— Галя Воробьева, — едва прочитав первые строчки, говорит Раиса Сергеевна. — Недавно ей уже шестнадцать исполнилось. А к нам в гости пожаловала тогда налегке. Даже без паспорта, не имела еще. Потянулась за подружками. «Заняла» дома денег и уехала потихоньку после восьмого класса из Палласовки в Волгоград. Родители кинулись, конечно, искать. Нам телеграфируют. Знаете, где мы ее нашли? В поликлинике. Она пришла туда на врачебную комиссию, хотела оформляться в строительное училище. Ну, с Галей было нетрудно. Побеседовали — и все стало на свое место. Продолжает прекрасно учиться, кончает десятилетку.
Вот Валерка Агапов — это уже другое дело. Трудная судьба, изломанная душа. Как просто бывает нанести и как трудно потом лечить такие раны.
Валерку привели в детскую комнату милиции. Совсем большой, рослый, казалось, почти взрослый парень. И совсем неожиданно по-мальчишески спросил:
— А у вас поесть негде?
«Не привык, видно, подолгу голодать, — поняла Раиса Сергеевна. — Значит, недавно из дому ушел. Что же заставило его?»
Детство Валерия складывалось счастливо и безоблачно. Любящая мать всячески опекала и ограждала сына от малейших забот и тревог. И вот пришло несчастье. Умерла мать. Холодно и одиноко показалось в детском доме. Сбежал. Вернули. Снова сбежал. Начались вояжи по городам и станциям. Прервала их милиция. Так Валерка познакомился с трудовой колонией. Но, видно, подрос он уже несколько к этому времени, поумнел. Стал учиться, примерно работать. Завоевав хорошую репутацию, стал просить отпустить его из колонии:
— Я к родителям поеду.
— А разве они у тебя есть, родители?
— Да, отец в Волгограде.
Так Валерий очутился в Волгограде. Радостно билось маленькое сердце при встрече с отцом, инженером крупного завода. Но ненадолго хватило тепла в другом сердце, видимо, лишь по ошибке носящем название отцовского. Новая мама не захотела видеть в своем доме Валерку. Утром, когда проснулся Валерка, родитель стыдливо сунул в задрожавшую мальчишескую руку смятую трехрублевую бумажку.
— Ты уж как-нибудь сам живи....
Конечно, может быть, и надо было бы призвать Валеркиного отца к ответу, заставить его приютить сына. Но вряд ли нашел бы парнишка в этом доме то, в чем нуждался больше всего, — человеческое тепло и участие. Появился у Раисы Сергеевны еще один «сын», почти ровесник ее собственному Володьке. Она помогла шестнадцатилетнему Валерию устроиться на работу. Вместе сидели и над первой зарплатой, планируя, что купить на нее Валерию.
Все, казалось, наладилось, парень становится на ноги. Но пришла весна, и снова потянуло беспокойную душу Валерия мечта о путешествии. Стал проситься на строительство в Сочи.
С легким сердцем отпускала его Раиса Сергеевна в эту дорогу. Понадеялась, что и там встретятся парню на пути хорошие люди, поддержат, не дадут оступиться вновь. Но... не сбылись надежды. И сидя теперь подолгу над грустными письмами Валерия, Раиса Сергеевна думает вновь и вновь:
«Как все-таки много зависит в судьбе маленького человека от нас, взрослых. Как необходимо быть не только чутким и понимающим, но порой просто внимательным. Ведь именно людское невнимание усугубило то, что Валерий в результате нелепой истории совершил преступление».
Она верит, что будет еще, будет у Валерия настоящая, светлая жизнь. Луч тепла, однажды зароненный в его душу, уже всегда будет греть ее, не даст зачерстветь...
«Здравствуйте, Раиса Сергеевна!
Да, сейчас я жалею, что не дорожил раньше свободой. Но срок мне дали еще небольшой — три года, несмотря на то, что моя статья гласит от 6 до 15 лет... Я много думаю сейчас. И я пишу откровенно вам. Эта была последняя ошибка в моей жизни. Хватит. Буду человеком. Учусь я хорошо, работаю тоже хорошо... Пишите мне, Раиса Сергеевна».
Есть еще одна причина, которая помогает Раисе Сергеевне забывать и об усталости, и о счете времени в хлопотливой и беспокойной ее работе. Это то, в чем тоже на собственном опыте убедилась она: только зло может породить зло, доброта же и участие, к человеку всегда вызовут в нем желание оплатить тем же. Ведь кто ходит сейчас в первых, лучших помощниках Раисы Сергеевны — общественных инспекторах, дружинниках детской комнаты? В немалом числе те, кто несколько лет назад стоял в этой же самой комнате, низко опустив голову, потому что не по доброй воле пришел сюда. Но зато потом...
Об одной такой истории, пожалуй, лучше всего мог бы рассказать рослый смуглолицый парень, что сидит теперь часто рядом с Раисой Сергеевной за ее рабочим столом, — Виктор Свищев.
Охота к перемене мест овладела Витькой в весьма юном возрасте, когда мать привезла его из бабушкиной деревни в город. И с тех пор, едва пробуждалась весна, юный путешественник садился на поезд и ехал в деревню. Так и познакомился он впервые с Раисой Сергеевной в вокзальной сутолоке. Сколько раз пришлось тогда Забровской работать на два фронта: успокаивать плачущую Витькину мать и в то же время мучительно искать причину Витькиного упорства. Привязываясь постепенно к городу, парнишка привязывался и к ней, к женщине, которая всерьез хотела понять его душу. Прошло время, и проблемы Витьки Слащева не стало. А однажды он сам, без вызова пришел сюда.
