия фронта, все чаще налеты вражеской авиации. Шестая армия немцев оттеснила наши порядком поредевшие части за Дон. Враг вот-вот может появиться на подступах к Сталинграду. И он появился...
14 сентября фашисты ворвались на окраины Центрального района. Все смешалось: взрывы снарядов и бомб, лязг вражеских танков, стоны раненых... Вернувшись из разведки, Котов доложил Учакину обстановку:
— Немецкие танки правее вокзала!
— Что же, будем отходить. Сбор у командного пункта нашего управления. Отходить организованно!
На берегу Волги, у переправы, сумятица. Люди мечутся в ужасе. Рядом с Котовым, который провел свой взвод через горящие завалы к Волге, появился незнакомый офицер с тремя солдатами.
— А ну, милиция, подсоби!
Котов и сам понимал, что еще немного, и немцы в упор расстреляют сверху всю эту толпу. Надо быстро занять оборону и не подпустить их к берегу, иначе...
— За мной! — подает он команду.
А офицер уже носится по берегу:
— Стой! Назад!
Голос у него зычный, крепкий, далеко слышно. Солдаты потянулись к офицеру.
— А теперь вперед!
Бойцы поднимаются по склону берега и занимают оборону недалеко от здания нынешнего театра музкомедии. В одной цепи с ними и люди Котова. Встреченные яростным огнем, немцы вскоре отхлынули...
Ночью группа Котова добралась до КП управления. Короткая передышка — и на передовую. Работники областного управления милиции держали оборону в районе пивзавода, мельницы, дома специалистов. С рассветом фашисты обрушили на этот участок ливень огня и металла. Несколько часов работала вражеская авиация, минометы. И вот, уверенные в том, что там не осталось ничего живого, фашисты устремились в атаку. Шли нагло, во весь рост.
Но камни вдруг ожили, заговорило железо. Из каждой щели, из каждого разбитого окна полыхнул огонь. Гитлеровцы попятились.
...Кажется, это уже третья атака за утро. Котов облизывает пересохшие губы и стреляет, стреляет... Бьет он метко, наверняка. Свои ребята называют его снайпером. Да и не только свои. Пришли соседи:
— Выручай, Котов. Снайпер фрицевский нас донимает. Сними.
И Котов снимает...
Едва отбили атаку, прибежал связной:
— Котов, к начальнику управления!
Бирюков склонился над столом, водит карандашом по карте города.
— А, снайпер? Слышал, слышал, — поднимается он навстречу сержанту. — Нынче даем тебе новое задание. Город хорошо знаешь?
— Как свои пять пальцев!
— Вот и отлично. С левого берега переправляется дивизия Родимцева. Город им незнакомый. Расположение огневых точек противника, по существу, неизвестно. Так вот ты и еще несколько надежных людей будете пока при штабе гвардейцев. На сегодня вы как бы их глаза... Уяснил? Выполняй!..
Котов уходит на берег. С часу на час ожидают прибытия первых батальонов дивизии...
Гвардейцам Родимцева Котов оказал неоценимые услуги. Водил бойцов к огневым точкам, показывал проходные дворы, ходил в разведку. Несколько ночей Котов не смыкал глаз. А когда дивизия Родимцева заняла оборону и достаточно освоилась, его снова вызвали на КП управления. Бирюков встретил приветливо:
— Довольны тобой гвардейцы. Говорят, лучшего проводника не надо. Ну, добро... Иди отдыхай. Потом зайдешь ко мне...
Новое задание было еще сложнее и опасней. 4 октября бои гремели уже на территории тракторного завода. Там, в районе «Красного Октября» и тракторного, остались отрезанными от своих работники местных райотделов милиции. Надо было установить с ними связь. А заодно разведать расположение вражеских огневых точек, уточнить силы гитлеровцев.
— Пойдете вдвоем, — сказал на прощание Бирюков. — Напарника подбери сам.
Котов взял Клычева, тоже из первого отделения, с которым уже бывал во многих переделках...
Задание они выполнили в срок. Возвращались с хорошим настроением. Связь со своими налажена, есть точные сведения о положении вражеских группировок в этом районе.
— Будешь докладывать начальнику, обязательно расскажи, как ты ловко снял двух часовых. Я бы так не смог, — откровенно признается Клычев.
— Пустое, — машет рукой Котов. — Вон на тракторном, там — настоящие герои. Держатся!..
И были в этом слове «держатся» неподдельное восхищение, удивление и зависть. Растерзанный, разрушенный, искромсанный снарядами и бомбами, завод жил, завод сражался. Из цехов уходили на передовую танки. Нередко их вели сами рабочие. А если немцы прорывались вдруг вплотную к тракторному, завод выставлял свое ополчение, и враг откатывался...
— Да, там люди — кремень, — соглашается Клычев.
— Стоп, никак немцы! — останавливается Котов. — Ложись! Живей, за выступ!
Залегли.
— Влипли мы с тобой, Яков. Засада.
— На тракторном хуже. Давай...
Первым же выстрелом Котов снимает офицера. Обозленные гитлеровцы двинулись к оврагу. И тут снова пригодились Котову меткий глаз и тренированная рука. Вот один споткнулся, другой, третий... Клычев тоже даром патроны не тратит. Котов косит глазом на товарища и удовлетворенно отмечает: молодец, такого не возьмешь. Может, и фрицы это поняли? Лежат вон, боятся подходить...
— Яша, патроны все! — оборачивается вдруг Клычев.
Котов бросает ему последний диск и кладет перед собой нож.
Друзья молча ждут. Зелено-серые фигуры все ближе. Теперь они идут медленно, трусливо озираясь по сторонам. Летит последняя граната. Теперь все.
На чудо не надеялись. Да чуда, в общем-то, и не произошло. Просто был у сталинградцев закон: не бросать в беде товарища. Разведчиков из милиции тоже не бросили.
— С вас, братцы, причитается, — шутят подоспевшие бойцы. — Считай, с того света вернулись...
Котов благодарно улыбается. Ему видится старик из подвала разрушенного здания, недалеко от универмага...
4
Почему тихо так? Белые стены... Белые лица... Все белое... Привидения? Они идут ко мне... А где Клычев? Почему он их не прогонит?
— Клычев!!!
Туго забинтованная голова Котов а бессильно падает.
— Тише, дорогой, тише. Тебе нельзя много кричать.
Яков открывает глаза. Привидение улыбается. А почему оно улыбается? Дурак, какое ж это привидение? Это доктор... Ну да, конечно, доктор. Просто у него белый халат. Значит, я ранен. Куда ж я ранен? В грудь? Нет, мне оторвало ноги! Как тому солдату, с которым лежал в окопе...
Яков в-страхе поднимает простыню: ноги целы. Только правая вся закручена бинтами. Попробовал пошевелить — боль резанула по всему телу. Яков вздрагивает и снова слышит тот же голос:
— Спокойней, дорогой. А ну покажи нам свою ногу... Сняты бинты. Распухшая, раздробленная и посиневшая нога не вызывает сомнений у врачей.
— Это гангрена, Макс Давыдович, — доносятся до Котова страшные слова.
— Гангрена, — соглашается доктор. — На стол! — И выносит раненому приговор: — Крепись, дорогой. Будем немного того... Ампутировать, иначе...
— Что значит ам... ампутировать? Отрезать ногу? Бросить в таз?!
— Да. Иначе...
— Нет! Нет! Нет!
— Успокойся, дорогой. Может наступить общее заражение, и тогда... Живут же люди...
— Нет! Только не в таз! Доктор! Я перенесу любую операцию! Я все выдержу! Я выживу, выживу!
— На стол!
— ...Уж если я в Сталинграде не потерял свои ноги, то здесь... Не дам!
— Готовьте раненого к наркозу!
— ...Не дам! Слышите...
— Быстро!
— ...Мне нужны... очень ноги. У меня взвод...
— А может, попробуем?
Сколько часов шла операция, Котов не знает. А сколько дней прошло с того дня? Было это 30 октября сорок второго. Досада... Задание-то не выполнил. Уже приготовил лодку, чтоб перебраться на левый берег Волги — и вдруг взрыв. Почти рядом. Больше Котов не помнит ничего, кроме названий госпиталей: Ленинск, Старая Иванцовка, Палласовка. Грязь, холодина, кружка кипятку — роскошь... И вот Самарканд. Здесь лечат по всем правилам. И доктор, говорят, известный, знающий.
И вдруг Котов с ужасом вспоминает... Гангрена... Стол... Наркоз... Нога... Как нестерпимо чешутся пальцы. Отец рассказывал в детстве: когда у человека отрежут ногу, он еще долго чувствует, как чешутся пальцы, и хочется до них дотронуться... Как нестерпимо чешутся пальцы... Когда у человека отрежут ногу...
— Нет!
Яков в тревоге срывает простыню. Нога цела! И бинтов, кажется, стало меньше. Снова знакомый голос:
— Ходить будешь, плясать будешь!
— Спасибо, доктор...
— Ай, молодец! Не человек — богатырь! Из Сталинграда, говоришь?
— Оттуда...
Вчера я снова был у Якова Ивановича Котова. Живет он на улице Овражной. Яков Иванович показывал мне свои награды. Главная из них — орден Ленина. Это за Сталинград. За Волгу. За спасенных людей. За железное мужество...
Я приду к нему снова. А вчера Яков Иванович торопился. Есть на заводе «Красный Октябрь» в термическом цехе боевая дружина. Ее командир — Яков Иванович Котов.
Вчера у него было дежурство. Я провожал этого человека до остановки трамвая. На нем был праздничный костюм. Он надежно скрывал старые раны. Я-то знал, что они очень болят у Якова Ивановича к непогоде. Мы шли по новым улицам и просто молчали. А потом разговорились. Котов делился своими думами о новом городе. Он ясно видел его. Город тепла и света. Город хороших, щедрых людей. Город без милиции... А еще виделась ему земля. Обновленная, солнечная, мирная. Земля без убийств, мир без войн... За это человек свыше тридцати лет стоял на страже спокойствия людей, за это он отдал на сталинградском рубеже один год из своих пятидесяти семи. Но год этот — как целая жизнь.
Я слушал и проникался его уверенностью.