— Что ты, Витя?
— А если б я ходил к вам помогать? Возьмете?
Что ей захотелось тогда? Наверное, вскочить, крепко, по-матерински обнять Витьку, сказать: спасибо. Спасибо за радость, которую, даже не догадываясь, принес ты. Вот она, главная награда за труд.
Каждый день звонит телефон в маленьком помещении детской комнаты. Почти каждый день у стола инспектора, обреченно нагнув голову, стоит новичок:
— Ну, давай знакомиться, — говорит ему вслух светловолосая женщина. — Так что же случилось? — А про себя думает: «Сколько же нам с тобой времени понадобится, дружок, чтобы ответить на этот вроде бы простой вопрос?»
Много «сынков» и «дочек» побывало здесь за пятнадцать бессменных лет. Будет, наверное, немало и еще. Как будут новые весны и осени — с тревогами, беспокойствами, трудностями.
Но есть чудесная сила, помогающая забывать и тревоги, и трудности. Сила, заключенная в обычных почтовых конвертах, в обычных встречах на улицах, в трамваях, когда взрослый, уже посолидневший человек вдруг неожиданно рванется к ней: «Раиса Сергеевна! А помните?... А я вас всегда помню...
Какие из этих встреч, этих писем дороже всего?
Может, такие:
«Дорогая мамулька! Позвольте называть мне вас так и в самый счастливый для меня день, приглашая вас на свою свадьбу. Лида.»
или такие:
«Дорогая тетя Рая! По арифметике у меня пять, и вчера мы ходили в кино на «Балладу о солдате». Коля.»?
Кто скажет, какие дороже? Возможно, лишь сама Раиса Сергеевна?
Впрочем, все эти письма лежат у нее рядом. В одной стопке.
Вл. СКВОРЦОВТОЛЬКО ОДНА НЕДЕЛЯ
— ...Относятся к той же партии, запятая, что и патроны, запятая. Вот чертовщина — уже полчетвертого! Это, Макрушина, не печатай... патроны, — повторил он, — изъятые у гражданина Шмырева. Точка. Подпись. Все!
Последние слова он произносил, уже направляясь к двери. Юля Макрушина проводила его пулеметной очередью, хлестнувшей по бумаге словами:
«Эксперт-криминалист капитан милиции Курносов».
Он протянул руку к двери, но она сама открылась. Навстречу ему шагнул заместитель начальника оперативно-технического отдела майор Самарский.
— Борис Николаевич! — Самарский смотрел не на Курносова, а на свою ладонь. На ней чернели два граненых пластмассовых патрончика. Вот посмотри. Может, что прочитаешь.
— Виктор Григорьевич!...
Тон обращения заставил Самарского поднять глаза на Курносова. Увидел немой упрек во взгляде, нетерпение, кое-как брошенную на лохматые кудри фуражку и понял:
— Да, суббота! На охоту? Так это, — подкинул на ладони патрончики, — не к спеху. Пока возьми, будет время, посмотришь. Попробуй в воде, в бестеневом освещении.
Борис взял патрончики, свинтил с одного крышку. Вынул туго свернутую трубкой узкую полоску бумаги. Посмертный медальон солдата. На бумаге остались лишь графы, отпечатанные типографской краской, да чуть заметные редкие следы то ли чернил, то ли химического карандаша. Кто он был? Где до сих пор оплакивает его мать?
— Откуда, Виктор Григорьевич?
— Из Музея обороны...
Зябко дрожат звезды в стылом осеннем небе. И в глуби озера качаются звезды. На фоне светлой полосы воды чернеет щетка осоки.
Борис лежит на корме лодки. Чуть побаливает плечо — бил навскидку по нежданно налетевшему чирку, поспешил и не вжал приклад. Конечно, смазал.
Досадно — за вечернюю зорьку ни одного удачного выстрела. Ильич, доцент, свалил красавца-селезня. Серединцев — крякушу и двух чирков. Витька-шофер всех общеголял. Три чирка и три материка.
Но, как ни странно, Борис не испытывает зависти к своим удачливым товарищам. Так хорошо здесь, на степном озере, вдали от шума большого города. Даже не хочется идти к костру, где варится в котелке «шулюм».
Потянул ветерок. От костра доносились голоса спорщиков. Борис усмехнулся — опять схлестнулись. Невозмутим, всегда объективен и принципиален майор Серединцев. Но как сойдутся с доцентом у костра после зорьки — так в спор. До крика, до хрипоты. И о чем — о международном положении. А «заводит» их частенько Виктор Никулин. Лихой шофер уголовного розыска — лукавый малый.
Голоса у костра звучат все выше и выше. Борис встает, чтобы какой-нибудь шуткой, как обычно, положить конец спору. Он значительно моложе и майора, и доцента. Но те любят его, считаются с ним.
А от костра призывно кричит Виктор:
— Борис, ужинать!
У бивака Курносов видит освещенное пламенем красное лицо рыжего майора («Ему ужасно не идет мятая кепка», — думает Борис...), слышит слова доцента, который роется в рюкзаке: